— Не понимаю, Лэптурел, никак не возьму в толк, что ты хочешь этим сказать?
— Где уж тебе, психу, — сказал Лэптурел, — я и не надеялся, что ты сможешь понять меня с первых слов. Но ты, по крайней мере, видишь, что я еду в машине, или тоже нет?
— Нет, почему же, Лэптурел, конечно, вижу.
— И это тебе ни о чем не говорит?
— Ни о чем.
— Болван! Мы теперь — власть.
— Как так?
— Дядюшка Стэникэ Паляку взял меня к себе начальником канцелярии в министерстве путей сообщения. Дядюшка Стэникэ Паляку — министр, Лэптурел — начальник канцелярии!..
Мне захотелось испортить ему радость и разжечь жадность. Я сморщил нос:
— Подумаешь, начальник канцелярии! Ни то ни се! Если бы Паляку действительно хотел устроить тебя на хорошую службу, он назначил бы тебя, по крайней мере, генеральным секретарем.
— Мало ты смыслишь в этом деле, парень. Порой начальник канцелярии имеет больше власти, чем генеральный секретарь, и даже больше, чем министр. Был бы ум.
— Этим ты не обижен. Ума тебе хватает.
— Хватает, да, к сожалению, не палата.
Лимузин катил по ухабам и рытвинам пыльных окраинных улочек. Лэптурел мечтательно вздохнул:
— Теперь вся страна у нас в руках. Вся страна. Ассигнования. Контракты. Договора. Поставки. Сделки за сделками! Деловые предложения! Одно выгодней другого! Теперь только бы здоровье! Только бы здоровье! В два счета наживем состояние. А я еще воспользуюсь ситуацией и заодно женюсь.
Я многозначительно оглядел старый, потрепанный костюм, который на нем был. Взглянул на его ботинки, еще более стоптанные, чем мои. Покачал головой. Лэптурел заметил это и сказал:
— Я понимаю, отчего ты качаешь головой и о чем думаешь. Тут правда твоя. Перво-наперво надо будет приодеться, принять вид светского человека, солидного политического деятеля. Впрочем, приятель, в Бухаресте я не терял времени даром. Взял в министерской кассе аванс под будущее жалованье, а как получил денежки, отправился к самому знаменитому портному — Панглу, — ты, возможно, слышал о нем, — и заказал себе шесть костюмов… Потом поехал к Ене и заказал туфли. Потом…
— Когда ты оденешься во все новое, Лэптурел, у тебя будет чертовски элегантный вид.
— Да, уж будь уверен.
— Я не понял, что ты имел в виду, когда говорил, что ловкий начальник канцелярии…
— Ах, да. У ловкого начальника канцелярии больше власти, чем у самого министра. Теперь дядюшка Стэникэ Паляку и я — это уже государство. Теперь дядюшка министр и я — это вся страна.
Лимузин выехал на Дунайский проспект, взвыл, заурчал и взметнул тучу пыли, слепя прохожих. У ворот большого дома, где жил господин министр, Лэптурел вылез из машины. Я последовал его примеру. Слуга распахнул ворота. Шофер въехал во двор. Несколько простолюдинов, стоявших около ворот, сдернули с голов шляпы. Лэптурел в ответ поднял палец. Потом закурил сигарету, повернулся ко мне и спросил:
— Хочешь, тебя отвезут домой? Ты ведь, кажется, живешь неподалеку?
— Не надо. Мне не к спеху. Если бы мы не встретились, я бы все еще бродил по городу.
— В таком случае дождись, когда подойдут демонстранты во главе с Быркэ и Келу. Услышишь, чего еще никогда не слыхивал. Мой министр выступит с потрясающей речью. К ней и я руку приложил.
— Я и не знал, что ты сочинитель.
Лэптурел скромно потупился. Сложил губы трубочкой. Выпустил струю дыма.
— Для писанины большого ума не надо. Излагай на бумаге все, что в голову взбредет. Слово за словом. Фраза за фразой…
Покуривая сигарету, он повернулся ко мне спиной и вошел во двор. Я остался на улице один и решил, что самое лучшее — это последовать совету подонка и подождать. Тоже закурил сигарету и настроился ждать. К счастью, ждать пришлось недолго. Едва я успел сделать две-три затяжки, как услышал звуки труб. Потом увидел знамя и знаменосцев. Наконец показалась и вся толпа. Воздух сотрясли крики:
— Ура!.. Ура-а-а!.. Ура-а-а-а!..
Музыканты, знаменосцы, Митицэ Быркэ, Дезидерия Гэзару, Олимпие Келу и все те, кто шел следом, взрослые и дети, подошли ближе и, поравнявшись с домом Стэникэ Паляку, потоком хлынули во двор, сгрудились, пиная и толкая друг друга, перед галереей и остановились.
— Ура!.. Ура-а-а!.. Ура-а-а-а!.. Да здравствует!.. Ура-а-а-а!..
Истошно надрывался оркестр. Кто-то поспешил схватить жердь с обвисшим флагом и начал размахивать ею над головами. Флаг развернулся и заколыхался над толпой.
— Ура!.. Ура-а-а!.. Ура-а-а-а!..
— Да здравствует его превосходительство господин министр Стэникэ Паляку!
Кричал Митицэ Быркэ. Кричал Олимпие Келу. Кричал и Бириш, секретарь примэрии. Кое-кто просто вопил.
Министр Стэникэ Паляку вышел на порог. Поднял над плешивой головой соломенную шляпу. Палящее летнее солнце заиграло на его толстом, иссиня-багровом лице, усеянном глубокими оспинами. Новоиспеченный министр старался унять волнение, которое, по всей видимости, охватило его. Он пожевал свои поседевшие короткие усы. Достал из кармана лист бумаги. Развернул.
— Граждане!.. Благодарю вас за то чувство любви, которое вы ко мне проявляете. Благодарю вас и за доверие, которое мне оказываете… Я теперь министр… С божьей помощью мечты мои сбылись… Как министр его величества короля я буду заботиться о своей стране. Однако, как уроженец Телеормана, я буду особенно заботиться об этом уезде. Но еще больше заботы я буду проявлять о родном городе Руши-де-Веде, где каждый камень помнит меня еще ребенком.
Он остановился, чтобы перевести дух.
— Браво!.. Браво-о-о!.. Браво-о-о!..
Какой-то босяк, которого — по мнению Лэптурела — следовало бы отлупить и посадить на кол, взобравшись на забор, воспользовался минутной паузой и выкрикнул:
— В первую очередь, господин Стэникэ, вы позаботитесь о себе самом… Разбогатеете сами, господин Стэникэ… набьете деньгами собственную мошну, господин Стэникэ.
Откуда-то взявшиеся молодчики, вооруженные сучковатыми дубинками, набросились на смельчака. В мгновенье ока вытянули его дубинками по спине. Стащили с забора. Обступили тесным кольцом и стали избивать. А когда несчастный уже не мог даже стонать, подхватили его, перетащили через дорогу и швырнули на кучу мусора.
Его превосходительство решил, что можно читать дальше:
— Я превращу наш уезд в цветущий сад, а наш город… Слышали ли вы о Париже?.. Так вот, наш город я сделаю вторым Парижем… Который будет похлеще первого…
— Ура!..
— Браво!..
— Здравствуй на радость нам!..
— Живи и здравствуй для нашего благоденствия!..
Пока господин министр удовлетворенно раскланивался перед собравшимися, во двор проскользнула стайка цыганят. Некоторое время они стояли молча, не двигаясь. Потом один коротко свистнул. Цыганята ловко протискались вперед и очутились совсем рядом с министром. А тут, ошарашив и оглушив нас потоком невразумительных слов, заныли, простирая вперед голые, черные руки:
Славный Стэникэ Паляку,
Не забудь про бедняков.
Славный Стэникэ Паляку,
Подай нам, беднякам.
Славный Стэникэ Паляку…
Они не закончили своей импровизации — заметили, как Лэптурел схватился за дубинку, собираясь разогнать их. Но тут министр, в голосе которого звучали кротость и смирение, крикнул начальнику канцелярии:
— Оставь их, Лэптурел. Я хочу им подать. Разве ты не обратил внимания? Они сложили песню в мою честь. Отметь для газеты. Это укрепит мою популярность…
Он с веселым видом порылся в кармане и бросил цыганятам пригоршню мелких никелевых монет. Монетки попадали в пыль. Полуголые цыганята бросились искать и собирать их. Ползали на четвереньках. Плевали друг на друга. Ругались. В конце концов перецарапались и подрались.
Эта суматоха продолжалась недолго, но оставила неприятное впечатление. По зову Лэптурела торопливо подбежали двое полицейских. С плетьми в руках. Набросились на попрошаек. Поспешно вывели их со двора и прогнали с глаз долой. Когда все успокоилось, один из цыганят, постарше, тайком прокрался обратно. Забрался на ворота. И запел:
Злобный Стэникэ Паляку
Угнетает бедняков.
Злобный Стэникэ Паляку
Избивает бедняков.
Чтобы Стэникэ Паляку
Черт побрал за бедняков.
Министр что-то шепнул на ухо Митицэ Быркэ. Адвокат с черным моноклем в глазу откашлялся, прочищая глотку, и взял слово. В своем выступлении он полил грязью одного за другим всех политических деятелей уезда и города, а потом, надсадным голосом, будто имел дело с глухими, излил на Стэникэ Паляку целые потоки елея, превознеся его до небес. Он воздавал хвалу его уму и энергии, восхвалял доброту и щедрость его души. Воскурил фимиам даже его внешности.
— Наш дорогой Стэникэ, наш дядюшка Стэникэ прекраснее, чем античный бог. Прекраснее, чем бог, и могущественнее, чем все боги вместе взятые. Наш дорогой господин Стэникэ…
Его превосходительство господин министр слушал его, опустив очи долу, излучая удовлетворение и скромность. Когда оратор закончил свои цветистые славословия и пустил слезу, Стэникэ Паляку подошел к нему и облобызал. Облобызал он и Олимпие Келу. Дезидерия Гэзару выбралась из толпы, широко расставила для устойчивости ноги и вскинула руки:
— И меня, ваше превосходительство… И меня… Освятите и меня вашим поцелуем.
В Руши-де-Веде я был сам себе голова и мог тратить время, как вздумается. Следовательно, я мог торчать тут сколько влезет, выслушать все, что еще могло быть произнесено, и увидеть все, что могло еще произойти. Но у меня вдруг стало мерзко на душе. Стараясь не попасться на глаза Лэптурелу, я выбрался со двора и ушел.
Город, затерявшийся среди бескрайней Делиорманской равнины, переживал важные дни. Из газет я узнал, что такие же дни переживает вся страна и что выборы не обойдутся без кровопролития. Сильное правительство Ионела Брэтиану намеревалось добиться победы любой ценой. Полицейским было выдано новое оружие и более красивое обмундирование. На улицах и в переулках снова днем и ночью можно было встретить военные патрули. Среди железнодорожных рабочих, кожевников и сапожников, скорняков и портных по ночам тайно производились аресты. Люди Стэникэ Паляку во всеуслышание заявляли в трактирах и кофейнях: