— Оттого что… Ты не замечал? У меня на левом глазу бельмо. И скоро я, наверно, ослепну.
XVII
Река протекала восточнее города. За рекой, за лугом, по склону холма шумел на ветру темный лес, сохранившийся с незапамятных времен как живое и непреходящее свидетельство седой старины. У этого леса возле Руши-де-Веде не было от меня никаких секретов. Я знал наперечет, у каких деревьев есть дупла, а у каких нет, знал в нем все тропинки и дорожки, знал все его поляны и опушки, а также все тенистые уголки.
Иногда в хорошую погоду я до полудня бродил там, предаваясь мечтам среди старых деревьев с потрескавшейся корой. Деревья начинают стареть с коры. А люди? Я не знал, как начинают стареть люди. Долговязые парни, проводившие время на лугу за игрой в лапту или чижика, пытаясь задеть меня, кричали: «Эй, придурок!» Я и был придурковат. Вне всякого сомнения. Мне нравился лес, а им нет.
— Подумаешь, лес!.. Пахнет деревьями да еще травой. Куда как лучше пахнет в кофейне или в кабаке, аж в носу щиплет. От запаха вина… Цуйки… Пива…
— Ну и на здоровье…
Не любили лес и более степенные горожане. Когда им нечего было делать, они набивались в трактиры, заполняли пивные, торчали в кофейнях. Подростки, еще не успевшие пристраститься к выпивке и попойкам, целыми толпами, большими и малыми, каждый вечер слонялись по Большой улице и по Дунайскому проспекту, глазели на витрины, уставленные все теми же выцветшими на солнце товарами, которые они видели уже сотни и тысячи раз, кружили вокруг статуи генерала Манту, а утомившись, отправлялись отдыхать и лакомиться сладостями, сиропами и мороженым в «Тирольской кондитерской» господина Фердинанда Синатры. С наступлением сумерек парни и девушки — одни громко галдя, другие смущенно притихнув — валом валили в неосвещенный парк. Там, в его укромных уголках, завязывались или приходили к концу их жалкие и безрадостные любовные приключения.
Лес, тянувшийся между Руши-де-Веде и селом Дидешти, нисколько не был похож на Безумный лес, который давно-давно, еще во времена седой древности, простирался на огромных пространствах от Дуная до холмистых предгорий величественной и неприступной каменной гряды Карпат. Эх, если бы мне посчастливилось жить сотни или даже тысячи лет назад, то, конечно, я направил бы мои стопы в иные леса, под сенью иных дерев предпочел бы бродить, в высоких травах иных полян стал бы греться на солнце. Я носил бы тогда, подобно прочим людям века, копье и лук, а за спиной — колчан со стрелами. Охотился бы на черных, как деготь, зубров и отливающих медью оленей, на серых волков и быстрых куниц, бурых и черных медведей. Медведи! Медведи тогда очень походили на людей. Говорят, что даже в наши дни медведи, повстречав в лесу одиноких пастушек, собирающих в густом кустарнике чернику или ежевику, хватают их в крепкие объятья и предаются с ними любви. Пастушки беременеют, и у них рождаются бойкие крепыши, чуть лишку волосатые, с чуть более крупными зубами. Возможно, если бы я жил в те времена, которые нынче нам кажутся сказкой, я не был бы таким кособоким уродом, как сейчас. Высокий и стройный, словно тополь, ипритом крепкий, как дуб, лихой, будто гайдук, я смело вступал бы в единоборство даже с медведями. Как знать?! Даже зубры, как бы сильны и страшны они ни были, — и те находили бы свою смерть от ран в живот, нанесенных моим копьем, и от моего топора, размозжившего их жирный затылок. Гордых оленей я настигал бы стрелой, и только косуль бы не трогал. На лисиц, какие бы пышные хвосты у них ни были, и на барсуков я бы вообще не смотрел. А лесным феям… Лесным феям я мазал бы щеки ежевикой.
Было воскресенье. Я возвращался с вокзала, куда ходил за газетами. Мне хотелось очутиться дома, спрятаться где-нибудь в саду и весь остаток дня провести в полном одиночестве. И вдруг я лицом к лицу столкнулся с Валентиной. Было уже поздно делать крюк или притворяться, что я ее не заметил. С первого взгляда она показалась мне не такой бодрой, как обычно. Скорее даже мрачной. Спросила:
— Дарие, что ты собираешься делать после обеда?
Вопрос мне не понравился. Валентина явно вмешивалась в мою жизнь. Чтобы отвязаться, я соврал:
— Собирался побродить по лесу.
— Один?
— Нет. С одноруким.
— А ты не хочешь пойти со мной? Со мной одной?
— Боюсь, Филипаке рассердится.
— Не рассердится. А если и рассердится, скоро забудет. Ты знаешь, я ведь еще ни разу не была в лесу. И потом… Потом мне так все надоело! Так надоело!..
Говоря это, она погрустнела. Как-то сразу сникла. Есть люди, которым грусть к лицу. Валентина к ним не принадлежала.
— Валентина, — сказал я, — я тебя не узнаю! Не ты ли говорила, что надо работать, надо учиться, чтобы устроить свою жизнь? Что случилось?
— Ничего. Но мне все опостылело, понимаешь? Надоело постоянно видеть то, что я вижу, вечно слышать то, что я слышу, и по-прежнему служить там, где я служу.
— Ладно, давай поговорим об этом спокойно после обеда, когда пойдем в лес. В котором часу за тобой зайти?
— К трем.
— Ты будешь у госпожи Аспазии Гарник?
— А где же мне еще быть? Не ждать же на улице?
Ее лицо чуть прояснилось.
— Ты, Дарие, не смотри, что я так расстроена. Это пройдет. К трем часам пройдет.
— Буду надеяться.
Мы расстались. Чтобы не тащиться на край города к своей хозяйке, я зашел в переоборудованный ресторан брата Жоржа. Молодого и круглощекого хозяина я нашел слегка озабоченным. Он оцепенело сидел на стуле за стойкой и, как в свое время дядюшка Тоне, тоскливо поджидал посетителей. Я поклонился. Хотел подойти к нему, протянуть руку и справиться о здоровье. Однако заметил, что стоило братцу увидеть меня, как лицо его окаменело. Я отказался от своего намерения и сел за столик, как обычный посетитель. Жорж удивился. Поднял брови. Опустил их. Потом снова поднял. «Пикколи», чьи халаты уже стали черны как сажа, поливали тротуар перед заведением. Жорж уже не удивлялся. Вспомнил, что он хозяин ресторана, сложил губы трубочкой, подошел к моему столику и спросил, будто мы не знакомы:
— Что господин желает?
— Желаю у вас отобедать.
Я умолк. Мой двоюродный брат сглотнул слюну и пошел за меню. Когда он вернулся, я добавил:
— Меня привлекла вывеска. Весьма соблазнительная вывеска у вашего заведения, хозяин.
Он сделал вид, будто не слышит. Сунул мне под нос меню. Я принялся изучать его от начала до конца и от конца к началу, заставив его все это время простоять возле меня. В конце концов выбрал два блюда подешевле и ткнул пальцем. Он понимающе кивнул головой и выкрикнул заказ громким голосом, так, чтобы услышали на кухне. «Пикколи» кончили поливать тротуар. Мой брат приказал одному из них:
— Миц, обслужи господина.
Мальчик принес прибор. Принес хлеб. Потом принес и заказ, оба блюда разом. Не успел я еще попробовать похлебки, дымившейся у меня под носом, как брат Жорж предстал передо мной со счетом в руках. Я спросил:
— В вашем ресторане заведено брать с посетителей плату вперед?
— Нет, — ответил Жорж, — эта честь оказывается не всякому.
— Понимаю. Только родственникам.
— По старой пословице: родство родством, а деньги наличными.
— Я не собирался есть у тебя задаром.
— Деньги! А ну, покажи деньги!
— А если у меня их нет?
Он протянул руки к тарелкам с едой. Я не дал ему дотронуться до них.
— Ну и жаден ты, брат Жорж!
— Жаден не жаден…
Я достал из кармана деньги и расплатился.
— А чаевые ты тоже берешь?
— Нет. Если ты такой добрый, можешь оставить их мальчику.
Я ничего не ответил. Принялся за еду и ел со вкусом. Потребовал стакан пива. Выпил. Заплатил за пиво. Вытер губы.
Покинув ресторан, я вместе со своей долговязой тенью, цеплявшейся мне за ноги, кружил некоторое время по почти пустынным улицам. В условленный час впервые в жизни вошел во двор сомнительного заведения госпожи Аспазии Гарник. В дверях показалась Валентина. Одета она была просто и в то же время нарядно, для прогулки. Я взял девушку под руку, и мы отправились. Когда мы вышли со двора заведения, Валентина гордо вскинула голову. Мы шли молча. Я молчал — не потому, что хотел. Просто не знал, о чем говорить. Попадавшиеся нам на пути прохожие, знавшие Валентину, здоровались с нею, приподымая шляпы. А я… ковылял рядом с нею, волоча больную ногу, и казался себе жалкой дворнягой. Мы вышли на Большую улицу. Миновали вокзал. Пересекли железнодорожные пути. Наконец добрались до реки. Вода в реке была мутной. Наверное, вчера где-нибудь на севере шел дождь. Деревянный мост гулко вторил нашим шагам. Вот он остался позади, и мы подошли к лесу. Ветер прогнал набежавшую было синюю тучку. Снова выглянуло солнце и, увидев нас, просияло. Наши тени, цепляясь за ноги, то бежали слева, то забегали вперед. Какой-то бродячий пес бросился на нас с лаем. Но, увидев, что мы не из робких, поджал хвост и затрусил своей дорогой. Статная девушка, шедшая рядом со мной, нарушила тишину:
— Вот и у нас есть друг, Дарие.
Я не понял, о каком друге идет речь.
— Кто?
Валентина повернулась на каблуках. Повернулся и я. Она показала на солнце.
— Я так люблю солнце! Так люблю…
— Все люди любят солнце.
— Не все и не всегда. Во время засухи крестьяне проклинают его.
— Проклинают, верно. Но ведь солнце тут ни причем.
— А кто же при чем?
— Дождь. Раз не идет.
Мы оба рассмеялись этой бессмыслице. Валентина сказала:
— Вот и мы в кои веки гуляем одни, вдали от людских глаз, и говорим о солнце, о засухе, о дожде…
Я ничего не сказал в ответ. Прикусил язык и погрузился в молчание. Замолкла и Валентина. Сюда уже не достигал шум оставшегося позади города. Не было слышно и вокзального гама. Слышался только шорох наших шагов по мягкой белесоватой пыли. Молчание начинало тяготить меня. И я прервал его:
— А мы быстро добрались.
— Да, Дарие, очень быстро. Вот мы и на месте!
Мы свернули с пыльного шоссе. Бредя по жесткой сухой траве, искали тропинку. Так и не нашли. И вошли в лес, осторожно пробираясь сквозь колючий кустарник. Лес не выказал ни малейшего удивления, молчал, словно окаменев, но обдал нас прохладой. Где-то в глубине раздавался стук дятлов, долбивших твердую, потрескавшуюся кору старых деревьев. Похоже было, что на колокольнях старых церквей колотят в било. Деревья отвечали гулом. Земля, покрытая редкой, пожухлой травой, хранила молчание. Как всегда,