С начала забастовки в городе стояли войска. Около вокзала соорудили на скорую руку казармы. Состоятельные горожане были довольны.
В любую погоду — плохую и хорошую — трубили трубы, проводились учения, гремели выстрелы. Каждый день, с утра до позднего вечера, мы слышали лай пулеметов: солдат гоняли до полного изнеможения. Но все было тщетно. Никто их уже не боялся. Грохот военных учений потонул в привычном городском шуме, и никто уже не обращал на него внимания. Росли барыши у владельцев гостиниц. Оказались в выигрыше и купеческие дочки. Между офицерами и лучшими семействами города завязались дружеские отношения. Ожидались свадьбы. В богатых домах шла карточная игра и устраивались вечеринки. В большом зале примэрии давали балы, а в лесу по ту сторону реки на зеленых лужайках не прекращались пирушки. На балах и вечеринках напудренные красавцы офицеры старательно танцевали с барышнями и дамами, которые совсем было увяли и зачахли в унылой затхлости провинциального городка. Господин Сотир приглашал из столицы один оркестр за другим.
Хозяин пивной «У Джувелки» тоже не ударил лицом в грязь. Он нанял для своего просторного тенистого летнего сада военный духовой оркестр. Никогда еще пыльный и сонный городок в долине Делиормана не знавал такого столпотворения.
— Руши-де-Веде меняется прямо на глазах.
— Да. Растет. Процветает.
— Недалек тот день, когда Руши-де-Веде сделается столицей уезда.
— Надо, надо. Впрочем, господин Стэникэ Паляку уже обещал это сделать и ручался своим честным словом.
— Когда Руши-де-Веде станет столицей уезда…
Изменилось кое-что и в моей неустроенной жизни. За уроки, съедавшие все мое время, порой и все силы, я получил довольно приличные деньги на карманные расходы. Теперь и я, выражаясь словами Добрикэ Тунсу, «располагал достаточно», чтобы время от времени позволять себе пригласить однорукого поужинать у Сотира, послушать старые романсы и старинные народные песни, которые я любил, да посидеть среди чистой и нарядной публики.
— Ну как, Филипаке, идем вечером к Сотиру?
— Идем, если хочешь. И если платишь.
Мы надраили ботинки, почистили одежду и даже зашли подправить волосы к парикмахеру. Затем набрались наглости и отправились в ресторан.
— Сюда ходят только благородные господа, — сказал Филипаке.
Я в шутку повысил голос:
— Ну и что? А разве мы с тобой не благородные? Тоже благородные.
— Черта едва!
— Ничего не черта с два. Каждый, у кого в кармане завелись хоть какие-то деньги, уже считает себя благородным. Чем же я хуже других, раз у меня тоже завелись деньги?
Кельнер нимало не удивился Он уже видел меня здесь в компании с Добрикэ Тунсу. А кроме того, раза два я заглядывал сюда и один. Когда мы сидели за столом, слушали оркестр и ждали, пока принесут заказанные блюда, однорукий нагнулся ко мне:
— А ты, дружище, пользуешься успехом.
— О чем это ты, Филипаке?
— Одна бабенка не сводит с тебя глаз.
— С меня? Ты шутишь.
— Ей-богу. Прямо ест тебя глазами с самой той минуты, как мы вошли. Просто удивительно, как это она до сих пор еще не бросилась на тебя и не слопала.
— Которая?
— Вон та… с унтер-офицером.
Я взглянул, куда указывал однорукий, и убедился, что он прав. Пухленькая бабенка средних лет, густо нарумяненная, с мягкой широкополой шляпой на голове, не спускала с меня глаз. Поймав мой взгляд, улыбнулась, обнажив два ряда золотых зубов. Что было делать? Я тоже улыбнулся в ответ, сожалея, что не могу, в свой черед, показать ей золотые зубы. Бабенка перегнулась через край стола и что-то сказала шепотом своему спутнику. Пехотный унтер был коренаст, с брюшком, усатый. На голове надетое чуть набекрень кепи. После ее слов на лице его изобразилось удивление. Он тоже повернулся ко мне, выкатил глаза и улыбнулся. Но я уже успел отвести взгляд и, слегка разочарованный, признался однорукому:
— Кажется, старая знакомая.
— Какая такая знакомая?
— Давняя знакомая, сейчас даже не припомню, кто такая.
Бабенка, не стесняясь посетителей, сидевших за соседними столиками, крикнула мне через весь зал, словно мы были здесь одни:
— Что… братик… уже не узнаешь?
Я отрицательно мотнул головой.
— Я — Сица! Невестка твоя, Сица. Бывшая жена твоего брата Янку…
Пузатый унтер улыбнулся мне еще раз и указал на пустой стул рядом с ними. Это означало, что он приглашает меня к своему столу. В свою очередь, я указал ему на однорукого. Тогда он поднялся и подтащил от соседнего незанятого столика еще один стул.
— Филипаке, он приглашает нас обоих за свой стол. Что ты скажешь?
— Скажу, что надо принять приглашение. Если унтер приглашает нас за свой стол, значит, он и платит. И стало быть, дружище, есть возможность повеселиться даром. А на те деньги, которые ты хотел потратить сегодня, устроим завтра знатную пьянку.
Мы сказали кельнеру, что перебираемся за другой столик, и попросили его принести заказ туда. Когда мы подошли к столику, унтер поднялся, поднес в знак приветствия руку к кепи и, щелкнув каблуками, отрекомендовался:
— Позвольте представиться: старший унтер-офицер Буртан; пехота.
Потом указал на женщину:
— Моя жена, мадам Буртан. Мадам Сица Буртан. Унтер-офицерша.
— Очень рад, — произнес Филипаке, как подобало благовоспитанному молодому человеку.
Моя бывшая невестка Сица, не успел я еще усесться на стул, набросилась на меня с упреками:
— Братец, ты что же это, а? Уже и не узнаешь меня! Совсем поглупел, братец! Своей невестки Сицы не узнаешь!
Я виновато опустил голову и молчал. Бабенка смягчилась:
— Эх, братец, братец! Не узнать меня! Как сейчас помню, ты еще приходил к нам, к твоему старшему брату Янку, и бил молотом по раскаленному железу, пока хватало сил.
— Так вы моя невестка Сица?
— А за кого же еще ты меня принимал, а? Сколько раз надо тебе повторять, чтобы ты понял? А может… Может, у тебя не все дома?
Унтер наполнил стаканы. Все чокнулись, пожелав друг другу всего хорошего. Я тоже чокнулся с ними и с Сицей. Смакуя кисловатое вино, прикрыл глаза. И увидел, вернее, мне показалось, что я, словно в тумане, вижу моего двоюродного брата Янку с молотом в руках. И так же, словно в тумане, увидел и самого себя, каким я был несколько лет назад: долговязый и нескладный, я изо всех сил раздувал кузнечные мехи и даже временами довольно ловко орудовал молотом. Увидел красный огонь, горящий уголь с маленькими беспокойными язычками пламени, снопы искр, которые падали на мои всклокоченные вихры, опаляя их. Увидел все, что было тогда и чего уже нет. Чтобы не расчувствоваться и не испортить вечер, я открыл глаза. Моя невестка пристально смотрела на меня и, словно бы угадав мои мысли, сказала:
— Дом в Омиде мы продали. Продали вместе с кузницей и всем добром, братец. Купили дом здесь, в Руши. Надо и нам пожить среди приличных людей.
Очнувшись от воспоминаний, я подавил улыбку и спросил:
— А денег хватает?
— Отец дал. Новое замужество — новое приданое. У него есть, где взять.
Унтеру не понравилось, что мы говорим о приданом. Он разгладил свои пышные усы и резко, с раздражением в голосе переменил разговор:
— Ну, как ты находишь свою невестку? Изменилась?
— Изменилась, господин унтер. Если бы она не назвалась, я бы ее так и не признал.
— Я приучил ее каждую неделю принимать ванну, краситься и наряжаться, не пожалел денег и одел ее по-городскому. Да что там говорить! Теперь она совсем другой человек. Разве не заметно?
— Заметно. Это прямо-таки бросается в глаза.
Сица улыбнулась.
— Ты заметил, братец? Он мне и шляпу купил. Постылый Янку, брат-то твой, даже и не сообразил бы купить мне шляпу. Заживо похоронил в вашей деревенской грязи. А он вот привез меня в город. Купил шляпу. А как женился на мне да надел на меня шляпу, так я и стала настоящей барыней.
— Может быть, — сказал я, — у вас и денщик есть?
— Есть. Сколько надо денщиков, столько и есть.
Унтер погладил себя по брюшку.
— Да что говорить, Сица! Мы ведь тоже живем в обществе. И сами люди уважаемые. У меня и ордена есть.
Я посмотрел на него, проникнувшись глубочайшим уважением.
— Вы, конечно, получили их на войне. Вы были на фронте. Чтобы заслужить ордена, нужно было сражаться геройски. На вашем счету, наверное, множество убитых врагов?
Меня так и подмывало покуролесить. Я встал и отвесил ему глубокий поклон. Однорукий метнул на меня злой взгляд. Я не обратил на это никакого внимания. Но унтер меня разочаровал. Презрительно оттопырив нижнюю губу, он объяснил:
— Нет, сударь. Ни на каком фронте я не воевал. Что я дурак, подыхать на войне? На войне гибнут только дураки. А умные готовы хоть с чертом породниться, лишь бы на той стороне очутиться. То есть дожить до мирного времени. Я, сударь, во время войны служил в интендантстве. Нас, интендантов, не награждали. Награды, сударь, я получил за то, что отличился здесь, прошлой осенью. За подавление забастовки. Тут все было совсем как на фронте, а может, даже опаснее, чем на фронте.
Я хотел сдержаться, но не мог:
— Прошлой осенью вы просто расстреливали людей, господин унтер, людей безоружных и беззащитных. Не жалея патронов.
— А почему бы нам жалеть патроны и не расстреливать? Правда, забастовщики были безоружны, но они никак не унимались. Если бы они унялись, мы бы не стали их расстреливать. Слов они слушать не хотели. Вели себя нагло. Подстрекали народ. А раз они не понимали слов, мы обязаны были стрелять. Приказ есть приказ. Они поднялись против властей. А все знают, что за человек наш генерал: он не терпит, когда его приказы не выполняются.
— И вы, военные…
— Мы служим властям. Выполняем свой долг. Помним о присяге. Мы только исполняли свой долг.