1
Я сижу на грубой деревянной скамейке, отполированной всеми сидевшими на ней в течение ста лет. Скамейка стоит в комнате отца Кристиана – духовника католического приюта для сирот. Я попал сюда спустя полгода после смерти мамы. В тот страшный день я тяжело заболел. Решив, что я сошел с ума, меня отправили в больницу дли душевнобольных, но потом переправили во Францию, в этот приют. Я сам ничего не помню. Мне рассказал все это мой духовник. Для меня продолжение моей жизни начинается еще позже – вот с этого весеннего утра в комнате отца Кристиана.
Отец Кристиан – единственный из приютских наставников, которому я раскрываю свою душу и верю, что он ничего плохого мне не сделает. Ему лет пятьдесят. Когда смотришь на него, прежде всего наталкиваешься на массивный, до блеска выбритый подбородок, над которым нависает крупный нос с широкими крыльями ноздрей. Гладкие реденькие волосы растут только на висках, так что ему не надо выбривать тонзуру на макушке. Удивительные у него глаза – добрые, ласковые, внимательные. Они никак не вяжутся с его грубым и суровым лицом и будто живут сами по себе. Громадные его руки всегда скрыты в широких рукавах рясы, он словно стесняется показывать их людям. Он чем-то неуловимо напоминает мне Пал Самсоныча, может быть, тем, что говорит он всегда тихо и необыкновенно убедительно.
Наш приют создан католической церковью сто лет назад. Находится он где-то на границе Франции и Бельгии, возле маленького городка, крыши которого мы видим из окон третьего этажа школьного здания. Кроме меня, здесь живут шестьдесят два мальчика. Большинство их из Франции, Бельгии и Голландии. Я – единственный русский среди них.
Первое время я был среди них как глухонемой, только оглядывался во все стороны и делал то, что делали другие мальчики. И ничего не понимал… Но, как щенок, брошенный в воду, сразу учится плавать, я довольно быстро начал понимать по-французски, а потом по настоянию отца Кристиана для меня пригласили педагога французского языка, знающего русский. Это было сделано для того, чтобы скорее приблизить меня к великим тайнам и мудрости святых книг. Так говорил отец Кристиан.
Без четверти семь утра в спальных комнатах раздавались громкие звонки. В комнате, где жил я и еще пять мальчиков, звонок самый въедливый и противный. Он требовал немедля вскочить с кровати, быстро ее застелить, одеться, умыться и стать на свое место в коридоре. Там уже ждал нас, перебирая четки, ненавистный всем нам отец Санарио.
Он безраздельный властелин всей нашей жизни с утра до вечера. Он с нами везде: в часовне на утренней молитве, в классе во время учебных занятий, в столовой во время обеда и даже в часы отдыха на спортивной площадке. У него тонкое, острое лицо темно-желтого цвета. Густые жесткие волосы торчат клочьями вокруг выбритой макушки, отчего издали кажется, что у него, как у черта, растут рога. На нем – изношенная ряса бурого цвета, перехваченная белой веревкой.
Он обладал удивительной способностью видеть нас всех одновременно. Никогда не пропускал самой маленькой шалости. За маленькую ты получал ненавидящий взгляд его черных глаз, запрятанных под шишкастым лбом. За шалость покрупнее расплата куда тяжелее – он подходил неторопливыми мелкими шажками и хватал за ухо двумя пальцами с острыми когтями и сжимал его так, что оно хрустело и потом весь день горело и ныло. Самое страшное из арсенала его наказаний мы называли столбняком. Это когда отец Санарио бил провинившегося ребром ладони сзади по шее. После этого сутки, а то и двое трудно было повернуть голову.
В семь тридцать отец Санарио вел нас в часовню на утреннюю молитву. Оттуда – на завтрак и в учебные классы. В три часа дня – обед. После него – свободный час: можно поиграть, побегать на спортплощадке, побродить по саду. Затем возвращаемся в классы готовить заданные на завтра уроки. Отсюда можно уйти, только когда сделаешь все, что задано. Наконец, вечерняя молитва и сон.
И все это неизменно день за днем, день за днем…
Итак, я в комнате отца Кристиана. Он ходит от двери к окну и обратно и говорит тихим ровным голосом:
– Ты, Юра, умный мальчик, и мы не первый раз говорим с тобой о вере. Задумайся еще раз – как все просто: бог дал – бог взял. Бог дал тебе отца, в свой час он его взял. Бог дал тебе маму, и в свой час он ее взял. Почему? Божий промысел неисповедим, бесполезно его исследовать, ему надо подчиняться. Бог провел тебя через тяжелейшие испытания, но жизнь твою он не взял. Он только ввел тебя в новую жизнь, не похожую на ту, к которой ты немного привык. Подумай, кому на земле нужно было распоряжаться твоей судьбой? Ты был мальчиком – существом, которое еще ничего не значило в земных делах, когда с тобой все случилось. Так что бессмысленно искать виновных на земле. Ты был как маленький листок, сорванный с дерева и подхваченный бурей. Но кто позаботился о том, чтобы этот маленький листок не оказался растоптанным в грязи, а попал сюда, вот в эту комнату? Кто поручил мне помочь тебе понять, что с тобой происходит? Кто это сделал? Бог. Он, если хочешь знать, и в тебе самом.
Я молчал. И думал, что отец Кристиан прав: бог дал – бог взял.
Между тем отец Кристиан продолжал ходить по комнате и говорить:
– Ты умный мальчик. У тебя есть то, чего нет у других воспитанников: ты любишь думать. Мне очень нравится молитва, которую ты сам придумал. Я выучил ее на память. Не веришь? Слушай… – Он стал рядом со мной, положил мне на плечо свою огромную руку и нараспев начал читать: – «Почему в моей жизни столько горя? Разве я кому-нибудь сделал зло? За что у меня отняли сначала отца, а потом маму? Она ведь тоже никому не делала зла, а я любил ее больше всего на свете. Кто отнял у меня маму?…»
Рука духовника соскользнула с моего плеча, он сел напротив меня на свою железную скрипучую кровать и сказал:
– Хорошая молитва. Я разрешил тебе на вечернем молении читать ее, и, когда я вижу тебя в часовне, я вместе с тобой повторяю ее и потом молю бога помочь мне ответить на твои вопросы. И если ты мои объяснения не принимаешь, я не отчаиваюсь. Придет время, и ты поймешь, что вера – не арифметика, где есть точное решение каждой задачи и где все просто, если ты знаешь табличку умножения. Бог в своей неисповедимой мудрости не может и не должен объяснять свои деяния каждому человеку. И, наверное, поэтому люди многих поколений сами стараются постигнуть божью мудрость. Они создали фолианты, наполненные размышлением о божьей мудрости. Читай эти мудрые книги. Ты узнаешь, что думали люди разных времен о вере, о боге. И ты увидишь, что люди гораздо умнее тебя никогда не пытались винить бога, они стремились постичь его мудрость.
Я смотрел в окно, за которым сияла прекрасная весна, и думал: в самом деле, зачем мучиться и искать виновных в том, что случилось со мной? Отец Кристиан прав – я же просто еще ничего не знаю. И может быть, люди, которые сделали мне зло, уже давно наказаны богом.
Я ушел от отца Кристиана успокоенный. Запоем начал читать святые книги. Сначала те, которые были на русском языке, а позже – и на французском.
Наибольшее впечатление на меня произвела Библия. Ведь о том, откуда появилась наша земля и откуда взялся первый человек, в ростовской школе мы еще не проходили. Помню, однажды я спросил учительницу – всегда ли была наша земля? Она сказала, что я узнаю это в свое время. Вот и пришло это время – я узнаю о сотворении земли и человека…
Я читал Библию с большим интересом, и она совсем не казалась мне святой книгой, хотя в ней все время мелькали слова о боге и вся книга-то была о боге и его божественных делах. Отец Кристиан разрешил мне читать Библию в часы, когда другие ребята готовили уроки.
Святая книга произвела на меня огромное впечатление, но, очевидно, совсем не такое, на какое рассчитывал отец Кристиан. В моем представлении бог – нечто непостижимое, таинственное – превратился в довольно реальную личность, хотя и наделенную чарами волшебника. Я даже вспомнил фокусника, которого видел однажды в ростовском цирке, – он из воздуха доставал вазу с цветами, аквариум с живыми рыбками и разные другие вещи. Но такой бог вызывал любопытство, а не трепет. Наверное, это произошло потому, что мудрые поучения Библии я просто не понял и запомнил только события – создание земли и человека, убийство Каином Авеля и тому подобное. Но здесь я, с обычной детской придирчивостью к описанию приключений, обнаружил нечто такое, о чем боялся даже думать. Отец Кристиан говорил о Библии, что это святая книга книг, а я обнаружил в ней самую обыкновенную путаницу – об одном и том же событии сначала говорится одно, а потом совсем другое. Как же это может быть в святой книге? И я боялся разговора о Библии с отцом Кристианом.
К счастью, разговор о ней произошел раньше с моим учителем французского языка Ильей Савельевичем Грибниковым. Это был русский эмигрант, чистенький тихий старичок. Уже одно то, что он был русский, вызывало у меня к нему особое отношение и особую веру во все, что он говорил.
Шел очередной урок французского языка. Мы сидели вдвоем с Ильей Савельевичем в пустом классе. За окном в знойной тишине парка свистела какая-то одинокая птица, а я спрягал глагол «верить». Раскрылась дверь, и в класс неторопливо вошел отец Санарио.
– Как он занимается? – спросил он по-французски.
– Очень способный мальчик и не ленится, – ответил Илья Савельевич.
– Это хорошо… – Отец Санарио посмотрел в раскрытое окно. – В нем надо пробуждать веру.
– Стараюсь.
Я видел, как Илья Савельевич проводил священника недружелюбным взглядом.
– Илья Савельевич, а у вас есть бог? – спросил я.
Он удивленно посмотрел на меня:
– Ты понял весь наш разговор?
Я кивнул и повторил свой вопрос. Он ответил не сразу, долго рассматривал свои костлявые, со вспухшими венами, старческие руки.
– В бога я верю, – сказал он. – А вот им, – он показал на дверь, за которой скрылся отец Санарио, – не верю. И прежде всего потому, что вера для них – средство существования, проще говоря – заработок. И на веку своем я повидал немало пакостников в рясах. – Илья Савельевич поднял глаза к потолку. – Ну, а бог – это бог. Он выше всей суеты людской. И в него надо верить. У человека должна быть вера в какую-то всевидящую и всесудящую мудрость. Земной суд, устроенный самими людьми, несправедлив, продажен, и человек должен верить в существование суда высшего, самого справедливого. Иначе не стоит и невозможно жить. Вера поддерживает человека, когда ему очень плохо. Без этого люди просто не вынесли бы всех испытаний. Тебе, Юра, надо верить, потому что ты, наверное, чувствуешь себя здесь очень одиноким. Поверишь, и у тебя всегда будет кому излить душу.
Слова Ильи Савельевича произвели на меня большое впечатление: верить в бога, чтобы иметь кому излить душу, свои сокровенные мысли, – это было просто, убедительно и сулило утешение.
– Вы читали Библию? – спросил я.
– Когда-то, на заре юности, – улыбнулся Илья Савельевич. – А что?
– В ней почему-то одно и то же в разных местах объясняется по-разному.
– Возможно, возможно… – Он посмотрел на меня удивленно и продолжал: – Писал-то ее не сам бог, а люди. Они могли и ошибиться и напутать. Но ты должен понимать, что это произошло не потому, что столетия назад люди задумали тебя обмануть или запутать.
– А почему бог такой жестокий? – спросил я.
– А ты хотел бы, чтобы он был добрый и щедрый, как дед-мороз? – пошутил Илья Савельевич. – Он все же высший наш судья. И хватит об этом – давай заниматься.
Итак, верить, чтобы не быть одиноким, чтобы было кому излить душу. Это мне нравилось. Но как бог может быть мне судьей, если я не слышу его голоса? А ведь отец Кристиан сказал, что бог есть и во мне, значит, я должен прислушиваться к собственному голосу?
Так начиналась моя вера в бога, который живет во мне самом. И это было началом воспитания в себе некоего возвышенного контроля и болезненного обострения совести. Каждая молитва стала для меня способом обращения к самому себе, к своей совести. Когда все остальные ребята твердили назначенные молитвы, я произносил про себя молитвы свои, собственные, сочиняемые иногда тут же, в момент моления. И мой духовник отец Кристиан, конечно, заметил это.
2
Был воскресный день глубокой осени. Сквозь голые деревья приютского сада проглядывали холмистые просторы, а там, где два холма расступались, виднелся заштрихованный туманной дымкой город. Я с книгой в руках сидел у окна спальной комнаты.
Читал я записки Неизвестного Монаха, который жил в восемнадцатом веке. Монах рассказывал, как однажды ночью к нему в келью явился посланец от Исуса Христа. Посланец в образе злого старца обвинял Монаха в том, что он не крепок в вере. Монах возражал старцу, но, когда в доказательство своей исступленной веры он захотел пересказать старцу на память целые страницы святых книг и молитв, оказалось, что он ничего не помнит. Тогда он начал сам придумывать молитвы и религиозные истории и рассказывал их очень долго. Прошел день, настала ночь, и снова стало светать, а он все говорил и говорил. И тогда злой старец улыбнулся и сказал: «Я вижу: бог с тобой, раз ты сам можешь найти в своей душе такие мысли и молитвы». И старец исчез…
На другой день Монах рассказал настоятелю монастыря о старце, и после этого настоятель объявил его святым, постигшим таинство составления молитв. «Ну какой же он святой? – удивился я. – Так и я могу стать святым, я ведь тоже сочиняю молитвы. Нет, тут что-то не так»…
Я не заметил, как в комнату вошел отец Кристиан, и вздрогнул, когда он положил руку мне на голову.
– Сиди, сиди, – сказал он и, пододвинув стул, сел рядом со мной. – Что читаешь? Записки Монаха? Эту книгу прочитало несколько поколений добрых католиков. Интересно?
– Не все, – ответил я и рассказал, что думаю.
Отец Кристиан закрыл книгу и отложил ее в сторону.
– Ты, Юрий, совсем не похож на остальных наших мальчиков. – Он, улыбаясь, погладил меня по голове. – Я люблю тебя, но тревожусь за твою судьбу. Откровенно скажу тебе, что я сам думаю о книге Монаха. – Отец Кристиан смотрел на меня так, словно он еще раз проверял, стоит ли быть со мной откровенным, а потом продолжал: – В книге этой немало наивной чепухи, но ты должен учитывать, что тебя и Монаха разделяют два века. Возьмем какой-нибудь пример. Ну, скажем, радио. Тебя ведь совершенно не удивляет, что ты слышишь речь человека, который в это время находится за тысячу миль от тебя. А представь, как отнесся бы к радиоприемнику автор этой книги? Он наверняка назвал бы его святым ящиком, голосом бога или нечистой силы. Монах и окружавшие его люди думали и понимали на уровне своего наивного века. Советую тебе помнить это, когда читаешь старые книги нашей вечной церкви, которая движется и развивается вместе со временем, не презирая наивность прошлого и тревожно вглядываясь в будущее. Ты понял меня?
– Да, отец Кристиан, – тихо ответил я. И мне в эту минуту было искренне стыдно за свою гордыню.
– А теперь пойдем ко мне, – сказал отец Кристиан и, обняв меня за плечи, повел в свою комнату.
На столе стояла ваза с яблоками и бутылка вина. Усадив меня за стол, он молча откупорил бутылку и налил по половине стакана себе и мне. Подняв свой стакан, отец Кристиан начал говорить, и мне показалось, что он очень волнуется.
– Сам того не ведая, ты подарил мне большой праздник. Имя ему – рождение веры. Возьми свой стакан – я разрешаю, выпей, мой мальчик. Выпьем вместе! Вино – само солнце и ягоды, какие росли в Вифлеемском саду. Этот напиток такой же древний, как род человеческий. Пристрастие к нему пагубно, но от этого нас с тобой убережет наша вера. Не так ли?
Это было первое в моей жизни вино, и оно мне не понравилось. Я выпил и поморщился.
Отец Кристиан улыбнулся:
– Пожалуйста, не омрачай мой праздник гримасами. – Он выпил свое вино, достал из-под стола какой-то сверточек и протянул мне: – А это мой подарок. Развернешь у себя. Иди. – Он перекрестил меня, я поклонился и вышел.
В свертке было маленькое распятие из дерева, которое чудесно пахло. Вероятно, эту вещь сделал большой мастер. Я любовался распятием, вдыхал его чудесный запах, как вдруг кто-то выхватил его из моих рук. Я повернулся в испуге и увидел отца Санарио, который, как всегда, бесшумно вполз в комнату. Он подержал распятие перед глазами, а потом быстро спрятал его за спину.
– Где взял?
Если бы он спросил иначе, я бы все сказал ему, но меня это «где взял» страшно обидело.
– Не скажу, – тихо ответил я.
– А я приказываю!
– Не скажу.
В следующее мгновение его пальцы, как клещи, впились в мое ухо. Страшная боль подбросила меня, я пытался вырваться, но клещи не разжимались.
– Спросите у отца Кристиана… – простонал я.
Клещи разжались. Отец Санарио бесшумно покинул комнату, унося распятие.
Я выбежал в парк. Болело ухо. Но еще больней сердце мое терзала обида. Мне хотелось бежать куда глаза глядят. Я забрался в дальний угол парка, в заросли сирени, и сел там на большой камень. Из глаз моих бежали слезы, я глотал их и хорошо помню, какие они были соленые. Потом я впал в забытье.
Сколько я так просидел на холодном камне, не знаю. Когда очнулся, уже смеркалось. В парке кричали, из разных его мест доносилось одно и то же слово, и я понял – это ищут меня.
– Юри! Юри! – слышалось со всех сторон.
Я вышел из кустов.
– Вот он! Вот он! – радостно закричал и побежал мне навстречу Пьер – мои сосед по спальне, которого прозвали Толстопузик.
Он действительно был очень толстый, этот добрый и ласковый мальчик.
Толстопузик с разбегу обнял меня и, задыхаясь, бормотал:
– А мы думали… мы думали…
Как я любил его в эту минуту! Как хорошо, когда ты не один!
У входа в дирекцию приюта мы с Пьером увидели секретаря нашей канцелярии – долговязого старика, которого ребята прозвали Ослом за большие уши. Он ткнул в меня пальцем:
– Пройди к директору.
В кабинете директора приюта господина Лаше находились отец Кристиан и отец Санарио. Они сидели друг перед другом впереди директорского стола. Я сразу заметил, что отец Кристиан расстроен. Отец Санарио не смотрел на меня и быстро-быстро перебирал свои четки из персиковых косточек.
Наш директор, господин Лаше, приезжал из города каждое утро на большом черном автомобиле, а вечером уезжал. Он не был духовным лицом, в приюте не жил и не принимал никакого участия ни в религиозном, ни в светском нашем обучении. Но ему подчинялись, его боялись и беспрекословно слушались все работавшие с нами учителя и служители церкви. Говорили, что он очень богат. Это был чистенький, отутюженный, розовощекий мужчина лет тридцати пяти, от которого всегда резко пахло духами. Под его хрящеватым, прямым, как стрелка указателя, носом чернела тоненькая полоска усиков, которые он то и дело осторожно трогал мизинцем правой руки.
Я вошел и остановился посредине кабинета.
– У нас к тебе есть вопросы, – сказал господин Лаше своим густым баском. – Ты пил сегодня вино?
Я взглянул на отца Кристиана, он чуть заметно улыбнулся и сказал:
– Ответь, как тебе подсказывает совесть и вера.
Это означало, что я должен говорить правду. И только правду.
– Да. Пил.
– Где?
– Мне дал отец Кристиан.
– Сколько?
– Половину стакана.
Отец Санарио торжествующе посмотрел на господина Лаше.
– С какой стати отец Кристиан нашел нужным угощать тебя вином?
– Он сказал, что я подарил ему праздник. И еще он сказал, что это вино – солнце и ягоды, что росли в Вифлеемском саду.
Отец Санарио покачал головой, но господин Лаше так свирепо взглянул на него, что он замер и снова принялся перебирать четки.
– А что было дальше? – вполне миролюбиво спросил директор.
– Отец Кристиан подарил мне красивое распятие, а отец Санарио у меня его отнял. Потом я убежал в сад.
Господин Лаше выдвинул ящик своего стола, вынул оттуда распятие и протянул мне:
– Возьми… и иди ужинать.
Я никогда не узнаю, что произошло в кабинете до моего появления и после моего ухода.
Поздно вечером, когда я шел с вечерней молитвы, меня в темной аллее нагнал отец Кристиан.
– Я хочу благословить тебя ко сну, – тихо сказал он. – И попросить, чтобы ты не имел зла к отцу Санарио. Ты же понимаешь, что пороки человека – это его несчастье, Не так ли, мой мальчик?
Я ничего не сказал и склонил голову под благословение.
Но нет, так просто отнестись к тому, что произошло в этот день, я не мог. Я пролежал всю ночь с открытыми глазами, И когда уже перед, самым рассветом стал засыпать, в голове моей копошились совсем не святые и далеко не христианские мысли. Я желал смерти отцу Санарио. Именно смерти – не меньше.
3
Вокруг – золотая осень… Я стою на крыльце приюта и жду машину, которая должна отвезти меня в католический коллеж при мужском монастыре.
Я простился с мальчиками еще вчера, машина должна была приехать на рассвете, а ее все нет и нет. Все уже пошли на утреннюю молитву, и я смотрю вслед удаляющейся по аллее колонне.
Среди мальчиков нет ни одного, кто стал бы моим другом, но сейчас мне грустно расставаться с ними. И с добрым Пьером – Толстопузиком, с его смешной мечтой заработать деньги на покупку велосипеда. И с драчуном Жозефом, для которого главное, чтобы ребята боялись с ним подраться. И с угрюмым Селестеном, который ждет не дождется, когда его отдадут в какую-нибудь крестьянскую семью. И с мечтательным Шарлем, который однажды изложил мне мудрую простоту своей веры: «Все верят, так почему же не верить и мне?» И с Жаном, о котором я знаю только одно – он страшно меня не любит, считая, что я подмазываюсь к духовнику.
Ребята уходили по усыпанной листьями аллее все дальше и дальше. Прощайте! Все они еще целый год будут жить в приюте, а затем им предстоит экзамен, от которого будет зависеть – кто попадет для дальнейшего обучения в коллеж, а кто в деревню, в бездетные семьи, или, в редком случае, в город.
Мне сделано исключение – меня передают в коллеж досрочно. Я считаюсь особо способным. Что такое коллеж и что меня там ждет, – не знаю.
Вчера, когда я прощался с отцом Кристианом, он сказал:
– Будь таким, как здесь, и коллеж откроет тебе широкую дорогу. Тебе не хватает знаний – помни об этом и учись прилежно.
– А куда идут после коллежа? – спросил я.
– Очень, очень немногие посвящают себя церкви, становятся священниками. Остальные возвращаются в семьи, чтобы делать светскую карьеру.
– А что вы посоветуете мне?
Отец Кристиан ласково посмотрел на меня.
– Сейчас давать тебе совет безрассудно. Я буду тебя навещать. Да и ты сможешь изредка приезжать сюда. Ну, а если я тебе понадоблюсь, – напиши. Главное, что ты вырываешься отсюда. Здесь тебе уже стало тесно. Я это доказал всем… – Он обнял меня, прижал к себе, потом благословил и вытолкал из своей комнаты.
Мне показалось, что он готов был заплакать…
Итак, мне уже 15 лет. Был ли я тогда верующим? Да, был. Даже теперь, оглядываясь на этот осенний день, я должен сказать: да, я тогда в бога верил. Правда, вера моя была несколько своеобразной, если можно так сказать, личной, мной придуманной, и она была далека от внешних атрибутов церковного порядка. Я избегал произносить про себя само это слово «бог». И, наконец, я не испытывал никакого трепета перед священнослужителями, видел в них обычных людей, в том числе и очень плохих. Чего стоил один отец Санарио!.. Но я верил в высшего судью, хотя самонадеянно считал, что судья этот живет во мне. Он как бы моя собственная совесть. Но, по-моему, это не меняло положения, ибо главное было в том, что я верил во власть какой-то высшей силы. Ведь не случайно сказал отец Кристиан, что верой я подготовлен к коллежу лучше других…
В конце аллеи показалась машина. Нет, это не за мной, это приехал директор, господин Лаше. Он поставил машину под навес и, видимо вспомнив, кто я, вернулся.
– Ты сегодня от нас уезжаешь?
– Да, господин директор. Я жду машину.
– Ну что ж, смотри не подведи там своего наставника отца Кристиана.
– Постараюсь, господин директор.
Господин Лаше неожиданно рассмеялся:
– Постараешься подвести? Видишь, как надо следить за точностью речи.
– Я постараюсь не подвести отца Кристиана, – послушно уточнил я.
Господин Лаше с любопытством взглянул на меня:
– Ну что ж, ну что ж, и среди русских встречаются способные люди. Может, ты такой и есть. Старайся. – Он сделал пухлой ручкой неопределенный жест и исчез в подъезде.
Наконец приехала «моя» машина. Это был новенький фордовский «пикап». За рулем сидел парень в красивой кожаной куртке на «молнии» и в берете, сдвинутом на ухо. В зубах у него торчала сигарета. Лихо развернувшись возле самого крыльца, он остановил машину и обратился ко мне:
– Эй, белая головка, не знаешь, кто тут едет в нашу богадельню? – Он щелчком зашвырнул сигарету на крышу крыльца.
– Если речь идет о коллеже при монастыре, то ехать должен я, – сказал я с достоинством.
– Тогда чего сидишь? Тащи свои чемоданы! – крикнул парень.
Я показал ему на лежавший рядом со мной маленький узелок.
– Я вижу, ты здесь не разбогател, – громко засмеялся парень.
Машина пронеслась по приютскому парку и вылетела на шоссе.
– Как тебя зовут? – спросил шофер.
– Юрий.
Он удивленно повернулся:
– Юрий? Что это такое?
– Русское имя.
– Ты русский? – Парень резко сбавил скорость.
– Да, русский.
– И будешь учиться в нашей монастырской богадельне?
– Да.
– Зачем это тебе? – Он еще раз удивленно посмотрел на меня. – Русский в монастыре! Сенсация! Убей меня молния – сенсация! – Он прихлопнул ладонью по рулю. – Значит, Юри?
– Да.
– А меня зовут Пауль. Но зови меня, как все в богадельне, – Пепе!
– Хорошо, Пепе.
– А как же ты – русский – попал сюда?
– Длинная история. Я с мамой приехал в Германию Когда еще война была.
Пепе прищелкнул языком и произнес слово, которого я тогда не знал. Позже я его узнал – «перемещенные».
– У вас хорошо? – спросил я.
Пепе рассмеялся:
– Мне – хорошо. Я вожу из города продукты и почту. А вот вашему брату – не очень. Я еще ни одного не знал, которому наша богадельня пришлась бы по вкусу. Но ты же русский. Может, это как раз по тебе? – Он снова стал смеяться.
Минут десять мы ехали молча. Потом Пепе спросил:
– И у тебя больше нет никакой родни?
– Никакой.
Пепе посмотрел на меня сочувственно:
– Тогда тебе будет плохо!
– Почему?
– Тебе же некуда удрать из богадельни, когда каникулы. Потом ты, наверное, идешь по благотворительным подачкам?
– Что это такое?
– Очень просто. Почти все воспитанники содержатся у нас за счет своих родителей. И, надо сказать, эти родители имеют немалые деньги. Папы делают аферы, а своих сыновей отправляют в богадельни замаливать их воровские грехи. Неплохо придумано, как откупиться от всевидящего бога! А? – Пепе захохотал, но, увидев, что я не поддерживаю его шутку, продолжал: – А есть еще два-три несчастных, которых учат за деньги, пожертвованные верующими. Могу дать тебе совет: корчи из себя смиренного! К нам то и дело приезжают те самые – с деньгами. Иногда берут в свои семьи воспитанников коллежа. Так они обожают смиренных. Не дальше как весной одного у нас забрали не куда-нибудь – в Париж! Взял его богатый ювелир. Выбрал за смиренный вид. А парень-то на самом деле воришка, каких поискать, – в прошлом году обчистил шкафы у своих товарищей. Все знали – он. А улик никаких. Так что давай посочувствуем ювелиру. Аминь! – снова засмеялся Пепе.
Впереди показалась высунувшаяся из-за леса островерхая башня монастыря.
– Гляди, наша богадельня! – крикнул Пепе.
Мы въехали в редкий лесок, который незаметно перешел во фруктовый сад. Под машиной громыхнул ветхий деревянный мостик, блеснула речушка. Поворот – и Пепе рывком остановил машину перед низким каменным домом, в котором окна были узки, как бойницы.
– Здесь канцелярия, – сказал Пепе. – Иди. И не забудь – корчи смиренного. Аминь! – Он комично сложил ладони, ткнул ими себе в нос и захохотал.
Я перешагнул через каменный порог и очутился в темном и сыром коридоре…
Секретарь канцелярии, костлявый юноша с черными жиденькими волосами, расчесанными на прямой пробор, провел меня в комнату, где со мной разговаривал финансовый инспектор коллежа – подвижной старичок с веселыми глазками. Он докапывался, нет ли у меня все-таки каких-нибудь родственников в Европе. Затем он вписал мою фамилию в толстенную книгу и повел меня к директору. По дороге он сказал, что к директору коллежа следует обращаться «господин доктор», а фамилия его Рамбье…
Доктор Рамбье был мужчина богатырского роста и сложения. На плоском бесцветном его лице выделялись только продолговатые серые глаза – внимательные и злые, как у сторожевой овчарки. На нем был мохнатый пиджак песочного цвета, розовая рубашка в полоску, острокрылая бабочка синего цвета.
– Ю-рий Ко-роб-цов? – раздельно произнося слова, спросил он, не сводя с меня внимательного взгляда.
– Да, господин доктор. Юрий Коробцов.
– Русский?
– Да, господин доктор.
– Интересно, интересно… – Он буркнул что-то финансовому инспектору, и тот, пятясь, вышел из кабинета.
– Значит, ты настоящий русский?
– Да, господин доктор.
Рамбье открыл лежавшую перед ним папку, отыскал в ней какую-то бумагу и долго ее читал, потом снова вложил в папку и уставился на меня.
– Директор приюта пишет, что ты очень способный в учебе. Это верно?
– Мне трудно об этом судить, господин доктор.
– Ты учился хорошо?
– Старался, господин доктор.
– Ты что? Меня за идиота принял? – крикнул Рамбье, ударив кулаком по столу. – Я спрашиваю: ты учился хорошо?
– Да, я учился хорошо, господин доктор.
– Запомни на все время: если я спрашиваю, – отвечать надо прямо, ясно, коротко.
– Я запомню это, господин доктор.
Дальнейшая наша беседа была еще более странной, если помнить, что она происходила в коллеже католического монастыря.
– Ты свою Россию любишь? – спросил директор.
– Люблю, – ответил я, – но я ее не знаю.
– Ну и дурак! Как можно любить страну, где царствуют еретики-коммунисты? Любить надо тех, кто тебя кормит и одевает.
– Я понимаю, господин доктор.
– А что ты вообще думаешь о коммунистах?
– Ничего не думаю, господин доктор. Я их не знаю.
– Тогда запомни: они главные враги веры и главные враги твои.
– Запомню, господин доктор.
– У тебя нет родных, считай за отца меня.
– Спасибо, господин доктор.
– Рано благодарить, я отец нелегкий. И вот тебе первый мой отцовский приказ: ты мне должен рассказывать все, что болтают в коллеже.
Я вспыхнул, хотел промолчать, но, помимо моей воли, у меня вырвалось:
– Это же нехорошо, господин доктор… фискалить…
– Дурак и еще раз дурак! – изумленно и совсем не сердито сказал директор. – Если я говорю «надо», – бог одобрит все, что ты сделаешь. Коллеж набит сынками из богатых семейств. Мы и ты, в первую очередь, существуем на их деньги. О тебе из приюта пишут, что ты предан вере. А среди этих богатых недорослей немало негодяев, которым на веру наплевать. В письмах домой они клевещут на коллеж. И уже были случаи, когда мы из-за этого теряли богатых покровителей. Мы просто обязаны вовремя обнаруживать клеветников. Помоги мне в этом, и ты поможешь святому делу. Ты понял меня?
– Понял, господин доктор.
– Вот это дело! – воскликнул он. – Ты, кажется, неплохо варишь своим котелком! – Он хлопнул в ладоши, и в дверь мгновенно вошел, видимо, все время стоявший за ней финансовый инспектор. – Отведите его в жилой блок, в комнату двадцать три, – приказал директор.
Жилой блок – это двухэтажный дом. На первом этаже – столовая. На втором – длинный коридор с дверями по обе стороны. На каждой двери номер. Это – спальни. В комнате номер двадцать три – две кровати, два стула, два низеньких шкафа и маленький стол. Мебель занимает всю комнату, кровати стоят так тесно, что сесть на них друг против друга нельзя. Единственное окно выходит прямо на высокую стену монастыря.
В комнате настолько сумрачно, что я не сразу обнаружил человека, лежавшего на одной из кроватей.
– Опять кровать полируешь? – обратился к нему инспектор.
– Меня учитель удалил с урока истории, – испуганно отрапортовал вскочивший с постели мальчик.
– За что?
– Меня ударил Жак… и я его…
– Прекрасная история, – добродушно сказал инспектор и подтолкнул меня вперед. – Он будет жить вместе с тобой. Познакомьтесь. Его зовут Юри. – Инспектор пошел к двери и оттуда сказал мне: – А этого любителя историй зовут Поль. Он тебе все расскажет.
Я положил узелок на свою кровать и сел на стул. Поль сидел на кровати. Мы молча смотрели друг на друга. Поль, вероятно, постарше меня. И покрепче. У него был тонкий, длинный и кривой нос.
– Откуда ты взялся? – спросил Поль.
– Из сиротского приюта, – ответил я. – А ты?
– Я тут уже второй год. А до этого тоже был в приюте, в Лионе. Скажу тебе всю правду – у нас тут собачья жизнь. Поднимают в шесть, и раньше девяти вечера не ляжешь.
– Ты еще пойдешь на занятия?
– На следующий урок.
– Ну и я с тобой.
– Идиот, ты сегодня поваляйся, в собачью жизнь включишься завтра. А на обед я за тобой зайду.
Где-то отдаленно прозвучал звонок. Поль вскочил:
– Обед через два часа. Жди меня.
4
По режиму жизни коллеж мало чем отличался от приюта; здесь тоже поднимали рано, вели на молитву, и потом мы были заняты до позднего вечера. Но занятия здесь были куда более серьезными – мы изучали историю, географию и даже философию. Учителями были монахи. Все четыре учителя коллежа имели духовный сан и жили в монастыре; все они, как я теперь понимаю, были по-своему образованными людьми.
Учебные классы находились тоже в монастыре. Мы приходили туда и стоя ждали, когда войдет учитель. После урока снова вставали, учитель уходил, и, только подождав еще несколько минут, мы могли выйти из класса. Ни в какие личные беседы с нами учителя не вступали. Даже если на уроке кто-нибудь совершал проступок, они предлагали виновному покинуть класс и делали запись в журнале, который ребята называли «доклад Палачу». Наказание было впереди – в кабинете доктора Рамбье.
Когда я обратился однажды к отцу Жоржу, который преподавал историю человека и веры, с каким-то вопросом, не касавшимся прямо содержания урока, он холодно посмотрел на меня и сказал:
– Тебе хочется показать, что ты знаешь больше других, а это очень плохая черта.
Воспитанники коллежа совсем не были похожи на приютских ребят. Начать с того, что в приюте все ходили в одинаковых серых рубашках и черных штанах, а здесь каждый одевался как хотел или мог. Ребята из богатых семей выглядели просто франтами. Мне из кладовой коллежа выдали длинную куртку защитного цвета и узкие черные штаны. Когда я первый раз увидел себя в зеркале, мне самому стало смешно. В приюте все ребята были тихие, покорные и безответные. Здесь дело другое – ведь в коллеже иным воспитанникам было по восемнадцати лет. Отпрыски из семей побогаче вообще никого и ничего не боялись и перед другими воспитанниками держались заносчиво. Даже учителя прощали им выходки, за которые другие попадали в «доклад Палачу». Нас, обучавшихся на благотворительные пожертвования, сынки богачей называли не иначе, как «саранча», и совсем не считали за людей.
В коллеже было гораздо труднее, чем в приюте. Не прошло и месяца, как у меня произошло первое столкновение с сынками богачей, или, как их здесь называли, франтами.
Шел урок истории религии. Учитель попросил назвать пять священных дат католической церкви. Никто все пять дат назвать не мог. Тогда я поднял руку и не только назвал даты, но и рассказал происхождение каждой. Учитель меня похвалил. А когда урок кончился и учитель ушел, франты загнали меня в угол и начали издеваться надо мной.
– Эй, саранча, ты что это – жрешь чужие деньги и еще задираешь нос?
– Ты, саранча, запомни шестую дату, когда мы тебе разобьем нос!..
– Сколько возьмешь, саранча, чтобы не открывать на уроках свой вонючий рот?
Особенно старался один, которого звали Жюльен, – сын крупного торговца.
– Слушай-ка, саранча! – кричал он. – Уезжай-ка, пока не поздно, в свою красную Россию. Мой отец оплатит самолет и новые штаны тебе купит!
Под хохот своих приятелей он дернул меня за волосы. Я бросился на него и сильно ударил его коленкой в живот. Он отлетел к стене и упал на пол. И в этот момент в класс вошел учитель. Франты подняли крик, что я ни за что ударил Жюльена. Меня удалили с урока, и я попал в «доклад Палачу».
Умирая от страха, я пошел к доктору Рамбье. К моему удивлению, он меня совершенно не ругал. Выслушав объяснения, он сказал:
– Запомни раз и навсегда – Жюльена и его шайку не трогать. Мне нужно, чтобы ты с ними ладил, а не дрался. Вернись в класс и извинись перед Жюльеном.
– Но он издевался надо мной, – сказал я.
– Ну и что? От издевки синяки не вспухают. А наш коллеж существует и ты в нем учишься на деньги папаши Жюльена и его друзей. Неужели тебе это не понятно?
Я вернулся в класс и извинился перед Жюльеном.
– Ладно, – сказал он. – Поговорим об этом на досуге.
В коллеже я был еще более одиноким, чем в приюте. Здесь не было отца Кристиана, которого я очень любил. Я не мог подружиться даже со своим соседом по комнате Полем. С ним невозможно было разговаривать – его абсолютно ничто не интересовало. Было непонятно, как и зачем он попал в коллеж. Он хотел только одного: уехать в деревню и бегать там босиком по траве. Мне оставалось уйти в мир книг. Так я и сделал…
В это весеннее утро уроков не было. Мы делали уборку жилого корпуса. Завтра воскресенье, ко многим воспитанникам приедут родители, и они должны увидеть коллеж в полном блеске. Доктор Рамбье сам наблюдал за работой.
Мы с Полем мыли пол в коридоре. Он работал старательно, шумно сопел своим вечно простуженным носом. Выкрутив мокрую тряпку, прислонился к стене и сказал мечтательно:
– Хорошо бы завтра кому-нибудь привезли сигареты, выменять бы…
– Неужели курить приятно? – спросил я.
– От трех сигарет голова кругом идет… Протирай лучше у плинтусов, а то придет Палач и заставит перемывать.
Вскоре действительно пришел доктор Рамбье. Он был в хорошем настроении и похвалил нашу работу.
Я переоделся и вышел в сад. Был тихий весенний день. И хотя солнце скрывалось за высокими облаками, было тепло. В аллеях слышались веселые голоса ребят, они сгребали в кучи и жгли прошлогодние листья. Над землей висел синеватый сладко-горький дым, с ним смешивался запах прелой земли.
Я подошел к ребятам, которые работали на главной аллее. Раскрасневшийся Жюльен протянул мне свои грабли:
– Поработай, Юри, поработай, завтра получишь от меня награду.
– Могу и без награды, – сказал я и взял грабли. После того, первого конфликта я свято выполнял требование доктора Рамбье и на рожон не лез.
– Ну да, ну да, – закивал головой Жюльен, подмигивая своим товарищам. – Ты же у нас монах в черных штанах.
Ребята захохотали и, бросив работу, столпились возле нас. Жюльен слыл у них главным острословом, и они ожидали потехи.
– Ты вообще у нас второй Христос. Сотворил бы чудо какое-нибудь. Для начала выпрямил бы нос своему апостолу Полю.
Подождав, пока умолк хохот, я сказал:
– А он не хочет иметь прямой нос, он говорит, что с таким носом ему интересней. – Я смеялся вместе с ребятами, всячески отклоняя ссору.
– Тогда сделай чудо почудней… – Жюльен поманил всех пальцем и, когда мы присели на корточках вокруг него, сказал тихо: – Чтобы Палач подавился недоваренной картошкой и испустил дух.
Все ребята с хохотом повалились на траву, задирая ноги.
– А зачем? – спросил я, когда мы перестали смеяться.
– Может, другой будет не такой вор и зверь, как этот.
Ребята молчали и смотрели на меня, ждали, что я скажу.
– У меня он ничего не украл, и меня он не кусал, – сказал я.
– Хо-хо! Вы слышали, ребята? Палач его не обкрадывал. Хо-хо! – надрывался Жюльен. – Да он все силы тратит только на то, чтобы разворовывать нашу богадельню.
– Я об этом ничего не знаю.
– И оплеухи ты от него не получал?
– Не получал.
– Так получишь. А теперь работай.
В канун приезда родителей обед бывал гораздо лучше, чем обычно. Наливали полные тарелки и давали сладкое. Когда на сладкое подали компот, Жюльен спросил:
– Как ты думаешь, кто ест твой компот в другие дни?
– Не знаю.
– А ты спроси у директора. Спроси!
Ребята давились от смеха.
После обеда мы насыпали клумбы для цветов. В самый разгар работы появился финансовый инспектор.
– К директору, срочно, – сказал он мне тихо.
Доктор Рамбье усадил меня в кресло и весело спросил:
– Хороший денек сегодня?
– Да, господин доктор.
– А что вы там болтали в аллее, когда ржали на весь сад?
Директор был добрый, веселый, и это придало мне смелости.
– Господин доктор, можно задать вам один вопрос?
– Ну!
– Почему нам не всегда за обедом дают сладкое?
– Что-что? Что это тебе взбрело в голову?
– Мы об этом говорили.
– Кто говорил?
Я молчал.
– Кто говорил? – громче повторил он.
Я не знал, что сказать, и молчал.
Директор встал, подошел ко мне, взял меня за отвороты куртки и выдернул из кресла. Он приподнял меня одной рукой, и его глаза оказались рядом с моими. Его холодный нос тыкался мне в лицо.
– Говори сейчас же! – зарычал он.
Я молчал. Он швырнул меня в кресло и склонился надо мной всей громадой своего тела.
– Я сам знаю! Это Жюльен! Да? Отвечай!
Я кивнул.
– Он говорил, что я вор?
Я снова кивнул.
Директор вернулся за стол.
– Убирайся, – произнес он, садясь в кресло.
Мне было страшно – я выдал Жюльена. Боже, что теперь будет?…
До темноты я пробыл в саду, а потом, как вор, прошмыгнул в свою комнату. Поль, к счастью, уже спал, наполняя комнату громким храпом. Боже, что будет? Что будет? И я начал про себя сочинять молитву к богу. Я умолял его простить мне мой грех и ссылался на то, что директор сам и без меня знал, кто говорил про сладкое, так что я не был доносчиком. Я клятвенно обещал богу, что больше никогда ничего подобного не сделаю.
Воскресенье выдалось солнечное, веселое. На площадке перед канцелярией коллежа уже стояли автомашины, на которых приехали родственники. Укрывшись за машинами, я высматривал, где Жюльен.
Вдруг, точно вынырнув из-под земли, передо мной появился шофер Пепе.
– А, Юри! Что ты тут высматриваешь? Не хочешь ли угнать этот «шевролет»? Не советую, это коляска папаши Жюльена, а у него вся полиция на привязи.
– А где он сам? – спросил я как только мог небрежно.
– Наверное, пьянствует с директором. Не зря же меня вчера гоняли в город за коньяком.
– Разве они друзья? – спросил я.
– Да ты что? – захохотал Пепе. – При чем тут друзья? Оба они дельцы, и им есть о чем поговорить за рюмочкой. Тем более, я слышал, что наш директор собирается вместе с ним купить фабрику игрушек. Что ты глаза таращишь? Не думаешь ли ты купить эту фабрику сам? – Пепе снова захохотал во все горло, но внезапно умолк и шепнул: – Давай-ка отсюда подальше…
Мы зашли за кусты сирени и сели там на поваленное дерево.
– Видал шествие? – Пепе показал в сторону беседки.
Оттуда шли, поддерживая друг друга, доктор Рамбье, папаша Жюльена и две дамы, которых под руки вел сам Жюльен.
– О, дело мое плохо, – шепнул Пепе. – Нализались и мадам. Кажется, мне придется вести их машину.
Папаша Жюльена и доктор Рамбье, подойдя к машине, стали прощаться. Они были очень пьяны и, обнявшись, замерли, очевидно боясь оторваться друг от друга. Наконец доктор Рамбье освободился от объятий гостя и закричал не своим голосом:
– Пе-пе-е! Пе-пе-е! Где он, черт бы его взял!
– Так я и знал, – шепнул Пепе и вышел из кустов,
– Свезешь моих дорогих гостей, – сказал ему доктор Рамбье.
– А как же я вернусь? – спросил Пепе.
Доктор Рамбье погрозил ему пальцем:
– Ладно, ночуй в городе, проклятый развратник. Вернешься с поездом.
После долгого усаживания гости уехали. Жюльен что-то кричал и бежал за машиной. Доктор Рамбье долго смотрел вслед гостям, потом скривил страшную рожу и поплелся в канцелярию.
После вечерней молитвы я один бродил по саду. Я ничего не понимал.
За моей спиной послышался топот, и в одно мгновение я был сбит с ног. Верхом на мне сидели два человека, а Жюльен – я узнал его сразу – начал хлестать меня ремнем.
– Не будешь доносить! Не будешь доносить! – злобно приговаривал он, стараясь ударить меня по лицу.
Сопротивляться было бесполезно. Я обхватил голову руками и прижался лицом к земле. Тогда они задрали мне рубашку и стали бить по голой спине. Я чувствовал себя виноватым и молча переносил наказание…
Наконец они оставили меня в покое и убежали. Я поднялся и поплелся за ними.
В коридоре на втором этаже меня встретила целая ватага во главе с Жюльеном.
– Доносчик! Доносчик! Доносчик! – кричали они, пока я не добрался до своей двери.
– Дурак! – сказал мне Поль, который уже лежал в постели. – Нашел, на кого доносить.
Я молча лег и укрылся с головой. Все тело мое болело. Я плакал.
5
С того дня прошел почти год. Я все чаще спрашивал себя: в чем помогла мне вера, чему научила, в чем сделала лучше? И ответить на эти вопросы не мог. Я видел, что из всех близких церкви людей, которых я знал, разве только отец Кристиан жил по вере, а все остальные, словно нарочно, поступали вопреки святым заповедям. К отступникам от веры я относил равно и доктора Рамбье и самого себя. Я даже придумал молитву, в которой просил бога о спасении души своей, Рамбье, Жюльена и его отца и даже приютского отца Санарио. И я уже не мог обращаться к тому богу, которым был моей совестью. Сейчас я мог уповать только на того всемогущего и таинственного бога, о котором говорилось в святых книгах и которого я видел на иконах. И эта вера казалась мне моим последним спасением от гибели. Мои мучения могут показаться смешными, да и я сам сейчас вспоминаю о них с улыбкой, но станьте на мое место в ту пору – мне было шестнадцать лет и я был один на всем свете…
Мы готовились к исповеди. Большинство ребят относилось к этому без всякого трепета. Жюльен, например, с притворной тревогой советовался со своими друзьями – говорить ему или умолчать о том, что он бил меня. Он спросил об этом и у меня.
– Говори правду, как того хочет бог, – сказал я.
И в ответ услышал короткое, как пощечина:
– Дурак!..
Я никогда не ждал исповеди с таким волнением, как в этот раз. Я внушил себе, что она поможет мне разобраться во всем, что произошло со мной.
Обычно исповедь принимал один из священников. Мы знали троих, и все они были добрыми стариками – в чем бы ты ни сознался, они говорили: «Молись, бог простит». Но иногда исповедовал главный монастырский наставник – отец Бруно. Его боялись все. Он не просто выслушивал исповедь, а вел строгий допрос, часто доводя воспитанников до слез. А обычное «молись, бог простит» он произносил так, что у человека не оставалось никакой надежды на прощение. Раньше я, как и все, боялся попасть на исповедь к отцу Бруно, но на этот раз я хотел, чтобы меня выслушал именно он. Я хотел, чтобы меня строго спрашивали и заставили подробно рассказать про каждый мой самый маленький грех. Сегодня я жаждал исповеди до конца.
И бог внял моей просьбе – я попал на исповедь к отцу Бруно. Я узнал его по скрипучему голосу, когда из-за занавески раздалось:
– Чего сопишь? Говори.
– Я грешен… Я грешен, – заторопился я. – Я донес на товарища. Но я сделал это, не желая ему зла. Я думал…
– Погоди! – последовал приказ из-за занавески. – Почему ты так странно говоришь?
Я не сразу понял вопрос и, решив, что я говорил непонятно, начал снова.
Но он прервал меня новым вопросом:
– Ты не француз?
«Ах, вот в чем дело!» – подумал я и радостно сообщил:
– Я русский… Русский…
И тогда случилось невероятное – отец Бруно отдернул занавеску и стал меня рассматривать. Из темноты исповедальни на меня уставились удивленные, недобрые глаза. Потом занавеска задернулась, и я услышал:
– Ты, русский негодяй, пришел не исповедоваться, а искать себе заступника. А богу мерзки твои проделки. Придешь, когда душа твоя будет открытой богу и чистой. Иди.
Меня парализовал дикий страх. За все годы, прожитые в приюте и здесь, я не знал случая, когда исповедь была бы отвергнута! Как теперь жить, если бог отверг меня со всеми моими муками и с моей последней верой в него? К кому идти? Что делать? Удавиться, как сделал этой зимой один монастырский монах? Броситься в реку? Раз я отвергнут богом, то уже не важно, что самоубийство – грех…
Я просидел в пустой монастырской церкви, пока меня не прогнал оттуда монах, который пришел мыть пол.
Дни самого радостного праздника Христова воскресенья стали для меня мучительной казнью, которой, казалось, не будет конца. Все воспитанники коллежа уехали – кто домой, кто в гости к окрестным крестьянам. На всем этаже один я, не раздеваясь, лежал в своей комнате. Три дня я ничего не ел, только пил воду из-под крана.
Вернулся Поль. Он вошел в комнату, посмотрел на меня вытаращенными глазами и стремительно убежал. Вскоре в комнату ворвался доктор Рамбье. В открытых дверях остановился перепуганный Поль.
Доктор Рамбье схватил меня за руку, посмотрел мне в лицо и, обернувшись к Полю, сказал:
– Дурак кривоносый, он жив. Пошел вон отсюда!
Захлопнув дверь, доктор Рамбье присел ко мне на кровать и спросил:
– Ты болен?
Я с трудом пошевелил головой.
– На тебе лица нет. Что случилось?
Еле ворочая языком, я рассказал ему об отвергнутой исповеди.
– Ну и дурак же ты! – почти радостно воскликнул доктор Рамбье. – Отец Бруно – это еще не бог, а ты – дурак. – Совершенно неожиданно доктор Рамбье стал смеяться: – Представляю себе его физиономию, когда он узнал, что ты русский. В общем, считай, что твоя исповедь принята. Это говорю тебе я. Как говорится, молись, и бог простит. – Он внезапно умолк, пристально глядя на меня, а затем сказал: – Но я понимаю, как тебе трудно у нас. Я подумаю о тебе, не зря же я назвался твоим отцом – Рамбье никогда не забывает о сделанных ему услугах. Смирись со всем, что случилось, вставай и иди в столовую. Бог тебя не оставит в заботах своих.
Так еще раз моим утешителем стал не бог и даже не духовный наставник, а Палач, доктор Рамбье.
В саду вовсю бушевала весна. На кустах сирени набухшие почки были точно покрыты коричневым лаком. На тополях горланили грачи. В лицо плескался теплый и нежный ветер, пахнувший сырой землей. Я медленно шел по аллее, пересеченной солнечными полосами, и это было как медленное возвращение в жизнь.
Продолжались пасхальные каникулы. В жилом блоке шел ремонт. Нас с Полем поселили в одной из комнат канцелярии. Поль целыми днями валялся в постели, а я с утра до вечера болтался в саду.
Однажды я задремал на солнышке возле канцелярии и не заметил, как из аллеи вынырнула легковая машина доктора Рамбье. Она остановилась в нескольких шагах от меня, и из нее вылезли доктор Рамбье и молодой мужчина в легком светло-сером пиджаке и кремовых брюках, с желтым портфелем.
– А вот как раз и он, – показывая на меня, сказал своему спутнику доктор Рамбье.
Я встал и поклонился.
– Здравствуй, Юри, – добродушно улыбаясь, приветствовал меня Рамбье. – Познакомься. Это господин Джон.
Я поклонился ему, и молодой, очень красивый мужчина ответил мне белозубой улыбкой.
– Юрий, значит? Прекрасно! – сказал он на плохом французском языке. – Я слышал, у тебя неприятности?
– Так я уезжаю, – сказал ему Рамбье. – Машина приедет в четыре часа.
– Да, да, как условились, – рассеянно отозвался господин Джон, бесцеремонно разглядывая меня.
Рамбье помахал нам рукой, влез в машину и уехал.
– Давай сядем, – предложил господин Джон и направился к скамье, стоящей среди кустов сирени.
Я послушно пошел за ним. Господин Джон, прежде чем сесть, обошел вокруг скамейки и осмотрел кусты. Потом он сел рядом со мной, поставив портфель возле ног.
– Расскажи-ка мне, Юрий, сам, что у тебя за неприятности, – с участием сказал он и положил руку на мое колено.
Очевидно, моя душа жадно ждала именно этого, только этого – хоть маленького участия. Я стал рассказывать так, как если бы рядом со мной был не нарядно одетый молодой мужчина с веселыми глазами, а отвергший меня отец Бруно.
Господин Джон слушал очень внимательно, меня смущало только то, что глаза его все время оставались веселыми.
Когда я кончил, господин Джон сказал:
– О твоих неприятностях мне, уже рассказывал господин Рамбье. Знаешь, в чем твоя главная беда? Ты, дорогой мой дружок, неправильно решил, что все это, – он посмотрел вокруг, – чистое дело самого бога. А это совсем-совсем не так. Тот же отец Бруно может быть очень скверным человеком. Из того, что ты рассказал, уже видно, например, что он не любит русских. А как может слуга бога одних людей любить, а других нет? Подумай сам. Но я не буду тебя разубеждать, я знаю, как ты любишь читать, и дам тебе очень интересную книгу. – Господин Джон достал из портфеля толстую книгу в дорогом переплете. – Вот, возьми. Эта книга скажет тебе все, что ты не знаешь. И, когда будешь читать, помни – книгу написал священник, почти триста лет назад… Прочитай и хорошенько подумай. В понедельник я приеду, и мы поговорим. Книгу ни в коем случае никому не давай. Ты родился в Ростове?
– Да, – ответил я, пораженный его вопросом.
– Из какого Ростова?
– Как – из какого?
– В России их два: Ростов-Ярославский и Ростов-на-Дону.
– На Дону, на Дону, – поспешно уточнил я.
– Это очень хорошо, – сказал господин Джон, внимательно меня разглядывая. – И тебе сейчас шестнадцать лет?
– Да.
– Ты выглядишь максимум на пятнадцать. А по тому, как ты рассуждаешь, можно дать все восемнадцать. – Господин Джон встал, потянулся сладко, так что хрустнули кости, и сказал: – Пройдемся. Покажи мне сад и монастырь.
Мы бродили по аллеям и говорили о чем попало: о птицах, о небе, о пролетевшем над нами самолете, о том, как дышат деревья и как из цветов получаются яблоки. И мне казалось, что господин Джон знает все на свете. Говорил он интересно, весело.
Мне было очень легко, я совсем не чувствовал, что господин Джон старше, и мы болтали, как мальчишки. После мамы со мной никто не разговаривал так просто и искренне. Мне стало радостно, легко, и в эти минуты я ничего на свете не боялся. Я был в ударе и рассказывал господину Джону все, что приходило в голову, все, что я знал, что вычитал в книгах.
Я показал господину Джону, где церковь, где живут монахи, где наши учебные классы. И вдруг на монастырском крыльце появился отец Бруно.
– Ты что здесь делаешь? – строго спросил он. – Кто этот господин?
Господин Джон прикоснулся к моему плечу:
– Молчи.
Он подошел к отцу Бруно, и они не больше минуты поговорили на незнакомом мне языке. Отец Бруно почтительно раскланялся и, как я понял, приглашал господина Джона войти в монастырь.
– Нам некогда. До свидания, – ответил ему господин Джон уже по-французски и вернулся ко мне: – Пошли!
– Это же отец Бруно, – шепнул я и оглянулся назад – священник все еще стоял на крыльце и смотрел нам вслед.
– Ну, видишь? – весело сказал господин Джон. – Достаточно ему было узнать, что я американец, и он из грозы превратился в само солнышко.
Когда мы подошли к канцелярии, машина уже была там, и господин Джон дружески попрощался со мной и уехал.
А я, возбужденный, радостный, бросился в самый дикий угол сада, где густо рос малинник. Забравшись в самую его чащу, сел на землю, раскрыл книгу и увидел ее название: «Жан Мелье. Завещание».
Я читал не отрываясь, пока не стало темно, пропустив обед и ужин. Занавесив окно одеялом, я продолжал читать в своей комнате. А когда настало утро, я снова забрался в малинник…
Читать эту книгу было нелегко, и, если бы она попала в мои руки обычным путем, у меня, наверное, не хватило бы терпения всю ее прочитать. Но книга, принадлежащая господину Джону, не могла быть неинтересной, и, когда я что-нибудь не понимал, я винил себя, а не книгу. Перечитывал такие места по нескольку раз и все равно не понимал. Материя движется – что это такое? Я готов был разреветься от досады.
Однако далеко не все было таким непонятным. Мир устроен несправедливо, – утверждал Жан Мелье, и я с этим был полностью согласен; несправедливость эту я испытывал на себе.
Одним дано все, у других все отнято, – утверждал Жан Мелье. Он гневно обличал богачей и с любовью говорил о нищих. А разве я не так же ненавидел франтов? Разве все мои страдания были не оттого, что я здесь нищий, живущий на благотворительные подачки богачей? И, наконец, я прочитал то, что меня потрясло, – Жан Мелье утверждал, что религия гнусно обманывает людей, ибо она, с одной стороны, проповедует, что все от бога, в том числе, значит, и вся несправедливость жизни, а с другой – и опять-таки от имени бога – требует: смирись. Она торжественно возвещает, что все люди братья, но к смирению призывает только обездоленных.
Жан Мелье писал о продажности, о лицемерии церкви и ее слуг, у которых главная обязанность – заставить лишенных всего людей верить в благочестивую чепуху и одновременно в то, что мир устроен идеально и точно так, как хочет бог, а посему они должны быть смиренны и покорны.
«Это правда!» – кричало во мне все, и я вовсе не чувствовал себя вовлеченным в кощунство против бога и церкви. Наоборот – книга словно исцеляла меня, объясняла мне все, что со мной произошло и происходит. Эти страницы были для меня как бы ступеньками, по которым я с туманных высот моей мальчишеской веры спускался на несправедливую, грешную, но ясную землю, залитую щедрым летним солнцем.
В понедельник приехал господин Джон. Я увидел его за рулем светло-серой машины – обаятельного, красивого, с ласковыми глазами – и бросился ему навстречу с книгой в руках.
Взяв у меня книгу, он небрежно бросил ее в машину и спросил:
– Прочитал?
– Да.
– Что скажешь?
– Сказать толком всего я еще не могу, но со мной что-то происходит… Я начинаю понимать… Я освобождаюсь…
Господин Джон пристально и весело посмотрел на меня:
– Садись в машину. Проедемся.
Мы выехали на шоссе и помчались к городу, который до сих пор я видел только издали. Теперь он быстро надвигался на нас. Мы молчали. Мне было очень хорошо. Вблизи города господин Джон остановил машину на обочине, выключил мотор и повернулся ко мне.
– То, что ты, Юрий, сказал о книге, мне не нравится, – произнес он и, вынув сигарету, закурил.
Господин Джон говорил сейчас тихим и добрым голосом, не сводя с меня совсем невеселых глаз.
– Настоящая вера необходима человеку, как воздух, и она, Юрий, совсем не путы. Наоборот, в ней, в вере, – дополнительная душевная сила человека. Если человек ни во что возвышенное не верит, он легко может совершить бог знает что. На днях, например, я прочитал в газете страшную историю. Отец убил пятилетнюю дочь и жену. Вот тебе, кстати, еще один пример церковной лжи. Церковь утверждает, что все в жизни – от бога. Да? Значит, этот убийца своей дочки и жены тоже от бога?
Я напряженно обдумывал то, что услышал.
– А все дело в том, как устроена жизнь на земле, – продолжал господин Джон. – Есть, например, такая страна – Америка. Там нет обездоленных, и там ни богу, ни церкви не надо никого обманывать. Там все искренне верят в бога и в его высшую справедливость. Ну, а здесь, в насквозь прогнившей и продажной Европе, ни о какой справедливости не может быть и речи. Так что тебе, Юрий, не надо отказываться от веры. Нельзя, Тебе следует вернуться к твоей вере, к той, которую ты придумал еще в сиротском приюте. Исповедоваться перед злым чертом из вашего монастыря – это занятие бесполезное. А вот исповедь перед собственной совестью, требующей от тебя честности, исполнительности, преданности делу и любящим тебя людям, просто необходима. Ты мне рассказывал про свои молитвы. Вернись к ним. И начни с той, где ты клянешься на добро людей отвечать добром. Можешь?
– Не знаю, – пробормотал я.
– Ну вот, к примеру, я сделал тебе какое-нибудь зло?
– Что вы! Что вы!
– И ты не хочешь поклясться перед собственной совестью ответить мне добром?
– Я клянусь, – сказал я тихо, с чувством. Я действительно уже тогда готов был для этого человека сделать все.
– Вот и прекрасно! – со своей обаятельной улыбкой сказал господин Джон. – А я клянусь, что сделаю все, чтобы жизнь твоя стала интересной, наполненной полезной деятельностью на благо людям. Договорились?
Я кивнул. Мне было необыкновенно хорошо – рядом со мной был человек, который понимал меня, хотел мне добра и обещал сделать мою жизнь другой – интересной, осмысленной.
Это было не по силам даже отцу Кристиану…