Наконец-то!
Я не дал ему перевести дух, отправить в рот моллюска или налить очередной бокал.
— Вы журналист? Работаете в «Островитянине»?
Похоже, он даже не удивился. Сидел и улыбался. Ничего дядька, довольно симпатичный.
— Больше того, мальчик мой, я главный редактор.
К «мальчику» я уже притерпелся и без предисловий приступил к делу:
— Извините. Я ищу точные сведения, подробности истории, которая случилась на острове Морнезе десять лет назад. Она имеет отношение к археологу Жану Реми, не знаю, говорит ли вам что-то это имя.
Журналист уставился на меня и долго разглядывал, словно какую-нибудь диковину. Я догадывался, о чем он думает. На острове творится что-то невообразимое, сбежали два арестанта, нечто не менее серьезное случилось в Рубиновой бухте, паника, все с утра только об этом и говорят. И тут заявляюсь я с призраками десятилетней давности.
Во взгляде его отчетливо угадывался интерес. Он, бесспорно, был хорошим журналистом. Не отмахивался от неожиданностей. Инстинкт. Мог ведь послать меня подальше, ему сегодня есть чем заняться. Но он явно что-то почуял.
— А почему ты пришел ко мне?
— Я сын Жана Реми. Живу в лагере на полуострове…
Пока я объяснял, он проглотил устрицу.
— Сын Жана Реми. Ну и денек! Труп. А теперь еще и призрак.
Он смотрел на меня, заглатывая следующую устрицу.
— Ты удивишься, но я тебя помню. Ты был совсем мелкий. Забыл, как тебя зовут.
— Колен.
— Ну да, Колен. Так, мальчик мой, у меня сейчас времени нет, сегодня тут полная неразбериха, но ты можешь в любой момент зайти в редакцию. У нас есть все номера за пятнадцать лет, ты покопаешься и, если повезет, узнаешь подробности той истории.
Я смотрел на него преданным собачьим взглядом.
— Вообще-то история паршивая, — сочувственно сказал он, наливая себе вина. — Твоему отцу не повезло. Он был хорошим человеком, но попал в плохую компанию. Очень плохую. Ему я мог бы полностью доверять, но компаньоны у него были ненадежные. Его лучший друг Максим Приер. И даже его шурин. Твой отец был слишком доверчив. Не остерегся. Он был порядочным человеком, но деньги решают все. Он не выстоял. Думаю, на этом разбойничьем острове ему было не место. Он со своими идеалами всем мешал.
Надо было торопиться, и я ломанулся напрямик:
— У вас никогда не возникало сомнений насчет его смерти?
Журналист удивился.
— Нет, — немного помолчав, ответил он. — Никто всерьез о таком не задумывался. Он оставил прощальное письмо. Тело нашли… И потом, это было почти предсказуемо. С тремя погибшими на совести.
Я не сдавался.
— Значит, вы никогда не встречались с ним на острове?
Главный редактор «Островитянина» устремил на меня сочувственный взгляд. Я этого терпеть не мог — так смотрят на людей, когда сомневаются в их душевном здоровье.
— Конечно, нет, малыш, я больше никогда его не видел, хотя пятнадцать лет хожу по острову и днем и ночью. Твой отец похоронен на местном кладбище, как и твоя мать, самая красивая девушка Морнезе. Тут Жану Реми очень повезло. Знаешь, малыш, он мне нравился. Имел принципы и хранил верность семье и друзьям. Гордись им, сынок, он умер достойно.
Журналист поднял бокал:
— В память твоего отца, Колен. Ему бы понравилась эта скромная бутылка. Белое вино Джерси, из последнего винодельческого хозяйства на англо-нормандских островах.
— Я… я, кажется, его видел. Вчера, в порту.
— Твой отец был хорошо известен на Морнезе. Если бы он разгуливал по острову, его бы немедленно узнали. И тогда, уж поверь, я был бы в курсе. Ты обознался.
Его аргументы поколебали мою уверенность, но я не должен был об этом думать, не должен был его отпускать.
— Вы сказали, что мой отец всем мешал. Кто эти все?
Он неохотно отложил моллюска.
— Это длинная и сложная история… Лучше бы тебе почитать статьи того времени. Все досье. Сейчас мне некогда тебя просвещать. В этом была замешана крупная строительная компания, «Евробильд». Государство тоже в стороне не осталось — из-за аббатства, исторического наследия. Как и ассоциация твоего отца, и мэрия Сент-Аргана, жаждавшая выдать разрешение на строительство.
Он внезапно замер, как пес, сделавший стойку. На мгновение мне показалось, что ему стало плохо. Но глаза у него тут же буквально загорелись.
— Так-так-так, — произнес он. — Разрешение на строительство. Мальчик мой, ты только что навел меня на интересную мысль.
Я уставился на него, ничего не понимая.
— Это я совершенно упустил, — объяснил он. — Когда занимался делишками Валерино, то не пошел дальше его злоупотреблений государственными контрактами, однако к моменту аварии на стройке в Сангвинариях этот тип уже работал в мэрии. — Он положил мне на плечо руку с безупречным маникюром: — Ты просто подарок небес, парень! Твой отец снова окажется на первой полосе газеты.
После этого он потерял ко мне всякий интерес и снова принялся кому-то звонить — наверное, своей секретарше.
— Да, насчет Валерино. Выжившего. Я искал для завтрашнего номера, что бы такое написать, чего не будет в национальных изданиях. На историю-то с коррупцией накинутся все, а мы вспомним несчастный случай в Сангвинариях. Да, я знаю, что он никакого отношения к этому не имел, но можно же пофантазировать. Он ведь работал в мэрии. Приготовь мне досье. Я уже еду.
Через минуту он сорвался и уехал, не съев и половины своих морских гадов. Я все еще хотел есть, но не мог опуститься до того, чтобы подбирать остатки с чужой тарелки.
Я посмотрел на часы. 14:30. В лагерь надо вернуться к четырем. До кладбища на севере острова я доберусь самое меньшее за три четверти часа, и пятнадцать минут уйдет на то, чтобы добраться до лагеря.
Солнце играло в прятки с набежавшими тучками. Поднимался легкий ветер, похоже, погода менялась.
От пива у меня слегка кружилась голова. Придется потрудиться, чтобы стать героем. Я шел пешком быстрее ползущих в пробке машин. Журналист был прав: отпускники наспех побросали на багажники палатки и наполовину сдутые спасательные круги, горой навалили барахло, детишки оплакивали забытые игрушки и закончившиеся каникулы, а те, что постарше, с любопытством смотрели из окон, как суетятся полицейские.
И все это из-за двух беглецов?
Журналист что-то говорил про труп. И про этого самого Валерино. Два беглых арестанта сводили счеты между собой, один умер, другой бежит дальше. Я прекрасно понял, что журналист усматривает связь между преступником и стройкой той компании, «Евробильда». С этим тоже надо разобраться.
Позже.
Пока что мне не давал покоя главный вопрос, мысль, которую подсказал газетчик.
Почему я единственный человек на острове Морнезе, кто узнал моего отца?
Я прошел километр по шоссе в сторону аббатства. Жара и вонь выхлопных газов машин, стоявших впритык одна к другой, стали невыносимыми, меня затошнило, и я решил срезать напрямик через ланды по тропинке, которая тянулась чуть севернее аббатства Сент-Антуан, а потом, напротив кладбища, выводила на дорогу к цитадели.
Стоило мне свернуть с шоссе, и сразу показалось, что я остался один на свете. Поначалу я еще слышал раздраженные гудки, но в ландах их заглушил ветер с моря.
Чем дальше я шел, тем больший страх меня охватывал.
Иррациональный страх.
Тот же, что заставил бежать с острова всех этих отпускников?
До пляжа не больше ста пятидесяти метров, а там по полицейскому на квадратный метр, и все же история с беглыми арестантами мало-помалу завладевала моим умом. Отец Дюваль настоятельно советовал нам не разгуливать поодиночке. Не забыл ли я самых элементарных правил безопасности, увлекшись собственной историей? Остаться одному на острове размером с почтовую марку, по которому шастает беглый преступник… В зарослях по обе стороны узкой тропинки мог прятаться кто угодно. Я продирался сквозь джунгли, путаницу диких трав, кустов и давным-давно заброшенных виноградных лоз и ничего не видел в двух шагах от себя.
Однако это скорее успокаивало. Если где-то в ландах прятались арестанты, им незачем было показываться. И я попытался затянуть военную песню, которую кретины из лагеря знали наизусть.
Под огнем, под обстрелом…
Я пел, громко топая, как делают, чтобы отогнать гадюк, когда ступают по сухим камням.
Порохом и пушками…
Если беглые впереди, они меня услышат и успеют спрятаться.
Мы пойдем к победе…
Вид у меня, наверное, был совершенно дебильный, когда я горланил, бредя через ланды, «Самый долгий день». Надо было все-таки идти дальше по шоссе, даже если бы меня там вывернуло.
Потому что это самый…[8]
И вдруг я услышал впереди шум.
В голове замельтешили мысли. Это не человек, а какое-нибудь животное. Не дергайся, веди себя как обычно. Если это беглец — Валерино, про которого говорил по телефону журналист, — и ему покажется, что его заметили, тебе не жить. Твой единственный шанс — притвориться, что ничего не слышал.
Я продолжал петь. Мысли путались, но мне удавалось более или менее твердо выводить мелодию. Звуки могла издавать и парочка, которая занималась любовью, но проверять мне нисколько не хотелось.
На дереве шевельнулись ветки.
Там кто-то прятался!
Петь. Идти дальше. Не вертеть головой. Не реагировать.
Шагать вперед. Двигаться в прежнем темпе. Дорога к цитадели должна быть недалеко.
Но я невольно ускорил шаг.
У меня было странное ощущение, я чувствовал невидимую угрозу. Продолжал идти, но петь перестал. И услышал шаги, эхом вторившие моим.
Хриплое, затрудненное дыхание.
Кто-то меня преследовал!
Я боролся с собой, чтобы не побежать.
Иди, просто иди!
Делай вид, что ничего не слышал.
С меня градом лил пот. Держаться естественно? И получить нож в спину, даже не обернувшись? Человек приближался. Я посмотрел себе под ноги — тень, вторая тень, тянулась за моей.