– Я могу дать тебе только сугубо личный совет. Насколько я понимаю положение дел, ты сам, и только сам, можешь найти способ вылезть из мешка, в который тебя завязали.
– Что? Что? – не поверил своим ушам Гросс.
– Я сказал все, что мог сказать, – услышал Гросс.
Он положил трубку и долго сидел окаменевший. Но и сейчас Гросс не понимал, что происходит. Он понимал только одно: случилось что-то невероятное в его могучей и умной фирме, которая десятилетиями действовала, как точный часовой механизм. Но, будучи всегда безотказным исполнителем воли фирмы, он и сейчас убедил себя в том, что услышанный им нелепый совет он обязан понимать так: фирма занята какими-то другими, более важными делами, а в отношении этого завода полагается целиком на него.
Гросс немедленно созвал совещание инженеров. Нужно срочно подумать, что завод еще в силах сделать. Перед торопливо собравшимися инженерами Гросс испытывал незнакомое ему раньше чувство стыда за фирму. Он избегал смотреть им в глаза.
Как было заведено испокон веков, каждый инженер в течение минуты доложил о положении дел на своем участке. Последовало двенадцать сообщений, уложившихся менее чем в три минуты:
– Стоим, нет сырья.
– Стоим.
– Жду сырья.
Собственно, этот традиционный опрос инженеров Гросс мог бы и не производить. И без того он знал, что завод фактически бездействует. Но он не мог, не смел нарушить традиции. Мысль его лихорадочно работала – он искал выход даже из такого безнадежного положения. Вдруг он вспомнил одну весьма странную деталь приказа о переводе завода на выпуск новой продукции. В приказе ничего не было сказано о прекращении выпуска старых снарядов. Обратив на это внимание еще при первом чтении приказа, Гросс подумал тогда, что прекращение производства старых снарядов как бы само собой разумеется. Сейчас он решил уцепиться за эту деталь приказа. Гросс отдал распоряжение о полном восстановлении производства старых снарядов. Ему сказано, чтобы он сам вылезал из мешка, вот он и вылезает…
В кабинет торопливо вошел секретарь.
– Прошу прощения, – сказал он вежливо, – по радио выступает рейхсминистр Геббельс.
Я подумал…
Гросс никогда не любил слушать политические речи, считая, что все это не имеет никакого отношения к его работе. Но сейчас он ринулся к стоявшему у него за спиной приемнику и включил его. В кабинете зазвучал знакомый всем напряженный голос Геббельса, и первое, что услышали инженеры, была базарная брань.
Рейхсминистр поносил Рузвельта и Черчилля, которые, как он выразился, надев штаны на голову, вообразили, что их ждут в Берлине с оркестром. Потом он начал орать о сверхновом секретном оружии, которое будто бы уже хлынуло грозным потоком с подземных заводов, недосягаемых врагу.
Гросс непроизвольно выключил приемник и растерянно посмотрел на инженеров. В кабинете наступила пугающая тишина.
– Конечно, Германия располагает не только нашим заводом, – глухо произнес Гросс.
Инженеры молчали.
Дверь распахнулась, и в кабинет стремительно вошел генерал СС Зигмаль, а вслед за ним комендант лагеря и начальник отряда гестапо майор Лейт. Генерал удивленно оглядел инженеров:
– Что здесь происходит?
– Техническое совещание, – потерянно отозвался Гросс.
– Развалили завод и совещаетесь?
Генерал Зигмаль подошел к столу, за которым сидел Гросс.
– Нам нужен этот кабинет с прямым телефоном.
– Я исполняю обязанности… – начал Гросс.
Но генерал грубо остановил его: – * Нам известно, что вы исполняете. Болтать вы можете и в своем кабинете. Прошу вас!
Инженеры бесшумно покидали кабинет.
21
Умер Ян Магурский. Он уже давно плохо себя чувствовал, жаловался, на сердце. В подземелье, где всегда ощущался недостаток кислорода, он быстро терял силы и часто к концу смены даже не мог стоять. Работавший в соседней штольне Шарль Борсак помогал ему, но сердца своего отдать другу не мог. На лице Магурского появились отечные опухоли. Последнее время его стали мучать боли в суставах.
Ночи напролет он стонал. Гримм достал из административной амбулатории лекарство, но оно не принесло облегчения.
Конечно, все подбадривали Магурского, говорили о скором конце войны, когда Магурский сможет уехать домой и серьезно подлечиться. Он слушал товарищей с грустной улыбкой – он отлично знал: до конца войны ему не дотянуть.
Однажды утром, когда инженеры шли на завод, Магурский вдруг засмеялся и сказал:
– А я их всех перехитрил. Они хотели меня убить, а я возьму и умру сам. Руки коротки, сволочи!
И он умер. Шел по своей штольне с чертежом в руках и упал… Когда Шарль Борсак подбежал к нему, он уже похолодел.
В этот же день связной, посланный Отто, передал Демке для инженеров краткое сообщение: «Англичане и американцы начали новое большое наступление для нас, очевидно, решающее. Будем вдвойне храбры и осмотрительны».
Поздно вечером, придя с завода, инженеры по нескольку раз перечитывали эту записку.
– Все же поторопился Ян со своей хитростью, – угрюмо сказал Гаек.
– Надо будет написать в Варшаву, когда вырвемся, – сказал Шарль Борсак.
– Я бы сказал: если вырвемся… – задумчиво произнес Баранников.
Последнее время Баранников с возрастающей тревогой думал о том, что неизбежно настанет день, когда гитлеровцы решат окончательно разделаться с заключенными.
Этот день неумолимо надвигается с фронтом. Надо к нему готовиться и объединять силы. Вот и Отто в записке снова напоминает об этом. Баранников знал, что подпольщики, действующие в пещерах, готовят восстание.
Борсак немного удивленно посмотрел на Баранникова:
– Дело идет к концу, Сергей, и теперь каждый прожитый день – еще один шанс на жизнь и свободу.
– Шанс, по-моему, одинаковый и на смерть, – жестко сказал Баранников.
– Да, у меня тоже мало оптимизма, – сказал Гаек. – Ведь все мы для них – свидетели обвинения, и, конечно, самый лучший выход – нас убить.
– Они просто физически уже не смогут истребить такое количество людей! – горячо воскликнул Борсак.
Баранников попросил Гаека, жившего в одной комнате с Магурским, собрать и припрятать все, что от него осталось.
Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул Демка:
– Можно?
– Входи. – Баранников посадил Демку рядом с собой на койку.
– Сегодня приходил ко мне мой гестаповец, – начал рассказывать Демка, – но слушать меня не захотел. Спросил только, не собираются ли инженеры бежать. Я сказал ему, что вроде нет, но пообещал разнюхать получше. А он рассмеялся и говорит: «Не надо. Я больше к тебе ходить не буду. Нет больше в этом надобности!» И снова рассмеялся.
– Симптом очень плохой, – подумав, сказал Баранников.
– А по-моему, им просто уже не до нас, – уверенно заявил Борсак.
Баранников рассердился:
– По-твоему, они завтра должны открыть ворота и распустить нас на все четыре стороны – нам, мол, не до вас. Этого, Шарль дорогой, не случится, и недаром подпольщики готовятся открыть ворота сами. Они готовят восстание, и я хочу, чтобы мы были с ними. Их много, сила. А мы – жалкая горстка, цель для одной автоматной очереди.
Уже следующее утро подтвердило тревожные опасения Баранникова. В их домик явились два эсэсовца. Они бесцеремонно открывали двери в комнаты, где одевались инженеры, потом прошли в кухню. При этом они не произнесли ни слова и вели себя так, будто в домике никого, кроме них, нет. Потом так же стремительно, как и появились, ушли.
По дороге на завод инженеры заметили, что в лесу стоит целая колонна грузовых фургонов, в каких обычно перевозят эсэсовских солдат. Сейчас грузовики были пустые. Только шоферы, сбившись в кучу, о чем-то оживленно разговаривали.
Прибывших на этих машинах солдат инженеры увидели в подземелье. Вооруженные автоматами, они стояли во всех проходах и штольнях, с любопытством и страхом наблюдая подземную жизнь. Баранников увидел солдат и в своем цехе. Один из них, уже довольно немолодой, наверное из резервистов, смотрел на все округлившимися от ужаса глазами. Не думал он, наверное, что в земной жизни может быть такой созданный самими людьми ад.
В цех своей стремительной, легкой походкой вошел Гримм и вдруг точно на стену натолкнулся – увидел солдат. Несколько мгновений он стоял, потом круто повернулся и направился прямо к Баранникову. Впервые Баранников видел Гримма растерянным.
Остановившись возле Баранникова, он еще раз посмотрел на солдат и сказал:
– Дело подошло к концу. Завод взяли в свои руки эсэсовцы. Они только что разогнали совещание, которое проводил Гросс. Прибыл тот генерал, который с вами разговаривал. В общем, конец.
– Завод прекращает работу? – спокойно спросил Баранников.
– Гросс окончательно потерял голову – он хочет продолжать выпуск старых снарядов. Но дело не в этом. Я почти уверен, что банда приехала ликвидировать завод и лагерь.
– Центр знает об их приезде?
– Не может не знать. Но я боюсь, что восстание захлебнется в крови. Кроме всего прочего, эсэсовцы могут сделать восстание поводом для расправы. Ночью на завод доставлены ящики со взрывчаткой. Понимаете? Они могут одним взрывом схоронить всех под землей.
– Что на фронте?
– Американцы наступают. Но Берлин передает самоуверенные сводки с намеками на готовящийся контрудар. Сейчас по радио говорил Геббельс, орал о скорой победе.
Но бандиты так или иначе ждать тут американцев не будут. Я знаю одно: начинается самое страшное из всего, что было.
– Хорошо, Гримм, – спокойно и даже небрежно сказал Баранников. – Не надо нервничать. Мы все обдумаем.
– Некоторые мои коллеги хотят бежать, – тихо произнес Гримм.
– А вы? – Баранников смотрел Гримму в глаза.
Лицо инженера залилось краской.
– Я до конца с вами, – сказал он.
Баранников благодарно пожал ему руку:
– Извините.
В этот день сирена, возвещавшая окончание смены, заревела значительно раньше обычного. Спустя несколько минут все определилось само собой. Баранникову, Гаеку и Борсаку эсэсовцы не разрешили подняться на поверхность. Им было приказано идти вместе со всеми заключенными в пещеру.