Когда в кабинет к Щелкунову привели на допрос Николая Волосюка, майор указал ему на стул, стоявший напротив стола, и доброжелательно произнес:
– Присаживайтесь.
Некоторое время Виталий Викторович разбирал бумаги, исподтишка наблюдая за поведением арестованного. Отметил, что тот держится на удивление спокойно и уверенно, как подобает человеку правому, после чего задал первый вопрос:
– Когда и при каких обстоятельствах вы узнали о совершенном пятнадцатого февраля в вашей конторе убийстве Матрены Поздняковой?
– Убийство произошло в воскресенье утром, я довольно крепко спал… Стараюсь отоспаться за всю неделю сразу. А тут раздаются какие-то настойчивые крики со второго этажа, где размещается наша контора. Ну я и проснулся. Подумалось тогда еще: что там за дела такие творятся? Никогда прежде такого переполоха не было. Может, расколотили чего или обворовали… О самом худшем как-то не думалось совсем, – неспешно принялся давать показания Волосюк. – Покуда я одевался да умывался, прошло некоторое время. Подошел к окну и увидел нашего участкового Окулова. Он был с милиционером. Переговорили они о чем-то недолго, а потом участковый оставил милиционера у входа на второй этаж. А сам поднялся в контору. Я из квартиры вышел и тоже хотел было пройти, но милиционер не пустил.
– А там был народ?
– А как же. Хватало! Прямо как на первомайской демонстрации, – отмахнулся Волосюк. – Со всех окрестностей понабежали поглазеть, будто тут им представление какое кажут… Потом со второго этажа спустились несколько человек. Среди них я узнал одну женщину, кажется ее зовут Клавдия, а еще рабочего-золотильщика нашей артели Семена Голубцова и старика Карташева, которому я иногда давал мелкие поручения и за это малость деньжат приплачивал. Голубцов и эта Клавдия как-то странно посмотрели на меня, будто впервые видели, и не поздоровались. Карташев же вообще на меня не взглянул, будто не в себе был… А ведь рядом проходил, не мог меня не заметить. Все это мне показалось как-то… весьма необычно. Прежде ведь он за версту шапку ломал, – хмыкнул Николай Волосюк. – Потом приехало милицейское начальство во главе с майором. Меня наконец впустили на второй этаж, но, вместо того чтобы разъяснить мне, что произошло в моей конторе, вдруг стали допрашивать… Вот так все оно выглядело.
– Что у вас спрашивали? – воспользовался случившейся паузой Виталий Викторович.
– Спрашивали, когда я последний раз видел Мотю, какие у нас были с ней отношения… Мне это показалось очень странным, но даже тогда я не думал о худшем.
– И что вы ответили? – поинтересовался Щелкунов, не понимая пока, как относиться к показаниям председателя артели, которые выглядели правдивыми. Впрочем, Виталий Викторович по опыту прекрасно знал, что среди преступников попадаются такие актеры, до которых некоторым народным артистам Советского Союза будет весьма далеко.
– Правду ответил, что я мог еще сказать? Ответил, что последний раз я видел Мотю вечером в субботу, четырнадцатого февраля, – с некоторым вызовом последовал ответ.
– В котором часу это было?
– В половине девятого где-то. Мы засиделись в конторе с бухгалтером Рауде, решали кое-какие финансовые вопросы, которые в срочном порядке надо было закрыть. Потом вместе вышли, и Мотя за нами закрыла дверь. Все… – посмотрел Волосюк на Виталия Викторовича, как бы давая ему понять, что в этом деле он чист, как слеза ребенка.
– Вы не сказали насчет ваших отношений с Матреной Поздняковой, – напомнил председателю промыслового кооператива майор Щелкунов.
– И вы туда же… – натужно выдохнул Волосюк. – Сколько вам можно объяснять? Ну а какие отношения могут быть у взрослого мужчины с ребенком? Самые что ни на есть обыкновенные, – ответил Николай Григорьевич, как бы не очень понимая, чего от него хочет человек, задающий вопросы. – Если хотите, отцовские.
– Говорят, вы приставали к девочке, – осторожно произнес Виталий Викторович и внимательно посмотрел на допрашиваемого, стараясь не упустить его реакции на услышанный вопрос.
– Что, по-вашему, означает «приставал»? – с неприязнью посмотрел на майора милиции Волосюк.
– Ну, скажем, оказывали ей особые знаки внимания, какие обычно делаются в отношении взрослой женщины, – подобрал нужные слова (как ему показалось) Щелкунов. – Подарками разными одаривали…
– Полнейшее и бессовестное вранье, – безапелляционно объявил Николай Григорьевич, нахмурившись. – Мое отношение к Моте не было вниманием, как вы выразились, как к «взрослой женщине». Это было обычное внимание к обделенному лаской ребенку, к сироте, которую ты видишь каждый день и как-то хочешь облегчить ее нелегкую судьбу. Как же без этого? Конфетами, бывало, угощал, гостинцами разными… Подарки небольшие делал. Что в том зазорного, если ты даришь ребенку какую-то безделушку? Тем более что для меня это ничего не стоило. Сущие копейки! Слава богу, что и зарабатывал неплохо. На всех хватало. Ее дед очень многое сделал для артели, особенно в самом начале ее становления, – как я должен к его внучке относиться? Только благожелательно. Деньги, бывало, мелкие давал для разных детских надобностей. Конфеты, там, купить или мороженое…
– Позолоченные сережки ну никак не относятся ни к гостинцам, ни к «незначительным подаркам», – заключил Виталий Викторович и уперся взглядом в Николая Григорьевича, стараясь приметить любые изменения в его лице, которые могли бы указывать на волнение или, напротив, говорить о спокойствии и невозмутимости.
– Вы знаете, почему я сережки ей подарил?
– Почему же?
– Мочки ушей Мотя себе давно уже проколола, вот только вместо сережек шелковые нитки в ушах носила и все время эту нить подкручивала, чтобы нитка не слетела. О сережках девочка мечтала… Думаете, я просто так на это смотреть, что ли, стану? Жалко мне было девчонку. У меня детей нет. Привязался к ней как-то. Все думал: вот моя дочка такая уже была бы, если бы у меня все с супругой заладилось… Вот и подарил я Матрене серьги, о которых вы все говорите. А чтобы люди чего не подумали, народ-то у нас языкастый, подарил их на Новый год, – ответил Волосюк, ничуть не смутившись, что, конечно, заметил майор Щелкунов, столь внимательно следивший за выражением лица Николая Григорьевича. – К тому же Мотя, как и ее дед, считалась работником артели: дед сторожил контору, заготавливал дрова, печь топил по зимам, а то и весной или осенью, когда холодно бывало. Матрена иногда подменяла торгового агента в конторе: принимала заявки и знакомила посетителей с нашим ассортиментом. И еще во многом помогала деду. Я ценил ее как девочку честную, способную и трудолюбивую, из которой позже может вырасти ценный работник. А потом, я разным служащим артели делал подарки на Новый год. Выписывал премии, к примеру. Или продукцию нашего кооператива дарил. В прошедший год нескольким рабочим были подарены серебряные портсигары, – в свою очередь в упор посмотрел на майора милиции руководитель промысловой артели. – И что?
– Нет, ничего, – качнул головой Виталий Викторович, внутренне признавая правоту слов Николая Волосюка. – Ну, коли вы так хорошо относились к Матрене Поздняковой, что ж вы к ее трупу-то ни разу не подошли? И старшина Окулов, ваш участковый уполномоченный, и майор Темирзяев, что приехал на осмотр трупа с бригадой, неоднократно просили вас это сделать. Но вы прямо ни в какую, а ведь вы не робкого десятка, – заметил Щелкунов, приготовившись услышать самые нелепые оправдания.
– Не хотел я на нее мертвую смотреть, – нахмурившись, процедил сквозь зубы Николай Григорьевич. – Ведь она была такая живая, непосредственная, очень жизнерадостная, а тут такое… Пусть лучше она мне другой запомнится.
– Ладно, предположим, что так оно и есть, а что ж вы тогда вечером четырнадцатого февраля в контору-то воротились? – остро глянул на арестованного Виталий Викторович.
– Так не возвращался я, – уверенно выдержав взгляд майора, ответил Волосюк.
– Имеются свидетельские показания, что вы все же вернулись в контору, – изрек Щелкунов голосом, не предвещающим ничего хорошего. – Что вы на это скажете?
– Да это Марфушка Лукоянова на меня поклеп возводит, – усмехнулся Николай Григорьевич. – Я уже говорил предыдущему майору, что она за воротник любит закладывать. Небось опять нетрезвая была. Вот и померещилось ей с пьяных глаз. Не возвращался я в контору, – твердо произнес Волосюк. – Нечего мне было там делать, поскольку с бухгалтером Рауде мы все неотложные дела выполнили. А вот на ступеньках я немного постоял, не сразу домой пошел, задумался что-то.
– И о чем же вы задумались? – задал вопрос Виталий Викторович, не ожидая, что получит точный ответ.
– Не помню уже, – ответил Волосюк, слегка посуровев.
А и правда: не обязан человек помнить то, о чем он думал неделю назад.
Волосюка, какое-то время стоявшего на ступенях лестницы, ведущей со второго этажа дома на первый, видел Петр Наумович Герцингер – свидетель, проживающий в соседнем доме. Но в этом случае следовало сделать небольшую поправочку: очевидцу сто лет в обед и он крепко глуховат, однако показания он дал, а в них существенная фраза: «Я видел, как он (то бишь Волосюк) стоит на ступеньках и думает о чем-то, облокачиваясь на перила». Словом, подозрения на Николая Григорьевича Волосюка имелись твердые и вполне обоснованные. А с другой стороны, ни улик, изобличающих его в убийстве и попытке изнасилования Матрены Поздняковой, ни прямых доказательств не имелось. Предстояло еще работать и работать.
– Кто, на ваш взгляд, мог убить Матрену Позднякову? – продолжил допрос майор Щелкунов.
– У меня нет никаких мыслей по этому поводу, – хмуро произнес Николай Волосюк.
– Судя по тому, как она лежала, ее пытались изнасиловать… Преступник не осуществил своих намерений, возможно, что его кто-то спугнул. Может, вам известны люди, склонные к таким насильственным действиям? – задал новый вопрос Виталий Викторович.
– Даже не знаю, кто на такое способен… Да и нет в моем окружении таких людей. А потом, следует ли их назвать людьми? – не сразу ответил председатель артели. – Ничего дельного подсказать вам не могу. И вообще, Матрена была очень открытая и веселая девочка. Ей никто не желал зла. В слободе ее все любили. Она со всеми здоровалась, открытая была. Буквально через дорогу «здрасте» кричала.