Генерал откашлялся и представился. Настя молча кивнула в ответ. Не станет она рассыпаться в любезностях, она уже давно не служит, не носит погоны, и для нее хоть генерал, хоть лейтенант, хоть кто – без разницы. Она им не подчиняется.
– Сорокин Валентин Евгеньевич, – назвал себя полковник, – зам по криминальной полиции.
Настя снова кивнула. Ну и что это за цирк с конями?
Генерал сухо принес извинения. Недоразумение. Нерасторопность подчиненных, неумение правильно оценивать и интерпретировать поспешно собранную информацию. Слишком ретивый, но не очень опытный следователь. Надеемся на понимание, большие проблемы с кадрами, объяснимое стремление раскрыть тяжкое преступление по горячим следам. Если бы не полковник Сорокин, который вовремя заметил ошибки в работе оперативников и сообщил руководству…
При слове «руководство» генерал бросил нервный короткий взгляд в угол, где Настя заметила фигуру в штатском. Она уже пришла в себя и успокоилась, нервная дрожь прошла, и у нее вполне хватило сил оглянуться назад и посмотреть, что же это за руководство такое.
Впрочем, она догадывалась, кто это. И не ошиблась. В углу кабинета тихонько стоял начальник МУРа Константин Георгиевич Большаков. Ее бывший ученик, а впоследствии бывший начальник. Теперь многие понятия в ее жизни будут сопровождаться словом «бывший», и все реже и реже можно будет пользоваться словом «будущий».
Большаков улыбнулся ей.
– Добрый вечер, Анастасия Павловна. Сильно вас замучили местные опера?
– К оперсоставу претензий нет. Они со мной почти не разговаривали. Старался в основном следователь, – ответила Настя.
– Руководство следственного комитета по округу тоже принесет вам свои извинения, – торопливо встрял полковник. – Я не снимаю ответственности со своих подчиненных, но, положа руку на сердце, они-то ни при чем, их дело – собирать информацию и выполнять поручения следователя. Они кое-какую информацию получили, очень, надо заметить, компрометирующую вас, следователю принесли, а он уж сам свои выводы сделал, и видите, что вышло! Вместо того чтобы связаться с вами, пригласить к себе и допросить как свидетеля, начал вас терроризировать и запугивать.
«Дурак ты, – беззлобно подумала Настя. – Ну откуда ты можешь знать, терроризировал меня этот плешивый или нет? Тебя там не было, и я никому не успела нажаловаться. А ты – вишь как! – оказывается, уже все знаешь. Горит шапка-то на воре, горит синим пламенем. Не зря у меня было чувство, что меня провоцируют на истерику. Этот крендель плешивый держал на столе включенный телефон, чтобы кто-то мог слышать весь допрос. Кто? Ты? Или начальник следователя? Или какая-то третья заинтересованная сторона?»
– Давайте, если можно, обойдемся без извинений, – сказала она. – Я очень устала, и меня дома ждет муж, который не знает, где я и что со мной. Если вам непременно нужно кого-то наказать, то, пожалуйста, объявите взыскание тому сотруднику, который забрал мой телефон, отключил звонок и не дал мне возможности связаться с мужем, чтобы предупредить, что я задерживаюсь надолго и меня допрашивают в связи с убийством, в котором меня же и подозревают.
Строго говоря, насчет «не дал возможности связаться с мужем» – это уж она передернула. Если бы попыталась позвонить, то не факт, что ей стали бы препятствовать. Но она ведь и не пыталась. Пока ехала в машине, считала, что все будет быстро и небольно и незачем Лешку попусту дергать. А когда осознала, что дело раскручивается всерьез и совсем не в том направлении, ее телефон уже лежал под рукой у следователя, из чего можно было сделать вполне очевидный вывод, что никуда звонить ей не полагается. Но вывод-то мог быть и неверным, она же не проверяла… Все так. Но в ней взыграло совершенно детское желание чуть-чуть укусить. Ей даже стало немного совестно.
Ромчик тут же оказался рядом и протянул руку, помогая Насте встать, хотя теперь необходимости в этом уже не было. Но она улыбнулась Дзюбе и с благодарностью оперлась о его широкую надежную ладонь.
– Мы предоставим вам машину, вас отвезут, куда скажете, – продолжал суетиться полковник, на лице которого проступило нескрываемое облегчение. Видимо, он радовался, что Каменская не устраивает сцену и не истерит, качая права.
– Кстати, о машине, – спохватилась она. – Я не знаю, где она стоит, и у меня отобрали ключи.
– Вопрос решен, – подал голос Антон, стоявший рядом с Большаковым. – Я выяснил, где машина, и взял ключи.
– Вот, Валентин Евгеньевич, учитесь, как надо относиться к ветеранам МВД, заслуженным работникам, – в голосе генерала промелькнула плохо скрытая злоба. – А ваши бойцы только и могут, что ключи и телефон отобрать и в машину запихнуть. Завтра же приказ о взысканиях мне на стол!
Так, здесь идет какая-то своя игра. Впрочем, как всегда, ничего нового.
– Не беспокойтесь, Валентин Евгеньевич, – мягко произнес Большаков. – Я сам довезу Анастасию Павловну. Она сейчас не в том состоянии, чтобы садиться за руль, а мои сотрудники отгонят автомобиль к ее дому. Еще раз спасибо за бдительность и своевременное вмешательство.
– Служу России! – четко отрапортовал полковник Сорокин.
Вадим
– Вадинька, где моя серая шаль с кружевом? Сегодня прохладно, я накину ее, когда пойду к Сарье пить чай.
Блекло-серые глаза смотрят требовательно и тревожно. Когда-то Вадим считал свою бабулю ужасно проницательной, а ее взгляд – пронизывающим. Бабушка видела насквозь. Во всяком случае, ему так казалось с самого раннего детства.
Теперь не то и не так. Как жаль…
– Бабу, сейчас конец осени, все ходят в пальто и куртках. И дождь все время, – со спокойной улыбкой ответил Вадим. – Шаль тебе не пригодится.
Что толку объяснять бабуле, что шаль давным-давно съедена молью и выброшена на помойку? Она все равно этого не помнит.
Деда он с раннего детства называл папой, а вот бабушку отчего-то звал не мамой, а этим странным укороченным «Бабу» с ударением на последнем слоге. Откуда взялось в лексиконе маленького Вадика это слово, никто не знал.
– Ну пусть, – неожиданно покладисто согласилась бабушка, – пусть осень, я надену пальто. Где оно? Вадинька, надо найти пальто побыстрее, Сарья ждет меня, мы договорились, и я не хочу опаздывать.
Сарья, она же Сара Исааковна, бабушкина подруга детства, умерла много лет назад, когда Вадик учился не то в пятом, не то в шестом классе. Но этого бабуля тоже не помнила.
– Сарья звонила пять минут назад, у нее заболела внучка, она просила извиниться перед тобой, ей нужно ехать к дочери. Так что, Бабу, чай будем пить дома.
Ложь была привычной, отработанной. Объяснять что-либо человеку с сенильной деменцией и склерозом бесполезно, спорить с ним и что-то доказывать – пустое занятие, единственный выход – утешительная ложь.
– Звонила? – бабушка неожиданно проявила сообразительность и подозрительность. – А почему я не слышала, как звонит телефон и как ты разговариваешь?
– Потому что ты плохо слышишь.
Это было правдой, тут Вадим не солгал.
– А-а… да-да… – рассеянно протянула она и впала в задумчивость, откинувшись на диванные подушки.
Потом легко поднялась и направилась в кухню, где папа, он же дед, смотрел очередное вечернее политическое ток-шоу. Привычная поза: спина прямая, руки машинально поглаживают рукоятку палки, поставленной между ног.
Вот такие они, его любимые старики. Дед еле ходит, зато интеллектуально полностью сохранный, а Бабу, по-прежнему быстрая и легкая в движениях, страдает деменцией и потерей памяти, а также слуха.
– Выключай свою трынделку, – властным тоном скомандовала бабушка мужу, – я буду жарить свиные медальоны, Вадинька пришел из школы, его надо скорее покормить.
Принесенные Вадимом продукты лежали на кухонной столешнице, радуя глаз яркими упаковками. Сам-то Вадим давно уже понял, что на красочность обертки ориентироваться нельзя и по-настоящему хороших и безопасных продуктов в московских магазинах очень мало, но папа и Бабу так много рассказывали ему о безрадостности и унылости советских продуктовых прилавков и так радовались заграничным этикеткам, что он старался покупать для них теперь не столько полезную еду, сколько красиво оформленную. Он вообще пытался делать для них все, что возможно, обеспечивать любые потребности, выполнять любые прихоти. И царь, и бог, и воинский начальник, и добрый волшебник – это все он, Вадим.
Отца у Вадима не было, а мамаша подкинула его, шестилетку, своим родителям и умотала невесть куда. С той поры появилась один раз всего, подарков сыну не привезла, ворвалась в квартиру бледная, опухшая, постаревшая, расхристанная, долго плакала на кухне, потом разговаривала с бабушкой на повышенных тонах, а потом и вовсе умчалась, хлопнув дверью. На этот раз – с концами. Больше Вадим ее никогда не видел. Спустя несколько лет из далекого города пришло сообщение, что мать умерла от пьянки. Вадим отнесся к известию равнодушно: его единственным отчетливым воспоминанием была не материнская ласка, а отвратительный запах перегара.
Он горячо любил своих папу и Бабу и, когда стал взрослым, смог оценить, как много они ему дали, как много вложили в него. Ах, если бы он понял это раньше! Если бы сообразил вовремя, чем отличается настоящая забота от надоедливой чрезмерной опеки! Если бы был в свои четырнадцать лет капельку умнее, приходил домой вовремя и не заставлял их волноваться!
В один из таких проклятых дней дед и бабушка, не дождавшись внука, который ушел на дополнительные занятия в школьном компьютерном классе и должен быть вернуться не позже восьми вечера, уже в одиннадцатом часу отправились искать его. Позвонить было некуда, ибо мобильные телефоны были слишком дороги для их скромного семейного бюджета. Хотели начать с территории вокруг школы, но до школы дойти не успели: пьяный в дымину водитель на джипе оказался быстрее.
Дед отделался травмами ног и ребер и с тех пор очень плохо двигался. Бабушка пострадала сильнее, ей сделали три операции, одну из них – на черепе, и все под общим наркозом. Пока она лежала в больнице, Вадим, прибегавший к ней ежедневно, не обращал внимания на некоторые появившиеся странности в реча