— Зачем? Мне вовсе не до праздников. Что я там потеряла?
— То же, что и другие.
— Мне нет дела до других.
Продолжая свой путь, я прошел мимо каштана, разбитого молнией. Каштан обуглился. Когда-то это было ветвистое дерево. Теперь от его ветвей осталось несколько почерневших обрубков. Эти обрубки напомнили мне однорукого. В начале праздника он носился по залу волчком. Потом — ищи ветра в поле. Словно сквозь землю провалился.
Над городом небо было чистое, как слеза. И синее. Почти такое же синее, как летнее небо Добруджи. Ах, да… Добруджа…
XX
Не знаю отчего, но с некоторых пор вновь и вновь оживает в моей памяти Добруджа… Добруджа и татарин из Сорга… Добруджа и великолепный жеребец Хасан… Добруджа и Урпат… При воспоминании о Хасане и Урпате я вздрогнул. А вот и Урума явилась моему воображению… Урума, с лицом круглым и полным, как лунный лик… Урума и Урпат… Урпат и «свадьба», его долгожданная «свадьба».
Мы напоили коней и оставили их отдыхать на просторном дворе татарина. Кони мирно помахивали хвостами, отгоняя мух. На Хасана нашла какая-то блажь. Он то и дело кусал Ифу, но кобыла, с недавних пор жеребая, не хотела дурачиться и оставалась вялой и равнодушной. Урума, схватив длинный шест, стала отгонять Хасана от Ифы. Для этого она могла просто взять его под уздцы и отвести в сторону. Я не понимал, что́ на нее нашло. Она била Хасана со злостью и грубо, по-татарски, ругалась.
Мне неприятно было смотреть, как татарочка бьет того самого коня, которого она любила больше других во всем табуне. И вообще мне не нравилось, что с некоторых пор Урума стала совсем иною, чем прежде: жестокой и грубой, способной на побои, а не только на ласку. Не в силах спокойно смотреть, как она бьет Хасана, я попросил у своего хозяина Селима Решита позволения сбегать в село, в кофейню, купить табаку.
— Ступай, нечестивая собака, раз уж у тебя весь табак вышел, но смотри не задерживайся. Лошади, видать, уже проголодались и ждут, когда ты снова отведешь их на пастбище.
— Спасибо, хозяин, я скоро вернусь.
Ковыляя по дороге, я услышал быстрые мелкие шажки, кто-то за моей спиной шлепал по пыли. Повернул голову. Меня догонял Урпат. Я остановился, поджидая. Урпат тяжело переводил дух. Поравнявшись со мной, остановился и ухмыльнулся. Я спросил:
— Что случилось, татарчонок? Хозяин послал тебя сказать, чтоб я вернулся?
— Нет. Он разрешил мне пойти вместе с тобой в кофейню, купить сладостей.
— Он дал тебе денег?
Урпат показал мне бумажную лею. Она была зажата у него в кулаке и вся смялась.
— Этого хватит.
В кофейне я купил, как всегда, пачку сигарет. Заодно купил спичек. За свою лею Урпат получил кусок нуги и принялся ее грызть. Перед кофейней на циновках, при слабом свете висевшего на стене фонаря, сидели, скрестив ноги, несколько старых, бородатых татар; они лениво сосали свои трубки, время от времени потягивая из круглых чашек дымящийся кофе. Мне тоже захотелось кофе, и я попросил Вуапа приготовить мне чашку.
— Сделаем, гяур, сделаем и для тебя чашечку кофе по-турецки.
Он принес кофе, и я по примеру татар тоже опустился на циновку, чуть в стороне, и закурил сигарету. Урпат догрыз свою нугу и шепнул мне на ухо:
— Ленк, купи мне пахлаву. Мне очень захотелось пахлавы.
— Попроси у Вуапа.
— Он не даст. Без денег не даст. Вуап никогда не продаст, если ему не заплатишь.
— Скажи, что я заплачу.
Пока я не спеша попивал свой кофе, никто из татар не произнес ни слова, но когда я зашел внутрь заплатить деньги, то услышал, как они о чем-то залопотали, понизив голос до шепота. Когда я вернулся, Урпат спросил:
— Ты слышал, что говорили эти старики?
— Слышал, но не понял ни слова. Они говорили по-вашему.
Татарчонок засмеялся:
— А по-каковски же им еще говорить?
Я тоже рассмеялся. Урпат, развеселившись, схватил меня за руку. И зашептал:
— Ленк, эти старики глядели на меня и говорили, что пробил мой «час», что через несколько дней будет моя «свадьба».
— И больше ни о чем?
— Говорили, что мой отец, раз он здесь староста и человек богатый и раз я у него единственный сын, то и «свадьбу» он мне устроит богатую…
— А ты сам как думаешь, Урпат, староста и впрямь устроит тебе богатую «свадьбу»?
— Не знаю. Отец мне ничего не говорил, но старики уж наверно не ошиблись.
— Жаль, что мне не придется увидеть твоей «свадьбы»! Меня, нечестивую собаку, господин Селим Решит на твою «свадьбу» не пригласит.
— Он бы тебя пригласил, Ленк, если бы…
Урпат замолчал. Я не торопил его. Потом заметил:
— Нехорошо, начав рассказывать, вдруг обрывать на полуслове…
— Даже в разговоре с нечестивой собакой?
— А тогда тем более.
Урпат опустил глаза.
— Я хотел сказать тебе все, Ленк. Ты был добрый ко мне. Особенно в последнее время. Даже согласился бороться со мной, когда другие не захотели. А сегодня… Сегодня ты купил для меня сладостей и заплатил Вуапу. Только… знаешь… Я боюсь, что ты рассердишься…
— Не рассержусь, Урпат, можешь говорить что угодно, я не рассержусь.
— Ну, слушай, Ленк, ты сможешь быть на моей «свадьбе», если… Если к этому времени станешь… татарином.
— За оставшиеся дни?
— Да, Ленк, потому что моя «свадьба» совсем скоро.
— Но как же можно мне стать татарином?
— А почему тебе нельзя?
Было очень трудно объяснить Урпату, почему я не хотел сделаться татарином. Я сказал первое, что пришло в голову:
— Я не умею говорить по-татарски. А раз не умею говорить по-татарски, то не могу и стать татарином.
— Выучишься. У меня. У Урумы. Научишься. Если только захочешь. Ведь не в том дело, чтобы научиться по-татарски. Этому можно научиться и после.
Я сделал вид, что не понимаю.
— А в чем же тогда дело?
— Ты не знаешь?
— Нет, Урпат, не знаю.
Урпат задумался. Я тоже молчал. Татарчонок взглянул на меня своими продолговатыми, чуть раскосыми глазами.
— Чтобы сделаться татарином, нужно… Нужно пойти к ходже. Он лучше меня расскажет, что надо сделать, чтобы стать татарином. Пообещай мне, Ленк, пообещай, что сходишь к ходже и узнаешь, как стать татарином.
— Мне надо подумать, Урпат. Я обещаю тебе подумать. И если ходжа Ойгун пожелает…
— Урума очень обрадуется. Может, Урума больше меня обрадуется, если ты станешь татарином.
Последние слова Урпата меня словно обожгли. «Урума больше меня обрадуется, если ты станешь татарином»… С чего это Урпат вдруг вспомнил об Уруме? Уж не узнал ли он, не почуял ли чего? Я медленно и сухо, почти тоном приказа, произнес:
— Идем домой, Урпат. Мы и так уже засиделись в кофейне, мне пора к табуну. Хозяин небось рассердится.
— Он устал, — сказал Урпат. — Лег спать. Наверное, уже спит.
— Откуда ты знаешь, что он устал?
— Я видел, как он зевал. Если зевает, значит, устал. А когда устал, ложится спать. А если ляжет усталый, тут же засыпает.
В последующие дни ни Урума, ни соргский староста ни одним словом не обмолвились о «свадьбе» Урпата, но в доме и на дворе татарина начались приготовления. Позади дома, возле кривых и колючих акаций с их редкой тенью, несколько крестьян — скорее всего какие-нибудь родственники старосты — чисто вымели землю метлами, побрызгали водой и старательно утрамбовали почву деревянными чурбаками. Чуть поодаль сложили из необожженного кирпича печь. И из такого же кирпича устроили необыкновенных размеров очаг. Как-то утром Селим Решит запряг в телегу двух лошадей и поехал в Констанцу, откуда привез несколько больших глиняных горшков, множество мисок и несколько новых деревянных ложек. После чего снова уехал из дома и вернулся только на второй день к вечеру, доставив из овечьего загона четырех выхолощенных баранов — больших и жирных, с круто завитыми рогами. Потом он послал соседа на мельницу в Тапалу — смолоть зерно нового урожая. И много еще других покупок было сложено в доме татарина: рис и изюм, финики и инжир и еще много бумажных кульков со всевозможными сладостями. Урпат вертелся возле этих яств, глотая слюнки. Толстая татарка пригрозила сурово наказать его, если он прикоснется к сладостям.
За день до торжества староста пригласил гостей из Сорга: в феске, сдвинутой на затылок, он ходил по селу, из ворот в ворота. К родственникам из соседних татарских сел он отрядил послов — курносых подростков, двоюродных братьев Урпата. Вечером из Коргана явились гагаузы с двумя огромными бочками, полными рыбы.
— Только сегодня для вас наловили, господин староста, так живыми в морской воде и привезли.
Староста спросил о цене. Гагаузы назвали. Услышав сумму, мой хозяин нахмурился, но торговаться не стал, отступив от своих правил. Вынул из широкого, узорчатого пояса кошелек и заплатил всю сумму сполна, до последней монетки. Рыбу он поручил заботам жены, а пока что велел мне и Уруме оттащить бочки в сени. Вот тогда-то я впервые переступил порог хозяйского дома. Селим Решит принялся колоть и складывать в поленницу дрова. Урпата он послал за стариком Кевилом, поваром. Я спросил хозяина, будут ли для меня еще какие-нибудь распоряжения на сегодняшний вечер или на завтра. Не отрываясь от дел, он сказал:
— Сегодня вечером ты, нечестивая собака, как всегда, погонишь коней на пастбище. Утром тебя сменит Урума.
— А завтра? Какие у меня дела на завтра?
— На завтра? Вроде бы никаких. Будешь следить за огнем. Ну и помогать, коли где понадобится.
— Значит, я смогу посмотреть «свадьбу» Урпата?
— Смотреть смотри, нечестивая собака, но не надейся, что я тебя и за стол посажу.
— Ай, хозяин, разве я посмел бы даже помыслить об этом?
— Ну что ж, видать, пока ты служишь у меня, аллах сжалился и прибавил тебе ума…
Аллаху екбер, аллаху екбер,
Эшхедуен ллайлахе иллайлах,
Эшхедуен ллайлахе иллайлах…
Я отправился с табуном на пастбище. Всю ночь юная татарка не шла у меня из головы. Что ее озлобило? Почему она теперь так жестоко обходится с Хасаном? А мне-то казалось, что я глубоко проник в ее душу!