— Тебе уже что-нибудь рассказали?
— Нет, мне ничего не рассказывали. Я в городе лишь со вчерашнего дня.
— Видишь ли… Панделе живет с нами обеими. С матерью он спутался тайком, когда еще был жив отец.
Я почувствовал, что слова вылетели у меня из головы. Чтобы как-нибудь заполнить паузу, я до крови прикусил себе губу. Зое решила, что я не расслышал ее слов, и повторила:
— Да… так вот… Панделе живет с нами, с обеими сразу… А детей… Детей ему должна рожать я одна…
— Зое!..
— Сначала мне было тяжко. А теперь… Теперь все равно. Уже весь город знает об этом. Я много чего могу рассказать. Заходи.
— Зачем?
— Чтобы ты знал, что за человек Панделе. Увидишь мою мать. Ты ее сразу узнаешь. Она все такая же молодая, такая же красивая. Нисколько не изменилась.
У меня не было оснований вмешиваться в жизнь Зое. Следовало бы сказать ей, что я сожалею о нашей встрече. Вместо этого я вдруг неожиданно стал поучать ее:
— Не надо было выходить замуж! Нечего было торопиться!
Ее желтое лицо залилось румянцем. Побелевшие губы снова задрожали.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что приехал посвататься за меня? Но ведь между нами почти ничего и не было. От тебя так долго не приходило никаких вестей, ты не написал мне ни строчки.
В ее голосе послышалась горечь. Горечь и усталость. Ее слова вонзались мне в тело, как гвозди. На душе стало еще тоскливей. Я превозмог себя:
— Нет, Зое. Не обо мне речь. Не меня тебе нужно было ждать.
Я умолк. Молчала и Зое. На станцию прибыл бухарестский поезд.
Босые цыганята перебегали от лавки к лавке, крича:
— Газеты!.. Газеты!.. Преступление в Камподуче… Преступление в Камподуче!..
— Газеты!.. Бандитские налеты в Фокшани.
— Газеты!.. Свежие газеты!.. Драка в парламенте… Преступление в Камподуче… Драка… Чудовищное преступление…
Вслед за продавцами газет проехали пролетки, переполненные усталыми людьми, которым пришлось провести в поезде ночь.
Небо синее-синее. Солнце пышет жаром. Чуть тянет ветерком. С молодых лип изредка падают рано пожелтевшие листья. Обуваясь, я плохо вытер ноги. На них остались прилипшие песчинки. Теперь эти песчинки вызывают зуд и раздражают меня.
— А все моя мать, — вновь заговорила Зое. — Это она заставила меня выйти за Панделе. Это она испортила и поломала мне жизнь. Ей и отвечать за мое несчастье.
Она снова замолчала. И снова потупилась. Время тянулось медленно, неторопливо.
— Из-за матери я не знала никаких радостей в юности…
Я уже плохо понимал, что она говорит. Да и не хотел понимать. Несколько раз пожал плечами. И глупо бормотал:
— Жаль. Очень жаль.
Голос Зое зазвучал еще тише, задушевнее:
— Слушай, Дарие… Заходи к нам… Когда захочешь. Панделе не бойся. Он целыми днями пропадает в лавке. Вместе с матерью. Торгуют. Торговля идет. Даже и отдыхают в лавке. У них там есть отдельная комната…
Я оборвал ее:
— Зачем мне приходить?
— Ну как… Поговорили бы еще. Мне ведь тоже хочется перекинуться с кем-нибудь словом. А то все с одним Панделе… Все только с матерью… Все только с ребенком… Надоело, понимаешь… Иногда… Иногда, когда становится совсем невмочь, так и подмывает забраться на чердак и повеситься.
Ей нет еще и восемнадцати! Дома ее ждет ребенок. Скоро должен появиться второй. И ей хочется повеситься! Ну и пусть. У меня нет никакой охоты вынимать ее из петли. Но у меня нет и желания намыливать веревку.
В корчме под вывеской «У Друцу», на той стороне улицы, босые крестьяне с лицами цвета обожженной глины пьют цуйку. Слышно, как они чокаются:
— Будем здоровы!
И опрокидывают цуйку в рот. Один уже пьян. Мычит:
— Музыкантов!.. Музыкантов сюда, пусть играют…
А пока не пришли музыканты, — да и придут ли они вообще? — он затягивает сам:
Коль есть лей,
Коль есть лей,
Поскорей его пропей…
Дочь корчмаря стоит на пороге. И все смотрит и смотрит на улицу, полную солнца и людей. Она никого не ищет. Никого не ждет. Возле стены какая-то худущая дворняга устраивается подремать, опасливо поглядывая по сторонам.
— А теперь извини меня. Я вышла на минутку, купить тут рядом кое-какую мелочь. Откуда мне было знать, что я тебя встречу? Я уже давно ничего о тебе не знаю. Думала, тебя уже и в живых нет. Нынешней весной узнала от Нигриты, твоей двоюродной сестры, что ты много бродил по свету. Зашел бы все-таки к нам, а? Рассказал бы, что творится на земле…
Теперь и у меня дрогнули губы.
— Приду. К вечеру. Если это тебя не утомит.
— Я буду ждать, слышишь?.. Но не заставляй меня ждать понапрасну! Прежде… Сколько раз ты заставлял меня ждать понапрасну! И я ждала. Хоть и злилась про себя. И ревела — чуть с ума не сошла.
— Об этом лучше бы забыть.
— Лучше бы! Слишком много такого, о чем мне лучше бы забыть… и такого, чего лучше бы не было вовсе…
— Ну, не так уж много.
Она ушла. Я смотрел вслед, пока она не завернула за угол. Вдруг у меня закружилась голова. К горлу подступила тошнота. Должно быть, от того, что утром я наелся ежевики и незрелых ягод терновника. И еще нахлебался сырой воды, когда купался в реке. Я отбросил стыд и присел у стены лавки. Было невыносимо жарко. Жар, влажный и липкий, исходил изнутри и обжигал кожу.
Не зная, что делать дальше, я снял шляпу и положил ее рядом с собой, дном вниз. Накрашенная, увядшая дамочка, возвращавшаяся с рынка, неся кошелку с мясом, остановилась, открыла свой кошелек, достала из него никелевую монетку и бросила мне в шляпу. Я подождал, пока она отойдет. Потом поднял шляпу. Вытряхнул монету. Опасливо огляделся по сторонам. Голова уже не кружилась. Тошнота прошла. Собрав остатки сил, я поднялся. Заковылял прочь. И мой след тотчас затерялся в пестрой толпе, запрудившей улицу.
III
Если говорить всю правду, то я уже много лет не был ни здоров, ни болен, не знал ни счастья, ни несчастья. И даже не особенно тревожился за судьбу, которая меня ждала впереди. Я вспомнил о медвежатах с кольцами в носу, которые пускались в пляс, заслышав звуки бубна. И пожалел, что не родился медведем. Немного погодя я уже радовался, что явился на свет человеком, а не кем-нибудь еще. Я говорил себе, что в конце концов жизнь можно прожить и кое-как, стоит даже прожить ее на авось. Что же, однако, толкнуло меня взяться вдруг за учение и решиться с таким опозданием сдавать какие-то несчастные экзамены? Ведь некоторые из моих сверстников вот-вот должны были получить аттестат зрелости, а другие уже стали студентами. Те же, кто решил заняться ремеслом, давно были подмастерьями. Все объяснялось очень просто. Куда бы я ни приходил в поисках работы, в какую бы дверь ни стучал, едва только я раскрывал рот, чтобы изложить свою просьбу, как меня тут же перебивали:
— А какая-нибудь справка у тебя есть?
— Нет.
— Без справки… Только подсобным рабочим… Если это тебя устраивает…
— Но ведь я…
— Будь ты хоть семи пядей во лбу, если у тебя на руках нет справки, все напрасно!.. Или… постой… постой. Может быть, у тебя высокопоставленные родственники…
— Очень высокопоставленных родственников у меня нет. Но мой дядя Варфоломеу Кайан стал епископом Нижне-Дунайского края, а что касается моего двоюродного брата Бади Даудеску, — ого, этот еще похлеще, — он настоящий профессор и вдобавок сенатор! Кто дружит с Бадей Даудеску, тому сам господь бог в помощь…
— Знатные родственники! Епископ! Профессор, который к тому же и сенатор! Почему бы тебе не обратиться за поддержкой к ним?
— Да я их в лицо не знаю.
Меня принимали либо за болтуна, либо за круглого идиота. Качали головой.
— Очень жаль, приятель. От всей души жаль. Но…
Я уходил. И больше не возмущался тем, что надо мной насмехаются и считают полоумным. А если даже возмущался, ничем не выдавал своих чувств. Я догадывался, конечно, что при моей бедности и бестолковости в школе мне будет не легко. Однако, взвесив все, я скрепя сердце записался сдавать экзамены в гимназию, чтобы окончить хотя бы несколько классов, получить на руки справку и устроиться куда-нибудь на работу полегче, где бы можно было читать, читать и читать, чтобы и для меня нашлось место среди людей. Ха-ха! Среди людей! Среди каких людей? На земле живут самые разные люди. В силах ли я сделать правильный выбор? Может быть, да. А может быть, и нет.
— Запомни, Дарие: что тебе суждено на роду, то написано у тебя на лбу.
Черта с два!.. Лоб у меня весь в морщинах, как у старика. Ничего там не написано.
В Руши-де-Веде, где я жил некоторое время перед войной, год назад была образована смешанная гимназия; преподавателей набрали с бору по сосенке, и шла молва, что они весьма снисходительны к ученикам. Я ушел из Турну, бросив своего хозяина, заглянул в книжную лавку Каракаша, накупил словарей и учебников для первого класса, спешно подготовился и решил сдавать экзамены в Руши-де-Веде. Отправил по почте прошение и получил ответ, что я внесен в список экзаменующихся.
И вот теперь, усталый, в полубреду, я разыскивал эту гимназию. Я знал, что она находится в бывшем здании начальной школы, на одной из тихих улочек, всего в полусотне шагов от бронзовой статуи генерала Манту, который в свое время, перед тем как помереть, был одним из политических светил городского небосклона. К восьми часам я напал на след. Убогая гимназия ютилась в ветхой, маленькой развалюхе с крошечными оконцами, но зато с таким широким, неровным и пыльным двором, что от одного вида его хотелось бежать куда глаза глядят. Чем дальше, тем хуже: размытая сточная канава, пересекавшая переулок перед самым входом в гимназию, отравляла воздух смрадными испарениями. От уборных, прилепившихся к задней стене соседнего дома, исходило откровенное зловоние. Кое-какую тень можно было найти только под чахлыми, кривыми ветвями нескольких старых лип, росших в углу двора, где сейчас было полным-полно парней и девушек. Н