Когда я лежал на берегу с широко открытыми глазами, мне почудилось, будто из прошлого тысячелетия, затерявшегося в глубине веков, ко мне по волнам быстро скользят корабли с широким приподнятым носом. По их форме и веслам я понял, что корабли были греческие. Потом мне почудилось, что к берегу приближаются римские триремы, византийские галеры, осененные знаком креста, суда с турецким полумесяцем — под зелеными парусами, полными ветра…
А берег…
Берег, точь-в-точь, как тот, где я теперь предавался грезам, был полон человеческих существ, которые носили бороды, сыромятные постолы на ногах и косматые шкуры на теле… Такими же низкорослыми и косматыми были и лошади туземцев.
И копья, что они в руках своих сжимали,
Несметностью своей похожие на лес,
Длиною были до небес,
Концами утыкались в звезды.
Те звезды были остриями копий.
Луна — из желтой бычьей кожи барабан,
В который кто-то бил, Упорно и упрямо бил тревогу…
Наверняка, если бы моим грезам дано было продлиться, перед моим воображением развернулось бы одно из тех древних сражений, о которых скупо повествует история. Такое со мной уже случалось. Но в этот вечер мне не повезло. Мне не повезло, потому что в ту самую минуту, когда я мечтал, чтобы никто не нарушил моего одиночества, возле меня, словно из-под земли, выросла тень. Я испугался — это могла быть тень человека, пришедшего с недобрыми намерениями, — и уже хотел было выхватить нож, вскочить на ноги и защищаться. Однако не успел даже шевельнуться, как гибкая тень, изогнувшись, улеглась рядом со мной.
— Не пугайся, Ленк, это я… Урума…
— Как ты решилась прийти сюда теперь, среди ночи?
— Отец уехал в Констанцу. Вернется самое раннее завтра к утру. Мать и Урпат спят крепко. А мне… Мне захотелось повидать коней.
— Коней?
— Да. Только коней…
Я уже давно не чувствовал перед ней никакой робости. Я попытался было притянуть ее к себе, страстно прижать к груди.
— Не надо, Ленк… Не надо.
Я промолчал. Молчала и Урума. Я коснулся ладонями ее лица, желтого и круглого, как у луны. Погладил. Урума вспыхнула и в мгновение ока отпрыгнула в сторону, очутившись в пяти шагах от меня. Ветер угомонился и улегся в траве. Море шелестело, как вековой лес. Все словно застыло. Застыл и я. Взглянув на татарочку, я увидел ее белые, блестевшие в лунном свете зубы, зеленые, как молодая трава, чуть раскосые глаза, чей взгляд всегда так неизъяснимо волновал меня. Она прошептала:
— Ленк… Я тоже хочу… Но не как всегда… Только если ты поймаешь меня… Я сяду на коня, какой попадется. И пущу его вскачь… Ты тоже сядешь на коня, и тоже наугад… И поскачешь вдогонку за мной… И… если нагонишь меня… если поймаешь, я твоя раба, Ленк, и тогда делай со мной, что захочешь.
Она не стала ждать ответа. Помчалась к пастбищу и бросилась к первому коню, который оказался на ее пути. Вцепившись в гриву коня, прильнула к его спине, слившись с ним в единое целое. На мою беду, у меня не было ни быстрых Уруминых ног, ни ее гибкого, проворного тела. Соблазн был велик. И я побежал. Довольно быстро. Одним духом добежал до пастбища и тоже вскочил на первого попавшегося коня. Урума вернулась, осадила своего жеребца рядом с моим, не желая ни на полшага опережать меня, и спросила:
— Ты готов, Ленк?
Я покрепче вцепился в гриву своего коня и ответил:
— Готов.
Она тонко, по-змеиному, свистнула. Наши необъезженные лошади, которые словно этого и ждали, вытянули к луне свои морды, отделились от табуна и пустились во весь опор, словно призраки. И началась фантастическая скачка сквозь добруджанскую ночь, блиставшую ярым золотом и плавленым серебром, по бескрайней равнине, гладкой, как ладонь, в щетине колючих трав. Далеко позади остался табун. Позади осталось и огромное море с мерцающим золотом мостом, уходившим вдаль. Осталось и затерялось позади татарское село Сорг.
Временами я настигал ее. Был от нее в каком-нибудь шаге. Урума, с рассыпавшимися, развевавшимися на ветру волосами, слышала сумасшедший топот моего коня и время от времени оборачивалась назад. От лунного света круглое ее лицо казалось еще более желтым, чем обычно. Я различал белые зубы. Раскосые глаза, в которых плясали молнии. Я не удивился бы, если бы она вскинула ввысь сталь кривого кинжала, исторгла из груди боевой клич, с татарской ловкостью повернула коня и напрочь снесла мне голову… В то время и той ночью даже смерть от руки Урумы показалась бы мне сладостной. Да. Даже смерть.
Пока мы скакали сквозь лунную ночь, у моего растревоженного воображения, долгое время скованного цепями, выросли крылья. Мне почудилось, будто Урума — это не просто Урума, но целая орда ее прародителя Батыя. Хотя Батый умер много-много веков назад. Перемерло и его воинственное племя. В пыль и прах превратилась за это время некогда огромная держава татар. И от всего этого осталась только юная татарка, за которой я мчался теперь, безжалостно настегивая коня. Усмехаясь, Урума вдруг свистела по-змеиному, обходила меня, когда я меньше всего этого ожидал, и безумная скачка, на мгновение стихнув, возобновлялась с еще большей яростью.
Так миновали мы множество пастбищ, и хотя старались держаться в стороне от чужих табунов, но, сами того не желая, пугали и разгоняли их. Еще немного — и мы очутились бы в болгарском селе, славившемся злыми собаками, суровыми, проворными и воинственными бородатыми мужиками.
Опьяненная скачкой и упоительным сиянием луны, Урума, однако, вовремя вспомнила об опасности и повернула коня, сделав широкий круг. Следом повернул своего и я. И вот после самой дикой и самой безумной гонки, когда я и думать забыл о времени, мы оказались вдруг наедине с песчаным берегом и золотым мостом, протянувшимся от луны до горизонта, где море сливалось с усыпанным звездами небом. Урума спрыгнула на песок, и взмыленный конь, отпущенный ею, умчался по направлению к табуну. Я тоже соскочил на песок.
— Ты не догнал меня, Ленк. Тебе не удалось догнать меня.
Она коротко рассмеялась. И, еще не кончив смеяться, прибавила:
— Я и не ждала, что ты догонишь меня, Ленк. Ты невезучий, тебе ни капельки не везет…
Не везет! Ни капельки не везет! Я и впрямь был невезучий. Родился, где довелось, в какой-то Омиде. Родился от кого пришлось. Как пришлось. Я еще раз пожалел, что появился на свет и что, появившись, не нашел в себе сил расстаться с жизнью. Тоска, мой заклятый враг, кружившая надо мною уже с вечера, теперь взяла верх. Я не приложил никаких усилий, чтобы отпихнуть ее от себя и прогнать. Как обычно, улегся на песок, напустив на себя равнодушный вид, словно Урумы тут и не было вовсе. Татарочка, удивленная моим поведением, стояла молча… Потом шепотом сказала мне:
— Подвинься, Ленк. Я разогрелась во время скачки. А теперь мне холодно. Я боюсь простыть.
Я подчинился приказу, не выдав своей радости. Подвинулся. Тонкое тело девушки с круглым и желтым, как луна, лицом прильнуло ко мне. Я почувствовал биенье ее сердца. Оно билось часто, очень часто. Прошло немного времени, никто из нас не произнес ни слова, но сердце ее стало биться спокойнее. Зато стройное тело воспламенилось и пылало огнем. Татарочка стала искать мои губы. Их нетрудно было найти, и она нашла. Впилась в них, прокусив до крови. Насытившись моими горькими губами, взяла в свои маленькие детские ладошки мое лицо и прошептала:
— Ленк… Убей меня… Прошу тебя, убей…
— Зачем мне убивать тебя? Я проиграл спор… Ты ведь отлично знаешь, что я проиграл.
— Убей меня, Ленк. Убей меня, а потом воскреси. А потом снова убей меня, Ленк.
Она заклинала меня. Заклинала, как бога. Я же не был настолько богом, чтобы не услышать ее мольбы.
Позже, голые и оторопелые, мы шли, держась за руки, по золотому мосту, который луна перекинула через море. Наши босые ноги ступали по этому золотому мосту, тонкому и прозрачному, который мерно раскачивался, вторя плавному дыханию моря.
XVI
К нам в Делиорман пришла весна. Она дала себе труд наведаться и в Руши-де-Веде. Явилась в полночь. Проснувшись утром, я увидел ее. Она улыбалась мне в окошко, я тоже улыбнулся ей. О! Как долго я ее ждал. И, увидев, был уже не в силах сдержать свою радость. Выскочил из дому и бросился к ней, спеша обнять и расцеловать ее в свежие щеки. Весна отстранилась. Сказала мне:
— В другой раз, Дарие.
— Когда в другой раз?
— Через год. Может, через два. Тебе еще придется видеться со мной.
— Позволь, весна, дай обнять и расцеловать тебя.
Тело весны было из дыма. Оно рассеялось. И весна исчезла. Уже не видя ее, я чувствовал, что она где-то близко. И крикнул ей:
— У тебя, как и у всех прочих весен, что я прожил, тело из дыма. Ты пройдешь и исчезнешь, как и они.
Весна услышала мои слова и ответила сквозь ветви деревьев, на которых распускались почки:
— Люди тоже исчезают, Дарие, хоть их тела не из дыма. Исчезают и люди, не только весны.
— Знаю, — ответил я. — Лучше не говори мне об этом.
Невзирая на мой по-прежнему мрачный вид, деревья зазеленели, зацвели и прикрыли белым кружевом цветов и густою листвой покосившиеся дома, потрескавшиеся стены, развалившиеся изгороди. Уродство города стало менее заметно, а кое-где и вовсе сокрылось. В предместьях и окрестных селах свирепствовали болезни и эпидемии. Одни дети умирали, как и у нас в Омиде, от дифтерита. Другие — от черной оспы. Некоторые — от болей в животе. Торговля господина Миелу Гушэ шла полным ходом, и он поставил богу большую свечу в церкви святой Пятницы. Этот скряга продал несметное множество маленьких гробиков и много кусков голубой и розовой саржи, причем по повышенной цене. Он уже не плакался на отсутствие покупателей и на их скупость. Пригласил маляра и покрасил заново фасад своей лавочки. Не пожалел денег и на вывеску. Послал за Кабой и заказал ему нового «Ангела». Торговцу гробами, саванами и обувью для покойников еще раз крупно повезло. Полуслепой художник давно уже не имел работы. Он выполнял заказ очень долго, старательно и даже вдохновенно. И то, что на этот раз вышло из-под его кисти, было настоящим шедевром.