— Верю. Для этого я тебя и нанял: чтобы ты в точности выполнял мои приказания.
Больше он ничего не сказал, но и этого с меня было достаточно. Я отказался от черствого хлеба и кусочка белой брынзы, что принес мне в сарай Урпат. Лег и заснул. На другой день дождь поредел, а потом и совсем перестал. Стих и ветер, успев разогнать с неба тучи. Утихло и море. Осень стала теплой и мягкой. Снова пошла в рост трава, и под неяркими лучами солнца вновь стала такой же зеленой и сочной, как по весне. Никто больше не вспоминал о Хасане. Татарочка избегала меня, отворачивалась, как от падали. Она стала много есть, особенно сладостей, начала полнеть и толстеть, на глазах теряя живость движений. Напротив, я почти ничего не ел, высох и пожелтел, как от брюшняка.
Страстное желание уйти, на время притупившееся, теперь вновь терзало меня, лишая сна.
Не имея других дел, я целыми часами сидел на берегу. Мелкий желтый песок высох и прогрелся. Шуршало море. Полуденное солнце пригревало не слишком сильно. Ночью к могиле Хасана успели подобраться высокие волны и размыли ее. От нее остался лишь жалкий, едва заметный песчаный бугорок. Пока я томился, думая, как бы убить время, на востоке прямо из моря подымалась полоса черных туч и мало-помалу затягивала горизонт. Ветер усилился. Раскачал волны. «Приближается буря, — подумал я, — через час, самое большее — два, она разразится. До тех пор… До тех пор я еще раз искупаюсь. А завтра возьму у хозяина расчет. И уйду. Непременно. А если уйду — кто знает, когда снова доведется побывать в этих местах?! Может, мне уж не суждено вернуться сюда». Я разулся. Сбросил с себя одежду. Вошел в воду. Вода была ледяной. Я окунулся и поплыл. Но движение не согрело меня. Наоборот, мне стало холодно. И грустно. Где теперь Урума? Почему она убила Хасана и почему, убив его, стала избегать меня? И почему она сказала, что убила Хасана для того только, чтобы не убивать меня? Этого я понять не мог! А может быть, понимал, но боялся себе в этом признаться. Выйдя на берег, я долго лежал голый, чтобы высохнуть и согреться на солнце. Высох я быстро, но так и не согрелся из-за холодного, порывистого ветра. Оделся. Ветер крепчал. Плотные тучи закрыли солнце. На землю опустилась тьма. Кони паслись спокойно, как ни в чем не бывало. Гигантские валы все яростнее бились о берег. В скором времени от хрупкого песчаного холма, что скрывал останки красавца Хасана, не осталось и следа. Вновь зарядил дождь — мелкий, частый, встрепанный порывами ветра, — тоскливый осенний дождь. Я накрыл голову и спину холщовым мешком, чтобы защититься от ветра и дождя, повернулся лицом к табуну и закурил сигарету. «Да, — сказал я себе, — завтра надо обязательно попросить расчет и уйти от татарина. Через день-два вернется турок из Текиргёла и займется табуном. Мне это все осточертело…»
Мне и в самом деле все осточертело до крайности. Я пересчитал лошадей — не пропала ли какая-нибудь. Все были на месте. Все, кроме Хасана. Но Хасан сдох. Вернее, не сдох. Хасана убила Урума, убила вилами. Впрочем, все равно, как это ни называть. Важно, что его нет в живых. А хозяин… Хозяин знает, что я ни при чем. Селим Решит из Сорга убежден, что Урума убила Хасана — которого так любила, — чтобы не отдавать его в чужие руки. Селим Решит из Сорга хотел было продать Хасана, так как ему давали за него хорошую цену. Селим Решит из Сорга… Постой-ка!.. Кто это так нещадно гонит коня, торопясь из Коргана в Сорг? Почему он так спешит?
— Эй, приятель, куда это ты несешься как сумасшедший? Смотри, как бы коня не загнать!
Из-за ветра, дождя, а может, и из-за того, что голос мой был слаб, слова не достигли его слуха. Он даже не повернул головы. Пронесся мимо табуна Селима Решита и умчался в сторону Сорга. В моей груди шевельнулось беспокойство. Что случилось в Коргане? А, да ничего там не могло случиться! Если же у гагаузов что и случилось, то мне-то какое дело? Какое отношение это происшествие может иметь ко мне, к моему месту в жизни, если допустить, что у меня есть в жизни какое-то место? Я раскурил еще одну сигарету и жадно затянулся, вдыхая резкий и горький дым. Немного успокоился. Ветер теперь продувал меня со всех сторон, и дождь хлестал беспощадно. С каким бы удовольствием я вскочил сейчас на коня и поскакал в Корган, зашел бы в трактир, выпил бы четвертушку цуйки, сваренной с сахаром, и отогрел бы свои закоченевшие члены! А впрочем, почему бы мне и не съездить туда? Времени до сумерек у меня достаточно, успею съездить и вернуться назад. Татарин ничего не узнает, а если уж до сих пор никто не притронулся к табуну, то почему это должно случиться сегодня? Махнув рукой на все заботы, я сел на коня и крупной рысью поскакал в Корган. Дождь поредел, но ветер дул так же свирепо. Я быстро домчался до места. В дождь село Корган показалось мне еще более бедным и жалким, чем летом. Я спешился. Привязал коня к ограде. Вошел в трактир. Отец Трипон, один за пустым столом, пил ракию. Святой Варнава, покровитель воров, висел на гвозде вместо иконы. Трактирщик за своей стойкой что-то писал в торговой книге.
— Шкалик вареной цуйки с сахаром, — заказал я.
Отец Трипон подозвал меня:
— Подсаживайся ко мне, брат, выпьем вместе.
— Если вы желаете…
Трактирщик принес цуйку. Я чокнулся с отцом Трипоном. Выпил. Рыжебородый поп спросил:
— Ты прежде бывал здесь?
— Бывал. В тот день, когда вы встретились с Пинтей.
— А-а… с Пинтей… С тем чабаном, у которого украли овец…
— Они нашлись?
— Нашлись. Все до единой.
— С помощью святого Варнавы?
Отец Трипон улыбнулся.
— И с помощью святого Варнавы, и с моей помощью. Главное, что нашлись все до единой.
В трактир вошел один из тех гагаузов, с кем я убирал рожь и ячмень, пшеницу и овес у татарина из Сорга. Отец Трипон спросил его:
— Ну, что слышно нового, Теринт? Море выбросило утопленника?
— Еще нет, батюшка.
Я спросил гагауза:
— А что? У вас сегодня человек утонул?
— Человек не человек, — отвечал Теринт, — татарчонок из Сорга. Да ты его знаешь. Сын твоего хозяина.
— Урпат?
— Кто ж еще…
— Но что нужно было Урпату здесь, в Коргане?
— Староста послал его за покупками, будь они прокляты. Парнишка стакнулся с нашей ребятней, сели они все вместе в лодку и вышли в открытое море. Вот ведь бесенята! Что за непоседливые бесенята эта ребятня! Уже на обратном пути их застигла буря. Наши-то выбрались. А татарчонок утонул. Почти у самого берега. Наверное, плохо плавал. А может, ноги судорогой свело. Теперь уж не узнаешь. Сейчас все село на берегу. А море играет его телом где-то на глубине. Поиграет-поиграет, да небось и выбросит на песок. Зачем морю люди? Потопит, раздует, да и вышвырнет на берег.
— А вы дали знать в Сорг?
— Дали.
Известие о смерти Урпата потрясло и опечалило меня. Сжалось сердце. Я сделал вид, будто мне все равно, спокойно чокнулся с отцом Трипоном и допил свой стакан. Рыжебородый поп пробасил:
— Кабы покойник был христианин, из наших, кое-что бы и мне перепало. А тут вся прибыль пойдет ходже из Сорга. Повезло Ойгуну.
Я расплатился. Отвязал своего коня и поехал к берегу моря. Теринт не соврал. Все или почти все село сбежалось сюда. Как всегда, люди сбегаются посмотреть на убийство или поглазеть на жертву несчастного случая. Накинув на голову кто мешок, кто попону, корганские гагаузки и гагаузы — от мала до велика — терпеливо мокли под дождем, ожидая, не выбросит ли море из своей пучины посиневший и раздувшийся труп бедного Урпата.
— Вон там… Вон там… Его носит по волнам.
— Нет. Ничего не видно. Тебе показалось.
— Ничего мне не показалось.
— Да ей-бо показалось.
— Показалось, не показалось, стоит ли ругаться из-за такой ерунды.
Я обвел глазами толпу. И не увидел ни одного опечаленного лица. Не заметил заплаканных глаз. Не услышал ни одного сочувственного слова.
— Смотри, смотри… Вон там…
— Да кажется тебе.
— Вовсе не кажется.
Верхом, загнав коней, прискакали моя хозяйка Урума и мой хозяин Селим Решит, соргский староста. Спрыгнули с коней. Гагаузы расступились. Селим Решит бросился к берегу.
— Вон он…
— Где?
— Там…
Всего в полусотне шагов ог берега, среди высоких расходившихся волн, вскипавших и брызгавших белой пеной, показывалось и вновь пропадало тело Урпата. Татарин из Сорга сбросил обувь и разделся до подштанников. Разбежавшись, он бросился в волны. На миг позже стремглав кинулась в волны и Урума. Татарочка оставила на себе только короткую рубашку из тонкого желтого шелка, которая была мне хорошо знакома. Гагаузы на берегу смолкли в изумлении. Некоторое время ни один из них не осмеливался нарушить молчание. Было слышно лишь, как ветер свистит в хилых покривившихся акациях на улицах села, как барабанит по нашим спинам и по земле дождь, как волнуется и стонет море, оставшееся, впрочем, совершенно равнодушным к происходящему. Кто-то крикнул:
— Татарин тонет…
Другой добавил:
— Не выбраться и татарке.
За Селима Решита, который на моих глазах ни разу не искупался в море, я бы ручаться не стал, но я готов был отдать руку на отсечение, что с Урумой ничего не случится. Я подумал, что, может быть, и мне следовало раздеться и последовать за хозяевами, помочь им. Конечно, имело бы смысл стараться и даже подвергать опасности жизнь, если бы Урпат еще дышал и оставалась хоть какая-нибудь надежда спасти его. Но Урпат уже давно мертв, а труп его, даже если татарину и татарке не удастся выловить его теперь, все равно через час, самое большее, два, будет выброшен на песок волнами.
Татарин, несмотря на удары волн, еще держался и медленно, но неуклонно приближался к телу утопленника. А девушка исчезла. Женщины заголосили:
— Татарки уже не видать.
— Захлестнуло волнами.
— Ушла под воду. Потонула. Поминай как звали.
Ко мне подошел гагауз Теринт. Спросил:
— Что скажешь, слуга? Потонула твоя хозяйка или нет?
— Нет, не утонула. Сейчас вынырнет.