— Всё равно не понял, — проворчал Буратина.
— И не надо. Просто слушай, — Пьеро встал в позу и принялся декламировать:
— Кыкало мудыкало во срамной щели. Хоботками тыкали осы да шмели. Цвиркали-пипиркали, целились проткнуть кыкало-мудыкало, чтоб его заткнуть. Парару тач, тач, тач, вай-вай-вай вай-вай-вай, — вдруг заголосил он. — Кыкало-мудыкало, чтоб его заткнуть!
— Это что за хрень? — на этот раз у Буратины вытаращились оба глаза.
— Ну это же совершенно очевидно, — Пьеро развёл руками. — Кыкало-мудыкало — это иронически переосмысленная самость поэта, то есть меня. С точки зрения обывателя поэт — смешное существо, занимающееся ерундой. Ну вот кыкало-мудыкало он и есть. Доступно?
Буратина пожал плечами.
— Ну хорошо. Срамная щель — это… гм… ну, скажем так: это моя жизненная позиция, к которой в данном случае я тоже отношусь иронически и даже, можно сказать, негативно. Типа я забился в щель, сижу в ней, это стыдно. К тому же срамная щель — эвфемизм, обозначающий вагину.
— Ы-ы-ы, — протянул Буратина. — Ты сейчас с кем разговаривал?
— С тобой. да, в самом деле. Короче, это пизда.
— То есть ты пиздой накрылся? — заинтересовался бамбук.
— О! Понимаешь! Ну да, вот именно. Пиздой накрылся и в ней укрылся. Всякое горе содержит в себе некое утешение, которое вызывает привыкание. Осы да шмели — это некие внешние силы. Так понятно?
— Вроде бы, — бамбук с хрустом почесал затылок, пытаясь выскрести из него немного ума. Успеха не достиг, зато на гладкой поверхности появилось несколько царапин — прямых, но глубоких. Слегка засаднило.
— А оно всё кыкало, плача и смеясь! А оно мудыкало, внутрь по-забиясь! Уховёртку длинную принесли шмели, чтоб его повывернуть из срамной щели! — последние слова Пьеро пропел и снова завёл своё «парару-тач».
Буратине даже стало немного интересно: появилось какое-то действие. Поэтому он добросовестно упёрся взглядом в губы Пьеро, ожидая финала.
— Вот его повы-ы-ыверли, — продолжил маленький шахид подозрительно дрожащим голосом: Буратина с удивлением понял, что Пьеро еле сдерживает рыдания. — Повынули, — продолжил он, справившись с чувствами, — вынесли на свет, а оно и сгинуло, а его уж нет — только песнь неспетая, только сон пустой, память безответная. да ив об-щем-то и хуй бы с ним, — последнее прозвучало как-то не в лад. Бура-тино открыл было рот, чтобы об этом сказать, но посмотрел на приятеля и промолчал.
— Парару тач, тач, тач, вай-вай-вай вай-вай-вай, — уныло завершил неудачливый стиховорец, — надоело сочинять, пошло оно. — он не договорил, смял листочек и зашвырнул в огонь. Пламя обняло бумажку, сжало в рыжем кулачке и сломало пополам. Два лоскута пепла упали на угли.
— И день сгорел, как белая страница, — пробормотал Пьеро себе под нос. — Ну что, друг любезный, давай, что ли, поспим.
— Не буду, — честно сказал Буратина. — Не, ты ничё так пацан, просто, ну извини — нет стояка. И в жопе тоже не кругло, — добавил он для полноты картины.
— Да чтоб ты!.. — маленький шахид махнул рукой. — Я имел в виду спать. Просто спать.
— Это
Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии.
В голове Пьеро плясали яйца. И богатырские, и монастырские, и канальские, и генеральские, и восточные, и позвоночные, и удобные, и бесподобные, и ладные, и прохладные, и простейшие, и золотейшие, и зазывные, и унывные, и красные, и прекрасные, и безобразные тоже проклёвывались в разных местах, а сверху сыпались гвардейские, и халдейские, и мандейские, и злодейские, и гробовые, бля, и роковые, бля, и безблядые тоже откуда-то брались-ебенились, и голядые шаро-ёбились по извилинам, по жилочкам, по самой волосне катились оне а средь нервных волоконец таились яйца ещё и ощурые, и скощу-рые, и гладкие, и прегадкие! низменные и онанизменные! носопыгие и косоногие, ярые и серебрявые, щупоносые и дымососные, кудрявые и хуявые (этих было особенно много), ватные и автоматные, гудронные и патронные (и понтонные, не забыть бы и их — да и как их забудешь!), хлоргидратные и приятные, флоренсийские и галисийские, медные и победные, заодно и короедные, и все они катились, катились, катились, а бывали среди них и двухсотые — эти пахли тухляком и формалином, а за ними валом валили яйца шестисотые, в них лежали яйца полоротые, а за ними неслись яйца харкотые, и хардкорые, и позорные, и непозорные, и иллюзорные, да, и неслись яйца несущие, и сосущие, и вездесущие, и самые неизбежные из яиц — присущие, бродяжие, говяжие, и лебяжие, и княжили яйца княжие над яйцами хуяжими, и над очковыми, и волочковыми, и поповскими, и растроповски-ми — чуточку мстиславскими и слегка доминорными,
— и скакали яйца проворные, и краснели яйца чёрные, и дрочилися яйца дрочёные, и учёные, печёные и наречённые, и даже усечённые, да и таковские, да и сяковские, псковские, даже исаковские (ай молодца!) — ине было им конца и краю и укорота, потому как на каждый конец кончали яйца концовые, через всякий край кро(в)ились краёвые, и животные, и потные, и рвотные, и укоротные и все они бесконечно были, были, были, пребывали и прибывали, накатывали и откатывали, и ухали в бездну, по вещему слову Анаксимандра — ἐξ ὧν δὲ ἡ γένεσίς ἐστι τοῖς οὖσι͵ καὶ τὴν φθορὰν εἰς ταῦτα γίνεσθαι κατὰ τὸ χρεών διδόναι γὰρ αὐτὰ δίκην καὶ τίσιν ἀλλήλοις τῆς ἀδικίας κατὰ τὴν τοῦ χρόνου τάξιν, то есть из чего рождались они, туда и сгинуть им полагалося, ибо платили друг другу взыскания и пени за своё бесчиние опосля положенного сроку, o, о!
— но из кипящей бездны выкатывались иные, — нет, всё те же самые, вид сбоку,
— а также
— ик тому же
— и ещё, ещё — и ещё
— и паки, и паки, иже херувимы, и туда же серафимы, и т. д. и т. п. — et cetera, et cetera,
— и небо было небато взорами,
— и эти омирелые уста в прежних сумерках, и птичка-богоед, и молчаниелистный лютик,
— и повсюду летали пустотелые с безбытийными взорами враны,
— и всё делалось медленно и неправильно,
— и хрустели души и кости в путах тентуры,
— и накрывала дурная тоска, и как сизифов rolling stone вся она была tooooo old.
Маленький, еле живой разум Пьеро барахтался среди этих нескончаемых яиц, ища то единственное, что остановит этот поток бытия-к-смерти, но more
no more no more no more
— его не было, не было, не было, не было, неееет.
И Пьеро, несомненно, погибнул бы, белавенецки от яйца умерев-ши, — ибо рано иль поздно нашлось бы такое яйцо, что его бы сгубило навеки
— но какая-то вышняя Сила снизошла, наскребла-да-бросила ему горсточку внимания,
щепотку снисхождения, хапочек надежды.
Разум Пьеро, бомбардируемый яйцами, сбился — и успел самым краешком углядеть в потоке яиц долгожданный просвет. Он то скрывался, то таился, но именно из него исходило сияние, озаряющее всю эту непотребную громаду.
— А бывает ведь яйцо и ахиллово, а бывает ведь яйцо крокодилово, а бывает ведь яйцо гав’виалово… — скакали яйца, трескаясь друг о друга
— и вот тут-то окошечко чуть приоткрылось, в него нужно было только попасть.
— Не бывает лишь яйца небывалого, — сказал Пьеро.
Мировая машина запнулась. Все яйца были, были, были, были, были — и только небывалого среди них не было и быть не могло — потому что небывалого не бывает. Но вот тут-то оно и случилось.
Бесконечная песня кончилась.
Вся громада с оглушительным треском рухнула в тартарары.
CHECKPOINT-19. 27 ФЕВРАЛЯ 313 ГОДА
Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии.[30]
CHECKPOINT-20. 29 ФЕВРАЛЯ 313 ГОДА
Что можно сказать о целях ордена «Павлиний веер», члены которого числом девятнадцать собираются раз в двести одиннадцать лет в одном из городов Южной Европы с единственной целью: определить место следующей встречи. Золотые перстни с печатями в виде дуги из маленьких овалов передаются из поколения в поколение — и больше никаких забот и привилегий члены ордена не имеют…
Внемлите, нищи и убоги,
Что Люди мыслят и поют:
Сребро и пышные чертоги
Спокойства сердцу не дают!
Любовь — вот истое приятство!
Тому являет всем пример
Преутешительное Братство —
Ха’брат Церех Аур Бохер!
Достоин будет худшей кары
Поднявший меч на наш союз!
Ничтожных варваров удары
Не сокрушат священных уз!
Напрасно злобные клевещут
И просвещение чернят!
Угроз никто их не трепещет —
От старцев слабых до ребят.
Да разве сердце позабудет
Того, кто хочет нам добра,
Того, кто нас выводит в Люди,
Кто нас выводит в Мастера!
Друзья, товарищи и братья —
Кто во Святилище идёт,
Тому падёт весь мир в объятья —
И солнце Знания взойдёт!
Гремит гармонией волшебной
И крепнет наш свободный глас!
Мы все да будем совершенны,
Когда придёт желанный час!
Лишь мы, собранье комсостава
Великой армии труда
Владеть Землёй имеем право,
А паразиты — никогда! [31]
Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии.[32]
Текст отсутствует по воле Небесной Канцелярии.
…
Вся эта планета и уж тем более живущие на ней существа — лишь пьедестал, на котором стоим мы. Чего мы требуем от пьедестала? Он должен быть достаточно высоким, чтобы мы пожелали на него ступить. И достаточно прочным, чтобы мы не беспокоились о возможности падения.