— Олимпие Келу!.. Адвокат Олимпие Келу — ваш сын?
Старик повернулся в мою сторону. В его посуровевшем голосе звучал вызов, когда он резко спросил:
— А почему бы и нет? Ответьте-ка, почему бы ему не быть моим сыном?
— Это удивительно, ведь в нем нет ничего деревенского. Настоящий барин. Да что я говорю — барин. Можно подумать, что он царского рода.
— Стало быть, вы его знаете?
— Да кто ж его не знает? Всякий знает Олимпие Келу как родного.
Старик обрадовался. Глаза его просияли. Посветлело и все его высохшее, морщинистое, землистого цвета лицо.
— Чудо какой адвокат, сударь, просто чудо! И это вы верно сказали — ни капли на мужика не похож. Другого такого во всем городе не сыскать. А может, и во всей стране.
— Другого такого нет. Конечно, нет! И ведь он совсем еще молод.
Я вовсе не знал Олимпие Келу и слыхом о нем не слыхал. Соврал, чтобы доставить старику удовольствие. Часто, говоря правду, мы заставляем людей страдать. И наоборот, самая невинная ложь может их осчастливить.
Старик из Парепы долго упивался своей радостью. Потом с гордостью заявил:
— А сколько денег зарабатывает! У него, сударь, столько денег, что не знает, куда их и девать. Чтобы не потускнели, то и дело перетряхивает лопатой.
— А вам дает?
Отец адвоката Олимпие Келу не ожидал этого вопроса. Он вздрогнул. Потом, зло уставившись на меня, грубо ответил:
— А зачем мой сын стал бы мне деньги давать? А? Зачем мне их давать, ну-ка? Он и не дает. И правильно делает, что не дает. Не дает, потому что незачем мне их давать. Деньги его, а не мои. А раз это его деньги, то пусть он их и стережет, пусть он их и копит.
Старик почувствовал, что его слова не рассеяли моих недоумений. И осекся. Вздохнул. Затем устало добавил:
— Может, он и дал бы. Может, и дал бы, хотя бы на табак и на дорогу, да…
— Да что?
— Боится барыни, жены своей. Пуще огня боится ее рассердить.
— Вот теперь все понятно. Если барыня не дозволяет, то все понятно.
У меня запершило в горле. От рыбы началась изжога. Я закурил сигарету. Протянул еще одну старику. Мы курили молча. Потом я вдруг брякнул:
— Наверно, вы даже не видели своего сына.
— Видать-то видал. Без этого и домой бы не вернулся. Я видел его — у калитки дома.
— Почему у калитки?
— Ну ладно. Раз уж мы больше часа знакомы, так и быть, расскажу вам все, как на духу. В дом сына я не вошел бы ни за какие деньги.
— Из-за барыни?
— А из-за кого же еще? В доме моего сына, как говорится, всем заправляет жена. Много лет назад я как-то переступил порог его дома. Барыня, как завидела меня, с лица переменилась, раскричалась. От старика, дескать, овчиной воняет, он еще блох в дом напустит.
— Может, от вас в самом деле воняло…
— От меня нет. От моего кожуха воняло. А коли от кожуха, то я-то при чем? От кожухов всегда овчиной несет. А что до блох… Блох не было. Зимой дело было, а блохи зимой не больно-то плодятся.
— И часто вы ходите в город навещать сына?
— Да частенько. Других-то детей у меня нет. Вот и одолевает тоска по единственному сыну. А двадцать пять верст от Парепы до Руши — не бог весть какая даль. За два дня добираюсь. Бреду потихонечку, силенок-то уж маловато. Добираюсь до города. И принимаюсь расхаживать возле сыновнего дома. А то прислонюсь к забору. Жду. Смотрю, как он выходит из дома. Или дожидаюсь, когда он вернется из суда. Очень знаменитый адвокат, сударь, у меня сын! Идет в суд — а за ним целая толпа просителей. Возвращается домой — опять толпа. Зовет их в дом, в гостиную, домина-то огромный, с гостиной. Толкует с ними. Расспрашивает. Заговаривает зубы. Торгуется. Выманивает у них денежки. Перед тем как в дом войти, проходит мимо меня. Я ему, как и все: «День добрый, господин Олимпие!» «Добрый день, дед», — отвечает.
— И даже не остановится поговорить с вами?
— Если остановится, барыня из окна увидит и скандал учинит.
— И по-вашему, так и надо?
— А иначе-то как? Эдак-то всего лучше. Потому как, видите ли, сударь, живет он теперь не с нами, а с женой. Зачем ему дома из-за меня ссориться?
У старика явно чесался язык.
— Вот так оно и идет, сударь. Соскучусь по сыну — иду повидать. Облегчу душу — возвращаюсь к старухе. Очень знаменитый адвокат мой сын, сударь! Если вам придется когда с кем судиться, ступайте прямо к нему. Даже ежели человека убьете, Олимпие Келу вызволит. Да не просто вызволит, — докажет, что вы вовсе и не виновны. О кражах я уж и не говорю. Для жуликов и воров он отец родной. Своими золотыми устами из любой беды их вызволяет. Не забудьте, сударь. Олимпие Келу — его имя. У него большой дом с садом на Дунайском проспекте. Вам его даже ребенок покажет. А меня люди кличут Антофие Карп Келу.
— Постараюсь не забыть ни вашего сына, ни вас, дед Антофие.
— Спасибо… Нет ли у вас еще цигарки?
Я протянул ему еще одну сигарету. Старик закурил.
— Да, вот еще что. Теперь сын мой занялся политикой. Его закадычный друг Митицэ Быркэ. О нем вы тоже, наверно, слыхали. Он еще слеп на один глаз. А самый главный у них — Стэникэ Паляку, тоже местный, из Руши. Может, вы слышали и о Стэникэ Паляку…
— Слышал…
— Еще бы! Как же не слышать? Паляку в нашем уезде главный. Господ политиков всякий знает. Вот кому удача! Вот у кого жизнь! В депутаты выходят. А кто похитрей да половчей — так и в министры.
— А у вас в Парепе тоже интересуются политикой?
— Попы. Учителя. Трактирщики тоже не отстают. И скупщики зерна. На выборах дерутся меж собой, как черти.
— Вот у кого жизнь…
Антофие Карп Келу не улыбнулся. Покачал головой.
— Напрасно шутите. Как дорвется такой до власти — ворует налево и направо. Состояние сколачивает. Все вокруг себе загребает.
Он был прав. Весь мир теперь принадлежал политиканам. Преуспевал тот, у кого здоровей глотка, больше хитрости и меньше совести.
— Может, и ваш сын министром станет…
— Кто? Мой Олимпие? А почему бы нет?!
— И много денег вы извели на сына, прежде чем он стал адвокатом?
— Ох, много! Все, что получал, пока работал у двух помещиков. Восемь лет он учился в гимназии… Четыре года в университете…
— А его жена, то есть, барыня, хотел я сказать, она хотя бы из хорошей семьи?
— Да. Она дочь Зинкэ, того, что держит скобяную лавку в центре города. Одна у родителей. Когда Зинкэ умрет, все останется моему сыну и его жене.
Я вспомнил дочку Зинкэ молодой барышней. Маленькая и чернявенькая, с усиками и самым настоящим горбом. Я не мог сдержать своей злости:
— Я знаю дочь Зинкэ. Усатая такая. И горбатая.
Старик осердился:
— Верно. Усатая. И горбатая. Ну и что из того, что усатая? Что из того, что горбатая? Усы ей к лицу, она смуглая, а горб… из-за этого-то горба папаша ее и озолотил. Кабы мой сын взял красавицу, с чем бы он остался? Красота увянет и пропадет. А деньги…
— Теперь, дедушка, я совсем уверен, что ваш сын станет министром.
— А почему бы нет? Горбатые… они всегда счастье приносят.
— Да, горб — это большое счастье…
Мне вдруг захотелось пить. Казалось, я могу выпить целую реку. Выпил бы все небо со звездами и всем прочим. Я всунул больную ногу в башмак. Завязал шнурок. Поднялся, собираясь уходить.
— Спокойной ночи, дед, и… счастливого пути до Парепы.
— Как? Вы уходите?
— Пойду поищу, где бы соснуть.
Я видел, как дед скребет в затылке. Потом он проговорил, запинаясь:
— Вы бы очень меня уважили, если бы дали две-три леи. На хлеб и на пачку табаку. До Парепы путь не близкий, сударь. Пешком два дня добираться.
Карманы мои были почти совсем пусты. Я вынул и протянул ему мятую бумажку в пять лей.
— Благодарствую. И… пошли вам бог удачи.
Я уже уходил, когда он крикнул мне вслед:
— Не забудьте. Если когда придется судиться, идите к моему сыну, адвокату Олимпие Келу. Живет на Дунайском проспекте. На двери вывеска. Большой дом. Любой мальчишка покажет. Для воров и бандитов он отец родной. Ты хоть человека убей — а он докажет, что невиновен…
Я был сыт стариком по горло и ничего не сказал в ответ. Зашел в привокзальный ресторан, купил сигарет и спичек, выпил пива. Ночь стояла все такая же душная и теплая. Да и с чего бы ей посвежеть? Ветер утих, а может быть, улегся где-нибудь в кустах и заснул.
На востоке за железнодорожной линией виднелась небольшая роща, тянувшаяся вдоль берега. За рекой и рощей в прозрачном сумраке ночи огромной тенью проступал древний лес у села Дидешть, которое раскинулось выше, на холме. Я остановился на миг, и до меня, словно сквозь сон, донесся усыпляющий шелест лесной листвы. Потом я двинулся дальше. Почувствовал, как шуршит под ногами буйно разросшаяся трава. Ее терпкий, соленый запах щекотал ноздри. Я взглянул вверх. Небо показалось мне выше и яснее, чем когда-либо. Вот и река. Прибрежный песок был мягкий, как мука. Я нагнулся и попробовал его на ощупь. Да, он был именно таким, как я думал, — совсем теплым. Спать будет хорошо. Как на пуховой перине.
Некоторое время я шел вперед, осторожно пробираясь сквозь заросли худосочной колючей травы, где шныряли ящерицы, жабы и сороконожки. Обойдя купу дерев, я, к своему удивлению, увидел перед собой четырех лохматых лошадей с путами на ногах; лошади щипали траву. Заметив незнакомца, они не испугались, но перестали пастись и тихонько заржали. Вдруг целая свора собак с лаем накинулась на меня. Я стал отбиваться, размахивая сумкой. Неподалеку оказались две кибитки. Возле них тихо потрескивало красноватое пламя костра. Вокруг костра сидели бородатые, обросшие цыгане и глазастые цыганки, оживленно разговаривая и покуривая трубки. Я направился к ним. Собаки не отставали. Продолжая с ожесточением отмахиваться от них, я поздоровался с цыганами на их языке. Они ответили, после чего один спросил:
— Ты что, цыган?
— Нет, я не цыган, но с радостью стал бы цыганом, если бы судьба так распорядилась.
Ответ пришелся им по душе. Они засмеялись. Одна из цыганок сказала: