Мне захотелось опрокинуть на него стол и испортить все удовольствие, а заодно позлить и однорукого. Но я вспомнил, что в то время я тоже не бог весть как отличился, и мне стало стыдно.
Я чувствовал, что мою память нужно промыть и выжать. Выжать с силой, как мокрое белье. Чтобы в ней не осталось никаких воспоминаний. Никаких. Но я не мог этого сделать. Вдруг из хаоса мучительных воспоминаний вырвалось одно. Оно взмахнуло своими широкими крылами и вновь устремилось к Янку Брэтеску, моему двоюродному брату, искусному кузнецу, погибшему на войне. Бедный Янку! Несколько лет он жил бок о бок со своей женой Сицей. Любил ее. Целовал. Спал с ней. Терпел ее брюзжание и недовольство, глупости и грубости. Может, и к лучшему, что он ушел к праотцам.
Как-то давно, не помню уж в какой книге, я прочел, что, когда сидишь за столом с другими людьми, требуется быть веселым, чтобы не портить окружающим настроение. Обычно я не следовал правилам поведения, о которых пишут в книгах. Но теперь я решил быть веселым. И не только решил, но и попробовал. Вошел в роль. Улыбался. Ел. Пил. Шутил. В общем, вел себя, по крайней мере внешне, как подобает вести себя благовоспитанному молодому человеку. Довольный своей Сицей, довольный одноруким и даже довольный мной, унтер-офицер пришел в хорошее расположение духа. Разулыбался. Стал необыкновенно разговорчив и, опоражнивая стакан за стаканом, со смаком рассказывал бесчисленные солдатские анекдоты, один соленее другого. Моя невестка Сица, хотя уже слышала их не однажды, хохотала во все горло и так дергалась, что удивительно, как под ее огромным жирным задом не сломался стул. Однорукий, уже сильно на взводе, не отставал от нее. Я тоже. В общем, этот вечер, проведенный у Сотира, был одним из немногих вечеров, которые навсегда запечатлеваются на хрупкой ткани воспоминаний. Только на душе у меня остался мутный осадок. Но тут ничего нельзя было поделать, такая уж у меня душа. Если бы человек мог менять свою душу!.. Пресытившись едой и болтовней, мы слушали старые сентиментальные романсы. За романсами последовали старинные песни про разбойника Тома Алимоша и доблестного витязя Лиона Алиона.
Под конец тоска, подстерегавшая меня весь вечер, покорилась своей участи и отступилась. Я показал ей язык. Совсем освободившись от нее, я разошелся вовсю и веселился уже напропалую. Мы чокались и пили до тех пор, пока не упились, и расстались, когда уже начало светать. Сица, поднявшись из-за стола, протянула нам руку для поцелуя. Мы чмокнули ее. Сица была счастлива и пригласила нас навещать их. Унтер тоже присоединился к ее приглашениям и назвал нам адрес: улица Звездочки, дом семнадцать. Мы откланялись, поблагодарили и пообещали в скором времени воспользоваться приглашением. Когда мы немного отошли от ресторана, Филипаке огорошил меня признанием:
— Знаешь, дружище, я намерен выполнить обещание. Твоя бывшая невестка Сица стоит больших денег. Очень больших.
— Откуда ты знаешь? Ты еще сегодня вечером понятия не имел о ее существовании.
— Я ущипнул ее под столом за ногу, и это ей пришлось по вкусу. Она еще и подмигнула мне. В некотором роде мы уже сговорились.
— Хочешь наставить унтеру рога?
— Огромные, дружище, прямо оленьи.
До самого дома я шел молча. Однорукий болтал без умолку. Я его не слушал.
Не знаю, с какой стати, — но мне вдруг вспомнился дядюшка Тоне. Я вспомнил, как он умирал и как мы его хоронили. Как на другой день после похорон бабка из Кырломану созвала всех наследников на совет.
— Я остаюсь у вас до завтра, — сказала она им, — чтобы вы при мне поделили имущество покойника. Смотрите не вздумайте ссориться — теперь покойника в доме нет, и я вас живо угомоню палкой.
Мы принесли из ресторана цуйку. Разлили по стопкам. Выпили. Согрелись, и торг начался. Бабка, поглаживая свой посох, не спускала с наследников взгляда. Потом сказала:
— Не забывайте, что вы родные. Если не сговоритесь по-хорошему и начнете судиться, все наследство уйдет на адвокатов, сами себя выставите на посмешище. А я не потерплю, чтобы сыновья и дочери моего Тоне сделались всеобщим посмешищем.
Робея перед бабкой, наследники посовещались и порешили из уважения к памяти покойного заведения на сторону не продавать. Нигрита, от которой это предложение исходило, имела в виду Кодина, накопившего кое-какие сбережения, но не успел Кодин раскрыть рот, как другой мой двоюродный брат, Жорж, поднялся с места и потребовал, чтоб харчевню продали ему, притом не откладывая и за наличные деньги. Посыпались вопросы:
— Как так? У тебя есть деньги? Откуда?
— Денег у меня нет. Сейчас нет. Но будут, меньше чем через неделю.
— Ты рехнулся. Кто это тебе, нищему столяру, даст в долг столько денег? Время нынче тяжелое…
— Я женюсь…
— Подумаешь, великое дело! Всякий дурак может жениться.
— Я женюсь на девушке с приданым.
Вся родня вытаращила на него глаза. Я удивился не меньше прочих. Оказывается, мой двоюродный брат Жорж был не промах. Совсем не промах. Бабка по-прежнему молчала, а Нигрита спросила:
— На ком же?
— На Черничике. Дочери Богова, сыровара. С моим будущим тестем, если вам интересно знать, я уже столковался.
Теперь мы смотрели на него уже с гордостью. Только бабка глядела по-прежнему холодно, лицо ее словно окаменело. Мишу воскликнул:
— Браво, Жорж, браво! Прямо в десятку! Ты, однако, не промах. Не иначе, от бога тебе такое счастье!
Бабка резко прикрикнула на Мишу:
— Болван! Не впутывай бога в такие пустяки.
— Моя женитьба, не пустяк, бабуня, — подал голос Жорж.
Наследники засмеялись. Засмеялись над бабкиными опасениями.
— Мы не будем ссориться, бабушка.
— Ладно, посмотрим.
Бабка замолчала. Мы вспомнили Богова. Перед войной нам случалось видеть его: с коромыслом на плече он бегал по улицам города и кричал:
— Простокваша!.. Простокваша!.. Кому простокваши!..
Позднее, уже во время войны, когда дела его пошли в гору, македонец открыл лавку. В войну одни погибают или остаются калеками, другие устраиваются и преуспевают. Богов оказался среди последних, и никто не ставил ему это в вину. Македонец стал сырным королем Делиормана. Его сыроваренный завод не только обеспечивал сыром все города уезда, но поставлял сыры, простоквашу и баночки с варенцом даже в Бухарест. Адвокаты Стэникэ Паляку и Митицэ Быркэ всякими хитростями и улещиваниями втянули Богова в политику. Вполне серьезно поговаривали о том, что на ближайших выборах Богов будет выставлен кандидатом на место сенатора. А покамест сыровар вносил в фонд выборов деньги, которых недоставало партии Стэникэ Паляку.
Вастя, ядовитая на язык, не могла сдержать досаду:
— Теперь и ты, Жорж, провоняешь овечьим сыром и кислым молоком. От Черничики вечно несет овечьим сыром и кислым молоком.
Бабка подозвала ее к себе и надрала уши.
Братец Жорж счел излишним носить траур по своему отцу. Спустя несколько дней он обвенчался в примэрии. Свадьбу порешили сыграть позже. Получив приданое, он спешно купил харчевню, взял патент на торговлю спиртными напитками и напустил на себя важность солидного негоцианта, решившегося приумножить свое состояние. Он закрыл заведение на ремонт, нанял мастеров, дал им нужные указания, и вскоре весь дом заблестел — стал яркий, веселый, привлекательный. Жорж сменил и вывеску. На широком окне, выходившем на улицу, Каба нарисовал самого Жоржа в натуральную величину с улыбкой на губах, с белой салфеткой через левую руку, в то время как в правой он держал поднос, уставленный тарелками с яствами. Рядом с фигурой Жоржа Каба вывел:
Внутри заведения Жорж велел до блеска вычистить стойку и отремонтировать мебель. На стенах были развешаны портреты королевской семьи, начиная от короля и королевы и кончая покойным принцем Мирчей. Жорж купил новую посуду. В тот день, когда обновленный ресторан распахнул свои двери, лицо брата Жоржа, нисколько не утратив важности, чудесным образом расцвело улыбкой, полностью уподобившись тому, которое было нарисовано на стекле, выходившем на улицу. Не поскупился он и на персонал. Посетителей должны были обслуживать быстро, как обещала вывеска. За харчи и постель он нанял двух деревенских пареньков; постриг их, научил умываться, нарек «пикколи» и поверх убогой одежонки велел им натянуть белые халаты. В кухне стала править Черничика, чернобровая, боевая и здоровущая — хоть камни кроши руками — жена Жоржа. Она по отчему дому знала, что деньги достаются трудом. С малых лет привыкла работать и наживать добро. Вот и теперь, когда у нее был собственный муж и собственный дом, она решила, не щадя сил, следить за тем, чтобы ни одна копейка не уплыла у нее между пальцев.
— Надо наживать состояние, муженек.
— Наживем, женушка. В этом я уверен.
Мои двоюродные сестры Нигрита и Вастя получили свою часть наследства деньгами, пожили еще несколько месяцев в городе, а потом отправились искать счастья в Бухарест. Они прослышали, как в свое время и я, что столица — это сплошные молочные реки в кисельных берегах. Сестра Алина припрятала деньги подальше, на черный день. Мишу остался в городе и перебрался жить на квартиру к хозяйке. Много позднее я встретил его как-то на улице, и он признался мне, что, по примеру своего брата Жоржа, ищет невесту с приданым. После женитьбы собирается открыть столярную мастерскую. Я от всей души пожелал ему удачи.
— Ты в самом деле думаешь, что мне повезет?
— А почему бы нет?
— Кабы знать! Жорж вон насмехается надо мной.
— Почему?
— Говорит: так уж мне на роду написано. Всю жизнь, значит, оставаться нищим.
— Да отчего же?