Вспомнил Федор, как бегал с сыном другого начальника по ночам за хлебом. Целыми ночами простаивали в очередях, и трехзначные номера писали им химическим карандашом на ладонях или мелом на спинах. В очередях стояли все: и дети рабочих и дети начальников. Морозные лютые ночи вошли в память; крепко запомнилось и постоянное желание есть. Утром, получив булку и прижимая ее, теплую и хмельно пахнущую, к груди, бежали они со всех ног домой, отламывали по дороге хрустящую и необыкновенно вкусную корочку. Нет, врет Женька! Люди дружнее стали в войну, человечнее.
Федор проснулся среди ночи от звона стекла. Женька чертыхался над разбитым стаканом.
— Долго ты "дежурил", — сказал Федор.
Женька коротко хмыкнул и выразительно щелкнул пальцами:
— Морской порядочек!
Самодовольно повел бровью и вполголоса, укладываясь в постель, пропел:
А поутру она проснулась,
Кругом помятая трава...
Улегся поудобнее, длинно зевнул.
— А знаешь, Нинка отставку дала Сашке Демыкину. Теперь ее на мальчиков потянет вроде тебя.
— Как это? — обдало жаром Федора.
— А так! Все грешницы желают стать святыми. Слыхал, Магдалина была "прости господи" первая, а потом святая стала.
— А почему Нина грешница? — стараясь скрыть волнение, спросил Федор.
— Ты что, с Луны свалился? Вся база знает. Она тут "давала гастроли" то с офицерами, то со старшинами. Рядовые ей не по вкусу, так что особенно не волнуйся. Ну, давай придавим минут шестьсот.
Женька повернулся лицом к стене и захрапел.
А Федор пролежал до утра, не смыкая глаз. Вспомнил, как однажды видел Демыкина, возвращавшегося поздно ночью на катер. Федор тогда часовым был на причале. Демыкин еще постоял около него, закурил и подмигнул. И улыбка у него была какая-то многозначительная.
Федор, казнясь, издевался над собой. Дурак — соленые уши!.. Лекарства горькие лопал, добавки в обед просил, чтобы ей сделать хорошо. Балда! А она с Демыкиным! У-у!..
Утром Нина пришла радостная, но он нагрубил ей.
— Что с тобой, Федя? — тихо спросила она, поправляя по привычке одеяло.
— Ничего, — сквозь зубы процедил он. — Нечего за мной ухаживать, я не офицер и не старшина.
Она ушла.
Через несколько дней Федора и Женьку выписали из госпиталя.
И снова надо было ходить под воду, дышать запахом резины, прислушиваться к воздуху, замирать и думать только о том, скоро ли наверх.
Федор старался уступить другому свою очередь идти под воду, а если и спускался, то больше слушал, как идет воздух по шлангу, чем работал, и обрывалось сердце от каждого перебоя подачи.
Ребята видели все. И Толик, наивно полагая, что вылечит друга от страха, говорил:
— Знаешь, когда "Юнкерс" долбал нас, я думал, нам хана! Ох и струсил!.. Молиться начал. Думаю: "Господи, хоть бы не попало в баллоны!"
— Куда? — удивился Федор.
— В баллоны, — повторил Толик, ясно глядя на друга. — Взорвались бы. Женька без воздуха остался бы.
Федор долго молчал. Он тоже молился под кораблем. Но только о себе. О других молиться ему и в голову не приходило.
— А знаешь, как я орал, когда немец из пулеметов давал нам дрозда!
Федор слушал и думал: "Неужели он не слышал, как я сам орал?"
— Знаешь, до сих пор, как начну спускаться под воду, так поджилки дрожат, — продолжал убеждать Федора в своей трусости Толик. — Стисну зубы и говорю: "Как же люди врукопашную ходят! А ты в воду нырнуть боишься. Это же одно удовольствие. Как в ванну!"
— Ты меня не уговаривай. Не могу я...
— Я не уговариваю. Только это со всеми бывает. Знаешь, был такой французский полководец Тюренн. По природе трус. Но умел он побеждать свой страх. На поле боя говорил себе: "Дрожишь, несчастный! За свою презренную шкуру трясешься? Хочешь повернуться спиной к врагу? Нет, ты будешь стоять здесь и не кланяться пулям!" И стоял. И все думали, что он страшно храбрый. Его Суворов любил ставить в пример.
— Все я понимаю. Но как это сделать?
— Не знаю. Я тоже все думаю: как люди сильными духом становятся? Где-то читал: надо идти навстречу страху — и тогда победишь. Я так и делаю, иду навстречу страху. — Толик тяжело вздохнул и по-детски погоревал: — Только вот победить не могу.
Сочувствовали Федору и другие. Демыкин и Женька, которые стали закадычными дружками, приглашали его на тайные выпивки. У них всегда был спирт. Федор догадывался, что спирт утаивался от промывки шлангов. А может, и нет, ведь водолазам положено в сутки сто граммов водки; и когда ее не бывает, заменяют спиртом. Так или иначе, это меньше всего волновало Федора. Ему стало нравиться одурманивать себя хмелем.
Началось с того, что Бабкина и Макуху наградили. Мичману посмертно дали орден Красной Звезды, а Женьке — медаль "За отвагу". Это за то, что под огнем поставил траулер на слип в тот раз, когда Федор струсил.
Выйдя из госпиталя, Женька получил медаль и сразу вырос в глазах ребят. Еще бы, медаль! И в госпитале лежал из-за того, что спас друга! Сам Женька просто ошалел от радости.
Когда обмывали медаль, Федор напился, плакал и объяснялся в любви Бабкину и Демыкину. Те хохотали. Федор чувствовал в глубине души, что делает не то, и в то же время поступить иначе не мог и был в положении рыбы, попавшей в сеть: и живой еще, и в воде, но уже не выбраться. Мысль, что завтра снова надо идти в воду, вызывала у Федора чувство обреченности.
— Это дело поправимое, — сказал Демыкин, подливая ему.
— Как это? — спросил Федор, не отрывая затуманенного хмелем взгляда от струйки, что текла из фляжки.
Демыкин и Бабкин переглянулись.
— Наивность! — улыбнулся Демыкин. — Слышал, что рубашки рвутся?
— Ну и что? — недоумевал Федор. — У меня у самого рвались.
— Ну и все! — снова улыбнулся Демыкин какой-то блуждающей улыбкой.
— Как это? — переспросил Федор. Смутная догадка кольнула сознание. — Это же...
— Э-э, кореш!.. — хлопнул Демыкин по плечу пьяного Федора. — И все-то тебе что-нибудь да померещится: то чайки за самолеты принял, то еще что. Выпьем, славяне!
Демыкин пьяно потряс головой.
— Ух, захмелел!
Но тут же Федор поймал его светло-трезвый ускользающий взгляд.
— Эх, друзья флотские! — обнял за плечи Федора и Женьку Демыкин. — Жизнь дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы потом не было жалко прожитых лет. Кто это сказал?
— Павка Корчагин.
— Рыбка глупая, — снисходительно-ласково потрепал по волосам Федора Демыкин. — Седой, а все младенец. Это сказал Остап Бендер — великий комбинатор.
— Не помню. Не говорил он этого.
— Может, и не говорил, — согласился Демыкин. — У меня по литературе двойка была. А смысл этот. Жить надо уметь! И деньги будут, и ордена, и премиальные.
За каждую тысячу подводных часов водолазам выплачивались премии: за тысячу — тысяча рублей, за две — две, за три — три.
Федор знал, что когда Демыкин был старшиной водолазной станции, он получил несколько таких премий.
— Ну, выпьем, славяне! За нас! За Женькину медаль! Герой! — похлопал приятеля по плечу Демыкин. — Скажу по секрету: скоро награждать водолазов будут. Слух точный. — Демыкин самолюбиво сузил глаза. — Старшина второй статьи Демыкин не забыт. Родина помнит своих героев.
— Тебя же разжаловали, — сказал Федор.
— Ах, младенец-младенец! — снисходительно улыбнулся Демыкин. — Суворова тоже много раз разжаловали, а умер он маршалом.
— Генералиссимусом, — поправил Федор. — И никто его не разжаловал, а в опале он был.
— Ну-ну, ладно! Тут ты силен, я знаю. Но запомни и обо мне. Я не только старшиной второй статьи буду, но и первой. И орден будет.
В кубрик неожиданно ввалились Степан и Толик. Демыкин метнулся было убрать со столика алюминиевые кружки, но передумал и отвалился на переборку, настороженно следя за вошедшими.
— Неплохо бы выпить, — сказал Степан, неулыбчиво глядя на Демыкина. — Угости, не пожалей.
— Дорогому гостю всегда рад, — деревянно улыбнулся Демыкин и налил Степану в кружку.
— И мне, — храбро сказал Толик.
Это поразило всех. Толик не терпел запаха спиртного и даже в воду не ходил сразу после промывки шлангов.
— Хотя ладно, я Федину выпью, — решительно сказал Толик и взял у Федора кружку. — За что пьем?
— За награду, — ответил Демыкин, настороженно наблюдая за Толиком. — За фортуну Женькину.
— Вот именно: волна, — согласился Толик.
— Чего волна? — подобрался Женька. Он последнее время ко всему, что говорил и делал Толик, относился настороженно.
— Волна, говорю, — судьба, — ответил Толик. — По-латински фортуна означает счастье, судьба. Волна и есть судьба твоя.
— Непонятно как-то говоришь, — недовольно сказал Женька, недоверчиво наблюдая за Толиком. — мудрено что-то.
— А это уж кому что дано. Ну, выпьем! — И Толик лихо опрокинул кружку в рот. Половина вылилась на подбородок. Долго не дышал, хлопал глазами, полными слез, и, наконец, выдавил, судорожно хватив воздуха: — Крепкое вино.
— Спирт это, юноша, — насмешливо поправил его Демыкин.
— Тоже крепкий, — сказал Толик и тут же, на глазах, смешно опьянел.
— Мы из штаба, — сказал Степан. — Получили приказ. Завтра в семь ноль-ноль идем обследовать место под новый причал. Для землечерпалки надо обследовать трассу. — Повернулся к Женьке. — В воду идти твоя очередь.
— Есть, товарищ старшина! — дурашливо выкатил глаза Женька. — Слушаюсь, товарищ старшина, рад стараться, товарищ старшина, для вас, товарищ старшина...
— Ты... не дури... — с расстановкой сказал Степан бледнея. — У меня нет звания старшины. А старшиной станции могли и тебя назначить. И хватит пить! Как завтра в воду пойдешь? И тебе, Федя, тоже хватит. Пошли спать.
— Да он еще герой! — заступился за Федора Демыкин. — Он еще столько выпьет. Что вы к нему пристали? Ему в воду не идти. Он сам знает, что делает.