— Ясно, — хрипло со сна ответил Степан и поднялся так тяжело, с такой неизмеримой усталостью, что Федор не выдержал и уж который раз за эти сутки сказал:
— Я пойду.
— Нет, — ответил мичман. — Это я могу приказать.
— Пойду я, — выдохнул Толик.
Макуха задержал взгляд на хрупких плечах Толика, на осунувшемся лице юноши, и что-то дрогнуло на лице старого моряка. Он быстро отвернулся и встретился глазами с Бабкиным.
— У меня грипп начался, "синусы" ломит, — сказал Женька и потрогал надбровные дуги. — И рубашка порвана.
— Я пойду, — повторил Толик.
Мичман молча кивнул.
В кормовом кубрике Толик осмотрел прорыв на рукаве Женькиной водолазной рубашки.
— Ты чего? — покосился Женька.
— Ничего, смотрю, как располосовал, — ответил Толик, натягивая на ноги меховые шубники. — Мокрый, поди, весь вышел?
— Мокрый. — Женька настороженно следил за каждым движением Толика.
Когда на палубе одевали Степана и Толика в скафандры, негр что-то сказал лейтенанту. Тот ответил длинной раздраженной фразой.
— Чего он фыркает? — спросил Толика Степан.
— Говорит, чтобы попридержал язык. Негр хотел помочь нам.
— Союзнички... — сквозь зубы выматерился Степан.
Малахов и Кондаков ушли под воду.
— О-о, так работать могут только русские, сэр, — обратился к мичману лейтенант, протягивая пачку сигарет.
— А так, как вы, — только американцы, — нашелся Макуха, делая вид, что не замечает угощения. — И я не сэр. Я повыше. Я из хлеборобов.
Американцы ушли.
Степан и Толик работали под водой еще шесть часов. Слип был отремонтирован в срок.
Толик так обессилел, что не мог взобраться на трап. Его подняли на руках. Когда сняли шлем, Толик уже спал.
Сонного его и раздели.
Мичман сам отнес юношу в кубрик. Долго смотрел на провалившиеся щеки, на траурные круги под глазами, на черные запекшиеся губы...
Ребятам дали сутки отдыха. Вечером в кубрик пришел Макуха.
Перед ужином он выпил водолазные сто граммов, и нос его еще больше посизел. Макуха расправил белые, как морская пена, усы и, попыхивая короткой трубочкой с обгрызенным черенком, начал прокуренным басом очередную историю.
— Со мной смолоду, как с дедом Щукарем, разные случаи приключались. Посмешней, чем у Малахова с пинагором. Больше на утопленников везло. Как утопленник — так мне доставать, или невзначай наскочу. Был случай. В интервенцию. Выбили заморских гостей с Севера, стали и "купцы" уходить. Один из них — "Леди Макбет" — и затонул ни с того ни с сего.Пошел я осматривать эту "Леди". Полазил, полазил по ней, спустился в жилую палубу. Иду по коридору среди ящиков: награбили — ставить некуда. "Дай, — думаю, — загляну в кубрик". Захожу, а там их с дюжину, и все в кальсонах. Утопленники. Ночью "Леди" захлебнулась — не успели выскочить. Я — поворот на все шестнадцать румбов. Не тут-то было! Не могу дверь открыть. Ящиком ее заклинило с другой стороны. Видать, сам я шланг-сигналом свалил. Что делать? Лезут на меня англичане, как клопы. У меня гайки отдаваться начали. "Ну, — думаю, — защекотят до смерти..."
Мичман пыхнул трубочкой, закрылся облаком дыма, помолчал, подогревая любопытство ребят.
— Да-а... Обступили, значит, меня англичане и мочат, будто я им лекцию читать пришел. Встал я скромнехонько в уголочек, глаза закрыл, жену вспоминаю. М такая она мне милая кажется! Открою глаза — утопленники, закрою глаза — жена. И хоть надоела она мне до чертиков, все же лучше на нее глядеть. Так и стоял, зажмурясь, покуда на верху не догадались, что стряслась со мной беда. Телефонов-то тогда не было. Дружок Ваня Берестов высвободил меня. По ночам, по первости, в поту просыпался — снились. Пошарю жену, засуну ей под мышку голову — и так сладко станет.
Поглядывая хитро на ребят, мичман выколотил трубочку о толстый желтый ноготь.
Любил Макуха порассказать быль и небыль, поразить слушателей удивительной историей, а историями такими был он буквально набит сверху донизу. Ребята между собой так и звали его — "Был случай". Потому что всякую историю мичман начинал со слов: "Был случай".
— Ты, Черданцев, на меня не дуйся. Иной раз и лишку скажешь по долгу службы. Ты не все лови, что по воде плывет, а то такое поймать можно... Раньше не так еще бывало. Без мата и команды не подавали. А крепкое слово помогает. Это точно. Был случай. Я тогда по первому году служил. На Балтике. Затонул наш корабль, а мы вокруг плаваем, как утята возле подбитой матки. И вот чую: слабею, тону. "Господи, — молю, — спаси душу грешную!" Ну и заорал со страху. А на моем траверзе судовой поп саженками отмахивал. Услыхал батюшка меня да как рыкнет, аки лев: "Замолчи — утоплю!" Да как загнет в Марию-деву непорочную и ее младенца. Верьте не верьте, а на душе у меня полегчало и сил прибавилось. Бог не бог, а все же служитель церкви... И вот — поди ж ты! — доплыл я до берега! И батюшка тоже. Потом мы опять на один корабль угодили. Только стал батюшка после этой купели заикаться. Заикается, заикается да как рванет без запинки во всех сорок мучеников и двенадцать апостолов! Музыка! Матросы за животы хватаются, офицеры ладошками рты прикрывают. Боцман наш, тот на молитвы, как на лекции, ходил: изучал батюшкины рулады. Серьезный такой стоит и шепчет, повторяет. Списали батюшку в психиатрический лазарет. А так ничего, веселый попик был.
Мичман похрипел трубочкой, покашлял и сурово заключил:
— Так что в нашем водолазном деле сентименты ни к чему. Они расслабляют человека. А море-то, оно какое, Малахов?
Толик, не поняв, что от него хочет мичман, глянул в иллюминатор на величавое в этот час льдисто-синее море.
— Красивое.
— "Красивое", — снисходительно-мягко улыбнулся Макуха и согнал улыбку с лица. — Суровое оно. Ордынцева убило.
Помолчал, раздумчиво глядя в иллюминатор.
— Видать, растерялся Ордынцев и стравил последний воздух. Вот и... А в скафандре можно десять минут жить тем воздухом, что остается после прекращения подачи по шлангу. Успели бы... Главное — не теряться! Запомните, хлоацы: водолаз должен держать нервы в кулаке. Главное — нервы в кулаке держать! И осторожность. Осторожность, осторожность и осторожность. Это не трусость. Осторожность — это часть храбрости. Скрывать нечего: опаснее нашей профессии нет. Допустим, пехотинец на передовой может в землю зарыться, когда туго придется. Взять летчика. Подбили — на парашюте спустился. Все шансы на спасение есть. У подводника нет. Никто не поможет, только сам себе. И вот еще что: в профессии водолаза нет пустяков. Все главное. С водолазным снаряжением надо обращаться, как с часовым механизмом. Перед спуском проверять каждый винтик. Клапана особенно. — Макуха бросил взгляд на Федора. — Но смерть — я называю вещи своими именами, — смерть может притаиться не только в непроверенном клапане или плохо закрученной гайке. Был случай. Со мной. Придавило шланг-сигнал грузовой стрелой. Что делать? Помощи ждать неоткуда, самому стрелу не поднять. Попросил я тогда спасательный конец, обмотался им и обрезал свой шланг-сигнал. Вытащили на спасательном конце. Растерялся — пропал бы! — И уже уверенно закончил: — Ордынцев погиб от растерянности.
Мичман обвел взглядом молчавших ребят, всматриваясь в их лица, тронул усы.
— Против зверя морского дают вам водолазный нож. Против страха, растерянности этот нож не годится. Не поможет! Тут другой булат нужен. Я всю жизнь служу, всю жизнь водолаз, и скажу вам, хлопцы: нет дисциплины — нет водолаза! Или погибнет, или признают негодным. Хотите быть настоящими водолазами — научитесь подчиняться приказам, и командирским и своим. Без этого не выйдет из вас ни хрена! Вот так!
Макуха повертел выкуренную трубочку. В шершавых от морской воды и ветра пальцах трубочка казалась кукольной.
— Хочу, хлопцы, рассказать случай, что в начале войны произошел. В июле сорок первого. Тринадцатого числа. По гроб не забыть мне это чертово число. Два наших эпроновских корабля, "РТ-67" и "РТ-32", и сторожевой корабль "Пассат", тоже бывший траулер — недавно треску ловил, шли из Мурманска в Иокангу. У Гавриловских островов наскочили на пятерых немецких миноносцев. Принял "Пассат" бой. А на нем всего две "сорокапятки" да два пулемета. Повоюй-ка против пятерых миноносцев! Так вот, принял "Пассат" бой. Окуневич, командир "Пассата", приказал обоим "РТ" отходить к берегу и дымовую завесу поставил, чтобы закрыть нас. А сам на немцев! На смерть...
Макуха помолчал, устало провел рукой по лицу.
— Да-а... Удалось "Тридцать второму" скрыться, а нашему "Шестьдесят седьмому" со второго залпа снаряд мачту снес, другой — борт прошил и в машинном отделении взорвался. А третий в корму вмазал: ход потеряли. Стали мы шлюпки на воду спускать. А немцы торпеды пустили. Одна метрах в трех от кормы прошла. Волосы поднялись. Пока мы со шлюпками возились, немцы "Пассат" трепали, что собаки курицу — только пух летел. Взорвался вскоре он от попадания в артиллерийский погреб. Из двадцати четырех с "Пассата" подобрали мы двоих. А потом и наш "РТ" добили немцы. Кто не успел сойти на шлюпки, погибли. Тридцать три человека сразу. Нас в шлюпках набралось двенадцать человек, и семеро из нас раненые. А немец из крупнокалиберных садит, шлюпки как решето стали. Видим, смертный час пришел. И тут запел кто-то "Интернационал". Встали, раненых поддерживаем и поем. А немец из крупнокалиберных...То один из нас упадет, то другой. Меня тоже тогда стукнуло. Остальные стоят и — "...это есть наш последний..."
Мичман задумался.
Ребята притихли.
— Только для меня этот бой не последним оказался. Капитан-лейтенант Кулагин, он тогда старшим лейтенантом был, принял на себя командование и повел шлюпки в бухту Гавриловскую. Приказал всем лечь на дно в шлюпках, кто в живых остался. Немцы или подумали, что перебили всех, или надоело из пушек по воробьям стрелять, бросили нас и ушли. Добрались мы до Гавриловской. Там "РТ-32". А на нем из двадцати пяти только семеро осталось. Арифметика простая: за один час в этой бойне два корабля и семьдесят три человека погибли. До гроба не забудешь этого...