— С твоим лицом и языком ты мог бы и не спрашиваться у судьбы.
Я тоже рассмеялся, обнажив свои крупные, совсем как у цыган, зубы, и попросил разрешения погреться у костра. Они потеснились. Я поблагодарил и опустился на корточки вблизи огня.
— А ребята? Где ребята?
— В повозках. Спят. Притомились.
Один из цыган взял кочергу, потушил огонь. Очистил очаг от раскаленных углей и пепла. Пощупал его рукой.
— Горячий?
— Нет. В самый раз.
— Тогда приведи медвежат, Илие.
— А ты, Гарофица, неси бубен.
Цыган отошел. Следом отправилась молоденькая цыганка. Из-за возов послышалось глухое медвежье рычанье. Илие возвращался, таща за собой двух медвежат. Медвежата были толстые, с рыжеватой шерстью. Я почувствовал к ним острую жалость, и лицо мое невольно исказилось гримасой. Самый бородатый и обросший из кочевников спросил меня:
— Ты что-то хочешь сказать, пришелец?
— Нет, ничего.
С бубном в руках вернулась и Гарофица. Цыган, задавший мне вопрос, схватил концы цепей и потянул их к себе. Медвежата зарычали. Он подтолкнул их дубинкой, рванул за цепи. Цепи зазвенели. Медвежата оказались на горячей площадке очага. Земля жгла пятки. Обезумев от боли, зверята рванулись в сторону. Но дубинка и цепи вернули их на площадку. Гарофица ударила пальцами в бубен. Весело зазвенели колокольцы:
Ну-ка, мишка-медведь,
Веселей пляши, медведь,
Веселей пляши, Мартин,
Дам и хлеба и маслин.
Медвежат били дубинкой, дергали за цепь, заставляя плясать под звуки песни, пока горячая земля не остыла. Хлеба и маслин они не получили. Им не дали даже просто хлеба. Ничего не дали.
— Отведи их на место, Илие.
Я спросил:
— И… за какое же время медвежата обучаются плясать?
— За несколько месяцев…
— А потом?
— А потом они пускаются в пляс, стоит им увидеть дубинку и услышать звон бубна.
Цыгане снова раскурили свои трубки.
— Спокойной ночи, — пожелал я, — спокойной ночи.
— Спасибо, пришелец.
Отойдя на почтительное расстояние от кибиток, от стреноженных лошадей, от медведей с железными кольцами в носу и от кострища цыган-медвежатников, я остановился на берегу реки. Соорудил из песка подушку. Улегся. Положил рядом сумку с книгами и тетрадями. Пожелал себе поскорее заснуть. Сон было пришел. Но, вместо того чтобы одолеть меня разом, как мне хотелось, принялся кружить вокруг да около лисьими шажками. Он вел себя со мною так же, как и всегда, — подло. Кривлялся и не шел. Показывал язык. Маячил в отдалении. Потом вновь отходил, чтобы подразнить меня. Я протягивал к нему руки, чтобы схватить…
Но разве можно схватить сон руками?
Разве можно схватить ветер?
Разве можно схватить время?
Я принялся считать звезды. И пока считал, сбиваясь и начиная заново, смутно, словно в тумане, ощутил, как по мне глубокой темной водой заструилась ночь — свежая, бархатная, мягкая. В конце концов я уснул.
Хорошо ли спать на песке, у самой воды? Если вы этого не испытали, то поверьте мне: человеку, не избалованному пуховой постелью, хорошо спится везде.
Я очень устал, и потому спал крепко и долго. Уже светало, когда я проснулся, разбуженный прохладой, веявшей от воды и прибрежной рощи. Долго стряхивал мокрый песок, приставший к одежде. Сполоснул руки, вымыл лицо. Перешел по мостку на другой берег. Свернул в лес. Стал собирать и есть сладкую переспелую ежевику и кисловатые ягоды терновника, пока не раздуло живот. Потом вернулся обратно. Река искрилась призрачным серебром утра. За ночь ее воды стали чище. Я не мог удержаться от соблазна. Спустился под берег. Разделся. Спрятал одежду и обувь под мост. Бросился в студеную, как лед, воду. Проплыв вверх по течению, очутился в укромном месте, где над гладью реки нависли плакучие ивы. Здесь я заметил несколько рыболовных вершей. Добрался до них. Там было полно рыбы. Я оглянулся по сторонам — ни души. Тогда я запустил руку в одну из верш и нащупал крупного карпа. Ухватив его за голову, вытащил на свет божий. Других, помельче, оставил в верше. Карп бил хвостом, стараясь вырваться. Отломив ивовый прут, я продел его карпу сквозь жабры. Потом вернулся к мосту, забрал свою одежду. Поднялся на берег. Подсохнув на солнце, оделся. Карп уже затих. Я поднял его и направился в город, залитый утренним солнцем. Торговцы открывали свои лавки и магазины. Хозяева раскладывали на прилавках товары, чтоб они были под рукой. Приказчики в зеленых фартуках обрызгивали и подметали тротуары. Увидев моего карпа, кое-кто из торговцев поинтересовался, не продажный ли. Я ответил, что нет. Так я добрался до трактира дядюшки Тоне. На пороге стояла Вастя.
— Я принес тебе карпа.
— Зачем? Ты ведь мог его продать.
— За еду, которой ты меня вчера осчастливила.
Я вошел внутрь и положил карпа на прилавок Вастя спросила:
— Что сказать отцу?
— Что я поймал карпа и принес ему в подарок.
— Ты сошел с ума, Дарие. Не нужно этого делать.
— Нет, нужно. Я не хочу быть его должником. Теперь мы в расчете.
Вастя взяла карпа, взвесила его в руке. Карп был хорош. Я улыбнулся ей и исчез.
Едва сделав несколько шагов, я столкнулся с Зое Попазу. Боже мой! Как давно я ее не видел! Почти четыре года. Я узнал ее по длинным золотым косам, доходившим до пояса, и по огромным синим глазам. Сердце мое молчало, но от неожиданности забилось чаще. Щеки запылали. Ноги сделались словно ватные. Я не подал вида, однако, чтобы не упасть и не насмешить прохожих, замер на месте и прислонился к стене какой-то лавки. Сдернув с головы шляпу, поздоровался.
— Добрый день, — чуть не шепотом проговорил я, — добрый день…
Она шла, как всегда, думая о чем-то своем. Мне вдруг захотелось, чтобы она не заметила меня, не расслышала моих слов. Я готов был провалиться сквозь землю. Но она увидела меня. Расслышала мои слова. И ответила:
— Добрый день.
Улыбнулась мне слабой улыбкой и прибавила:
— Ты?..
— Да, я…
— Как давно мы не виделись!
— Четыре года… Почти четыре года.
— Неужели прошло только четыре года?
— Четыре. Или почти четыре.
Она замолчала. Ей казалось, что время тянулось совсем-совсем медленно. Ноздри ее вздернутого носа вздрогнули. Мои — нет, но я тоже замолчал. Хотя мы не виделись столько лет, нам нечего было сказать друг другу. Я подумал, что мы уже и так сказали слишком много. Приготовился попрощаться и сразу уйти. Но услышал ее шепот:
— Какой ты стал высокий! Высокий и стройный. Как тополь.
— Высокий, да…
Я хотел добавить, что когда хожу, то из-за хромоты кажусь кособоким, что, более того, я и на самом деле кособок, и потому сравнение с тополем лишено смысла. Но мне стало стыдно. Слова застряли в горле. Я не сразу оправился от смущения. Но потом язык мой развязался.
— И ты тоже подросла, Зое.
— Я тоже подросла, но не так, как ты, Дарие.
— Тебе и не надо больше. Девушкам нехорошо быть слишком рослыми. Они тогда похожи на телеграфные столбы.
Она засмеялась. И, смеясь, ласково теребила концы своих золотых кос. Потом ее улыбка потухла.
— Но и коротышкой быть…
— Ты вовсе не коротышка…
— Слава богу! С меня хватает и других изъянов.
Я не понял, какие изъяны она имела в виду. Может быть, заговорила о них просто так, чтобы хоть что-нибудь сказать. Молчание вновь обрушилось на нас с ясного неба и застыло. Секунда. Вторая. Третья. Только теперь я заметил, что лицо ее пожелтело и покрыто сероватыми пятнами. И тут же обратил внимание, какой у нее круглый, большой, непомерно вздутый живот. Может быть, от водянки? Нет. О водянке не могло быть и речи.
На ней было легкое летнее платье. Чтобы протянуть время, она старательно чертила что-то носком туфли на кирпичном тротуаре. Я попытался разобрать что. Но не смог.
— Послушай… Ты знаешь? Я… я вышла замуж.
Я еще раз взглянул на ее круглый, вздувшийся, готовый лопнуть живот.
— Я уже догадался, когда заметил…
Я не договорил: она поняла. Спросил шепотом:
— Когда же ты вышла замуж?
— Давно. Как говорится, стала женщиной. У меня уже есть дочка. И вот теперь… будет другая…
У меня запершило в горле. Жестокие слова просились на язык. Я процедил сквозь зубы:
— У тебя наверняка будет много детей. Судя по всему, ты очень плодовита. Да, да. Ты просто создана плодить детей. Наверное, не остановишься, пока не народишь дюжину.
Мои злые слова задели ее за живое. Но она не подала виду.
— Может быть. Панделе хочет, чтобы у нас было много детей. Особенно мальчиков. Он говорит, что если я не рожу ему мальчиков, то он меня бросит. Бросит и… и женится на другой. Когда ему кажется, что я делаю что-нибудь не по нем, он ругает меня самыми скверными словами и напоминает, что на любом углу полным-полно девушек получше меня. Стоит ему поманить пальцем, как их набежит целая толпа…
— Значит, Панделе ругает тебя?
— Ругает… Но… Видишь ли… Почему бы ему меня не ругать?
— И говорит, что бросит тебя?
— Говорит. И совсем не шутит. Панделе никогда не шутит.
— И ты терпишь его брань и угрозы?
— Терплю… Но… видишь ли… Что же мне остается?
— Но почему ты терпишь? Вот чего я не пойму.
— Терплю, потому что все мужчины, наверное, такие.
Мы немного помолчали. Потом Зое сказала:
— Послушай… Знаешь что?
— Ну, что?
— Если ты задержишься в нашем городе, зайди как-нибудь к нам. В любое время. Я весь день дома. Сижу с девочкой. Отца… Отец уже умер. Мать, с тех пор как овдовела, не давала мне проходу: выходи замуж да и все тут, что за хозяйство без мужчины.
— А почему она сама не вышла замуж? Она ведь, по-моему, еще молодая. Ей и сорока нет.
— Она хотела иметь в доме молодого мужчину. Поэтому и выдала замуж меня.
— А твой муж не…
Лицо Зое побледнело еще больше. Дрогнули губы. Она часто-часто заморгала. Глаза наполнились слезами.