Лидман жалко улыбнулся:
– Рассказали коллеги.
– Ладно, садитесь. Чем это вы так расстроены? А сказать прямее – напуганы?
– Вы же знаете, у нас такое страшное происшествие.
– А вы к нему разве причастны?
– Ну… Мне кажется, мы все несем за это ответственность.
– Вот как? – удивился генерал Зигмаль. – Все инженеры, по-вашему, участники этого грязного дела? Я лично так не думаю.
Генерал Зигмаль пристально рассматривал Лидмана, а тот, чтобы не испытывать страха перед беспощадным генеральским взглядом, смотрел в окно.
– Как вы расцениваете положение рейха на войне? – " неожиданно спросил генерал Зигмаль.
– Оптимистически, вполне оптимистически, – заторопился Лидман. – Гений фюрера, доблестные…
– Достаточно. Вы, я вижу, подлинный патриот, – насмешливо сказал генерал Зигмаль. – У меня больше вопросов нет. Вы свободны.
У Лидмана вырвался вздох облегчения. Он вскочил со стула и, забыв попрощаться, быстро вышел.
Генерал Зигмаль обратился к Гроссу:
– Ну, а эта личность тоже из первой пятерки?
– Лидман вполне квалифицированный инженер, – сухо ответил Гросс.
– Да что вы заладили: «инженер, инженер»! – обо злился генерал. – А какое-нибудь другое определение для классификации людей у вас есть? Я по трехминутному разговору вижу, что этот ваш квалифицированный инженерничтожество. Мало того: я чувствую, что им нужно заняться…
18
Баранников пришел в дирекцию первым. В дверях приемной Гросса он столкнулся с инженером Лидманом.
– Здравствуйте, господин Лидман, – почтительно сторонясь, сказал Баранников.
Лидман посмотрел на него ошалелыми глазами.
– Идите вы к черту! – прохрипел он и почти побежал по коридору.
Вскоре в приемной Гросса собралась вся четверка. Сидели не разговаривая, точно не знакомые друг другу люди. Наконец их пригласили в кабинет. Они вошли и шеренгой стали у дверей.
– Проходите, садитесь, – немного растерянно предложил Гросс.
Инженеры сели к столу. Два – на одной стороне, два- напротив. Генерал Зигмаль, сидевший у дальнего края стола, оказался как бы председательствующим. Он молча оглядел всех по очереди и спросил:
– Кто из вас русский?
Баранников встал:
– Я.
– Можете сидеть. А вы? А вы?
После того как все назвались, генерал снова долго и бесцеремонно рассматривал каждого из них.
– Вы знаете, что случилось на заводе? – спросил он наконец.
– Никак нет, – ответил Баранников.
– В секторах, не затронутых случившимся, ничего знать не могут, – торопливо пояснил Гросс.
Ну ничего, скоро узнают об этом поголовно все, – сказал генерал Зигмаль. Случилось нечто непростительное: у вас на заводе обнаружено вредительство.
– Невероятно! – воскликнул Шарль Борсак, оглядывая коллег удивленным и растерянным взглядом.
Геперал Зигмаль пристально посмотрел на француза и, выждав паузу, продолжал:
– Мы уже установили, чьи подлые руки сделали это дело. Выловим и предадим суровому суду всех, кто затеял эту постыдную войну в потемках. Мы, немцы, любим открытую борьбу, а такую вот войну – исподтишка, из-за угла, когда противник к тебе спиной, мы просто не понимаем. Не можете ли вы объяснить мне, что руководит этими подлецами, какое понятие морали вкладывают они в эту свою подлость? Прошу вас, объясните мне.
Инженеры молчали. Тогда генерал обратился к Баранникову:
– Вы русский, а как раз ваши русские большие мастера подлой войны. Собственно, они такую войну и выдумали. Помогите же мне понять ее моральные принципы.
Баранников поднялся и с минуту стоял молча, смотря в противоположную стену. Как бы он хотел сказать этому хаму в генеральском мундире все, что он думал об их морали палачей и убийц и о благородном героизме советских людей! А заодно и о том, что победа не за горами и что за ней придет и страшная месть палачам. Но… что было бы равносильно самоубийству. Что же тогда сказать? Как ответить на вопрос так, чтобы не потерять достоинства советского человека и в то же время не вызвать у генерала никаких подозрений?
– Ну, ну, господин русский, я жду.
Баранников вздохнул и, повернувшись к генералу Зигмалю, сказал спокойно и рассудительно:
– Я думаю, что подобные действия каждый раз исходят из субъективных данных каждого отдельного человека. Мне, например, война чужда и противна. Я человек абсолютно мирной профессии созидания, а не разрушения. Сформулировать психологию и разгадать мораль неизвестного мне человека – непосильная задача. – Баранников помолчал, как бы пытаясь все-таки найти ответ. И, не найдя его, сказал: – Мне легче разгадать самую сложную техническую задачу.
– Интересно, а как же вы, господин русский, оказались на войне и попали в плен? – быстро спросил генерал Зигмаль.
– Не я оказался на войне, а война оказалась там, где я проводил отпуск, – у своего отца возле польской границы. Война7 закрутила меня, как бурная река щепку. Последовала целая цепь случайностей, случайно же закончившихся моим пленом, а не смертью.
– Но мирное население мы в плен не брали, – заметил генерал Зигмаль.
– Что вы? – искренне удивился Баранников. – Сколько угодно, и я один из таких. Я вам говорю чистую правду. Когда началась война, я находился в пограничном с Польшей поселке, отдыхал у отца. Запросите своих находящихся там людей, они проверят и убедятся, что все было именно так. Я потому и ненавижу войну, что это слепое, жестокое дело, в котором судьба человека – нуль.
– Вы, наверное, ушли в партизаны?
– Я оказался в плену в первый же месяц войны, когда ни о каких партизанах и слуха не было.
– Странно, в высшей степени странно, – недоверчиво проговорил генерал Зигмаль. – А как вы относитесь к Германии вообще?
– Это великий и умный народ, – ответил Баранников. – Работая здесь, на заводе, я увидел, как высок технический уровень немецкой промышленности, какие прекрасные инженеры заняты в ней. – Он остановился и вдруг спросил: – Можно откровенно сказать о том, чего я здесь не понимаю?
– Ну, ну, интересно.
– Я буду говорить только о том, что известно мне, что я сам пережил и переживаю.
То, что война так обошлась со мной, я еще могу понять, но я отказываюсь понять, зачем я нужен Германии в состоянии получеловека.
– Что значит – получеловека? – Генерал многозначительно посмотрел на Гросса. – Я слышал, что вы здесь в весьма привилегированном положении.
Баранников улыбнулся:
– Весьма – это сказано излишне сильно. Да, последнее время я и мои присутствующие здесь коллеги живем относительно сносно. К нам возвращается ощущение человеческой жизни, и, ценя это, мы работаем в высшей степени добросовестно. Но до недавнего времени Германия обращалась со мной, как с примитивной скотиной, будто главным ее, Германии, интересом было меня уничтожить, а не сделать полезным немецкому народу. Вот этого я понять не могу.
Генерал Зигмаль слушал Баранникова› с явным любопытством, не замечая, как доктор Гросс посматривает на него с откровенным злорадством.
– Но вы сами сказали, что война – жестокая штука.
Да и как нам не быть жестокими, если мы все время наталкиваемся на происшествия вроде того, что случилось теперь на вашем заводе?
– Я имею в виду слепую жестокость и в слепоте своей – тотальную, – спокойно уточнил Баранников.
– Вы верите в победу Германии? – , неожиданно спросил Зигмаль.
Баранников на мгновение замялся, будто он не сразу решается сказать то, что хочет:
– Я верю в победу мира над войной, а от мира, какой бы он ни был, выиграют все народы.
– Вы, я вижу, не инженер, а дипломат, – усмехнулся генерал Зигмаль.
– Просто было время, лежа на нарах в бараке и в пещере, подумать обо всем этом на голодный желудок.
Генерал Зигмаль рассмеялся:
– Ну, видите, значит, уже полезно то, что вы пережили? Интересно, разделяют ли эти взгляды ваши коллеги? – Генерал посмотрел на инженеров.
Встал Шарль Борсак.
– Я лично целиком разделяю мысли русского коллеги и так же, как он, хочу честно служить немецкому народу.
– Я тоже, – вставая, сказал Гаек.
Генерал посмотрел на Магурского, который сидел с опущенной головой.
– А у Польши, как всегда, особое мнение? – спросил он.
Магурский медленно поднялся:
– Мое мнение, в общем, сходится с мнением моих коллег. Но, понимаете, у меня в Варшаве остались жена и дети. Почему же мне не дано право написать им, что я жив, работаю и, когда наступит мир, вернусь домой?
Магурский сел.
Генерал подумал о чем-то и обратился к Гроссу:
– У меня все.
Гросс вышел из угла кабинета, где он сидел все это время, и, приблизившись к столу, сказал:
– Я тоже хотел поговорить о последнем неприятном событии, но многое из того, что я хотел сказать, уже выявилось во время вашего разговора с генералом. Мне остается только просить вас, чтобы вы работали так же хорошо, как до сих пор, чтобы ни у кого не создавалось впе чатления, будто наш завод укомплектован одними саботажниками. Вы свободны.
Инженеры вышли.
– Ну, что вы думаете, генерал, об этих людях? – осторожно спросил Гросс.
Генерал приподнял плечи и сказал задумчиво:
– Умные, хитрые бестии, однако верить им хочется.
– Право же, – осмелел Гросс, – на человеческое отношение человек всегда отзывчив.
– У меня есть одна идея, – помолчав, сказал генерал Зигмаль. – Кажется, можно будет проверить, действительно ли они хотят добра Германии. Но я обдумаю это.
Инженеры возвращались на завод. Шарль Борсак на ходу крепко пожал руку Баранникову.
– Если бы я был президентом Франции, я бы тебе за этот разговор дал орден.
Военный. Честное слово!
– Никогда бы так не смог, – подхватил Магурский. – Ничего не знать, что будет, встать и спокойно провести эту милую беседу с волком, где что ни фраза, то с двойным смыслом.
– Хватит, товарищи, махать кадилом, – угрюмо отмахнулся Баранников. – Еще абсолютно неизвестно, что произойдет завтра. – И добавил как приказ: – Три дня диверсий не совершаем…