Больше часа потребовалось татарам, чтобы расправиться с мясом, обглодать кости и высосать из них мозг. И все еще не было заметно, чтобы они устали есть и пить кумыс из пузатых кувшинов.
Давно уже перевалило за полдень, но солнце сияло так же ярко, и жара все не спадала. Почва во дворе раскалилась еще пуще, воздух стал еще более липким от зноя и застыл в неподвижности. Музыка то взвизгивала, то сонно ныла, то вдруг просыпалась и переходила на визг.
Селим Решит подозвал повара Кевила, совершенно взмокшего от пота, и велел ему вместе с обоими татарскими парнями принести из дома сладости. Мне он приказал снова прибрать на скатертях. Я поспешно собрал деревянные блюда, полные застывшего, остро пахнущего бараньего жира, отнес их туда, где были сложены миски, и принялся старательно собирать груды обглоданных и обсосанных костей. Кевил и парни поставили перед гостями корзиночки с изюмом, инжиром и сладостями. Хозяин приказал мне:
— Сбегай в кофейню к Вуапу и скажи, что пора. Да помоги ему донести все, что надо, нечестивая собака!
Жемалу он приказал еще раз наполнить кувшины кумысом, а Омиру — раздуть один из угасающих костров.
Я поспешно отправился. Переступив порог кофейни, обрадовался: Вуап меня уже ждал.
— Тебя зовет мой хозяин, — сообщил я. — Говорит, что пора…
— Знаю. Знаю, у меня все готово…
Он закрыл дверь кофейни и, указав мне на большую корзину с чашками, блюдцами и медными кофейниками, сказал:
— Помоги мне, гяур…
Я взял корзину, на которую он указывал. Вторую корзину, с кульками кофе и сахара, он соблаговолил нести сам.
Я мучительно страдал от жары. И еще больше от духоты. Мне казалось, что воздух, который я жадно хватал ртом, вовсе не воздух, а расплавленный свинец. Сверх всего мне досаждала пыль: взлетая из-под ног, она забивалась в ноздри и уши, оседала на губах, на ресницах И бровях. Я шел, стараясь не отставать от Вуапа, но от усталости и из-за своей больной ноги чуть пошатывался, словно был пьян. Вуап опасливо предупредил:
— Смотри не упади, гяур.
— А если и упаду? Что страшного, если упаду? Ничего нет страшного. Встану, стряхну пыль и пойду с тобой дальше.
— А мои разбитые чашки? А разбитые блюдца? Кто мне за них заплатит? Это все мое добро, гяур, другого нет.
Я заверил его, что ничего не случится, и он успокоился.
Музыканты встретили нас визгом своих дудок. Эх!.. Надо было видеть Вуапа, как он выбирал угли! С какой нежностью священнодействовал над кофейниками! Как отмерял порции кофе и сахара! И как устанавливал каждый кофейник то на маленькую, то на большую кучу угля! Ничего удивительного, что после этого каждая чашка напитка имела особую пенку и особый вкус по желанию каждого гостя. Потому что здесь, за столом Селима Решита, не было ни одного человека, — будь он из Сорга или из какого-нибудь другого татарского села, — которого бы Вуап не знал и чей вкус по части кофе не был бы ему известен, — причем не в пример лучше, чем ходже Ойгуну — изречения его священного Корана.
Одновременно с кофе задымились трубки. Их синий дымок, резкий и едкий, отогнал мух, которые в течение всего пиршества черными стаями вились над зелеными или желтыми чалмами и красными фесками.
Музыканты все не могли угомониться. Напротив. Шум еще усилился.
Татарчата, хоть им подавали позже всех, насытились раньше взрослых, а так как кофе и трубок им еще не полагалось, то они повскакивали со своих мест и затеяли во дворе веселую возню.
Селим Решит погладил живот и снова удовлетворенно рыгнул. Подал музыке знак замолчать. Турки, насквозь пропыленные, измученные, изошедшие потом, отняли ото рта свои старые погнутые и заржавленные дудки. Староста медленно поднялся с циновки. Вместе с ним поднялся и ходжа Ойгун. За ними последовало несколько бородачей побогаче одетых, с более широкими поясами. Остальные заерзали на своих местах, поворачивая бородатые и усатые лица в сторону музыкантов, после чего снова застыли неподвижно. Турки пожелали долгой и счастливой жизни Урпату. Селим Решит поблагодарил их поклоном. В свой черед турки отвесили глубокий поклон татарину и еще раз пожелали долгой и счастливой жизни Урпату. Потом, не разгибая спины, протянули свои черные высохшие руки и произнесли:
— Бакшиш!..
Староста рассмеялся:
— Бакшиш!.. Само собой, получите и бакшиш. А вот почему вы опоздали? Начало праздника прошло без музыки. Мы ведь уговаривались, что вы не опоздаете.
Турки разогнули спины. В их больших грустных глазах появилось выражение глубокой тоски. Один из них медленно проговорил:
— Из-за дороги!.. У нас нет коней. И никто не захотел дать нам коней. Да и кто даст коня бедным туркам? От самого Топраизара мы шли пешком, под палящим солнцем аллаха над головой и по густой пыли аллаха под ногами. Мы просим прощения, и еще мы просим бакшиш. И, кроме того что мы просим прощения и платы, мы еще раз просим аллаха и высокомудрого пророка его Магомета, чтобы они даровали долгую жизнь сыну твоему Урпату, чью свадьбу мы сегодня воспели.
Селим Решит стал советоваться с ходжой Ойгуном. Они долго шептались, сдвинув густые бороды. Наконец совет закончился. Староста объявил:
— За опоздание мы вас прощаем. Вы изрядно потрудились, и песни ваши порадовали наши сердца. Но это прощение — лишь полпрощения. Наша плата превзойдет все ваши ожидания. Однако…
Турки поняли, что их ждет. Молча, с трудом волоча ноги, прошли к дому и прислонили к стене свои инструменты, потом вернулись и стали в ряд, как солдаты. Должно быть, — сразу сообразил я, — то, что ожидало их теперь, случалось в их жалкой, мученической жизни бесчисленное множество раз. Селим Решит засунул руку за пояс, вытащил кошелек, полный серебряных монет, потряс, им. Серебро звенело чудесно. Турки оживились, оскалили большие белые зубы, словно готовясь кого-то укусить.
— Староста все-таки решил наказать их, — шепнул мне Жемал.
— Как?
— Сейчас увидишь. Непременно увидишь, гяур.
Селим Решит извлек из кошелька серебряную лею и подбросил ее вверх. Круглая монетка на миг сверкнула в лучах солнца. Турки ринулись вперед, один из них изловчился и на лету схватил монету зубами. Татары издали ликующий вопль. Селим Решит подбросил еще одну монету. Ее поймал на лету зубами другой турок.
Больше двадцати раз бросал мой хозяин серебряные леи. Ни одна из них не упала на землю. Турки напряженно ждали, и когда монета, жужжа и сверкая, взлетала в липкий воздух, то один, то другой из них изготавливался, следил за ее падением и — успевал схватить на лету зубами. Каждая их удача вызывала долгие радостные вопли.
Хозяин сунул пустой кошелек обратно за пояс. Настал черед ходжи Ойгуна бросать монеты. Но ходжа был беднее Селима Решита, да и Урпат, который теперь осиновым листом дрожал от боли в своей комнате, не был ему сыном; поэтому он бросил туркам лишь несколько продырявленных никелевых монеток. Музыканты не ослабили внимания и сумели поймать их все — тоже на лету, и тоже зубами.
Вслед за ходжой и другие татары милостиво бросали музыкантам кто что мог: одни — никелевые монеты, другие — совсем уж мелочь, медь, которая в то время и в тех краях еще имела кое-какую ценность.
Вначале эта игра привлекла и захватила меня, но, затянувшись, показалась отвратительной своей жестокостью и дикостью. В конце концов она прекратилась. Турки, с которых пот катился градом, отошли к стене дома, сели в пыль, вытащили деньги, доставшиеся в уплату за труды, и сложили их в общую кучу. Тщательно пересчитав монеты, разделили их на одинаковые кучки, и каждый взял свою долю. Довольные выручкой, поднялись, низко поклонились татарам, поблагодарили их, разобрали свои дудки и гуськом, громко трубя, пошли со двора, сопровождаемые татарчатами, угощавшимися на свадьбе их дружка и двоюродного брата Урпата. Ушел и ходжа Ойгун. Кланяясь Селиму Решиту и благодаря его за оказанную честь, покинули двор и остальные гости.
На землю опускался вечер. Вуап получил плату и чаевые. Мы помогли Кевилу собрать утварь. Затушили костры и собрали пепел. Объедки свалили в углу двора — для собак. Я пошел к колодцу, достал воды и умылся. Съел один хлебец. Когда Кевил, Жемал и Омир заканчивали свои расчеты с Селимом Решитом, во двор на полном скаку влетел табун, пригнанный с пастбища Урумой.
Через неделю Урпат был совершенно здоров. Он весело скакал и прыгал, и все просил меня померяться с ним силами.
— Эй, Ленк, когда же ты надумаешь стать татарином? Я был бы рад. А Урума обрадовалась бы еще больше.
— Мне надо подумать, Урпат, и я, может быть, еще решусь стать татарином.
Многое готов обещать человек на радостях или с горя, но мало что выполняет.
Довольный тем, что к середине лета благополучно завершился тяжелый труд по уборке и молотьбе хлебов моего хозяина Селима Решита, довольный и тем, что «свадьба» Урпата прошла удачно и теперь парнишка был более весел, смел и красив, чем раньше, я по-прежнему часто виделся и встречался с Урумой, по-прежнему гонял табун на пастбище и поил из колодца с воротом лошадей татарина — и так до тех пор, пока в Добруджу не пришла суровая осень. С ее приходом сразу разыгрались свирепые бури, и на бескрайние степи обрушились проливные дожди. Побережье опустело, стало диким, серым. А море… Море просто взбесилось. С протяжным воем оно билось о берег. Однако лошади соргского старосты не хотели знать, какая на дворе погода. Они дрожали от холода, согревались бегом, потом их снова пробирала дрожь. Несмотря ни на что, их надо было пасти и поить по-прежнему. Другого выхода не было. Меня лихорадило не меньше, чем лошадей. Скрепя сердце набрасывал я себе на спину грубый холщовый мешок, влезал на коня и отправлялся на пастбище. Там я укрывался… Нет, нигде я там не укрывался, потому что укрыться там было негде. Иногда, превозмогая яростные струи дождя и порывы ветра, до пастбища добиралась Урума. Привозила мне обед: ломоть черствого хлеба и кусок жареной баранины. Когда я все съедал, она залезала ко мне под мешок и согревала меня.