тальные – последние.
Мародер ответил на звонок после четвертого гудка. Не торопится. Стало быть, не ждет плохих новостей.
– Гости приехали к Веденееву. Помнишь такого? – спросил Аржо, с трудом сдерживая злорадство.
– Веденеев, – рассеянно повторил за ним следом Мародер. – Нет, не припоминаю. А должен?
– Зам по воспиталке в нашей с тобой первоходке. Неужели забыл?
– Ах, этот… Ну да, был такой. Сука та еще, вечно в душу лез, добреньким прикидывался. Толстый такой, да?
– Ну! – подтвердил Аржо. – Гнида.
– Гнида, – согласился Мародер.
И добавил целый ряд непечатных выражений, демонстрирующих его отношение к офицерам, служащим в местах лишения свободы.
– И что гостям надо от Веденеева?
– Так откуда ж я знаю. Ты просил выяснить, к кому они приехали, – я выяснил.
– Я не просил, Аржо, ты меня не путай. Я велел, – холодно произнес Мародер. – И не «к кому приехали», а «к кому и зачем». Разницу улавливаешь? И не за спасибо, а за денежку немалую.
– Я выясню, – торопливо пообещал Аржо. – Ты только скажи: плохо это или ровно, что они приехали к Веденееву? Ты сам-то как думаешь?
В трубке повисла пауза, мертвая и ледяная, для Аржо мучительно-невыносимая.
– Как я думаю, ты узнаешь позже. А пока иди работай, долг списывай, иначе придется отдавать целиком.
Каменская
За годы службы бывали в практике Анастасии Каменской разговоры и подлиннее, и потруднее, это правда. Оперативные опросы, допросы по поручению следователя, просто беседы с потенциальными свидетелями, которые, может быть, знают что-то важное, но даже не догадываются об этом, или с преступниками, которые ни за что не хотят ни в чем признаваться. В общем, опыт был. Поэтому ничего необычного для нее сейчас не происходило. Разговор топтался на месте, никуда не двигаясь и не развиваясь. Веденеев-младший закрылся полностью и наглухо, в глаза почти не смотрел, отвечал коротко, но предельно вежливо и негромко. Не возмущался, не гневался, но и на контакт не шел. И причин тому могло быть только две: сложный характер, своеобразие суждений и оценок, в результате чего принимаемые человеком решения и ход его мыслей абсолютно непонятны окружающим, либо ложь и желание ни в коем случае не сказать правду.
Настя колебалась, склоняясь то к одному объяснению, то к другому.
– Я понимаю ваше нежелание публиковать текст, который получил негативную оценку знатока литературы и филологии, – говорила она. – Но почему вы отказываетесь от экранизации? В сериале будет только история и персонажи, все слова напишут сценаристы. Вы получите деньги, в конце концов, разве они помешают? О том, что вы написали неудачный текст, никто не узнает. Что вас останавливает?
– Андрюха говорил, что в титрах будет написано «по повести» и имя автора.
– И что? Если вы не хотите признавать свое авторство, оставьте псевдоним «Андрей Кислов» или любой другой возьмите. Книгу все равно не купить, кто ее прочитает? Если к вам будут обращаться издатели – отказывайте. В конце концов, можно договориться с производителями сериала, что в титрах вообще не будут указывать литературную основу. Кино – и кино. Какие проблемы?
– Нет, Анастасия Павловна. Не уговаривайте меня, я сказал «нет». Никакой экранизации не будет.
Она меняла формулировки, искала аргументы, но каждый новый виток разговора утыкался в глухую стену. Почему-то вся ситуация казалась ей очень похожей на приснопамятный допрос в минувшую пятницу с той лишь разницей, что следователь новых подходов и аргументов не искал, долдонил одно и то же, как механический попугай, стараясь вывести ее из себя и додавить. Сходство же состояло в том, что ей снова приходилось напряженно слушать и думать, успевая переключиться с мысли на мысль в секундных паузах между словами. Как живут отец и сын Веденеевы? Какие они? Как думают? О чем мечтают? Как понять Константина, чтобы найти к нему подход?
Она пыталась извлекать информацию из всего, что на данный момент доступно.
Много книг. Настя во время то и дело возникавших пауз обводила глазами полки, выхватывая названия и имена авторов. Состав библиотеки, собранной человеком, может о многом рассказать.
Голосов Максима Викторовича и Зои совсем не слышно, сперва изредка доносились кое-какие «кухонные» звуки: что-то звякнет, чайник засвистит, но потом наступила полная тишина. Чайник со свистком… Это семидесятые-восьмидесятые, позже основная масса людей перешла на модные электрические, Настя даже рекламу помнила, ее все время крутили по телевизору. Значит, семья привыкла жить не просто экономно, а крайне экономно, Веденеевы пользуются старыми вещами, пока те еще служат, и не тратят ни одной копейки, если в этом нет острой необходимости. Судя по одежде, аккуратно поклеенным новым обоям и недавно покрашенным деревянным оконным рамам, они не бедствуют, просто ведут бюджет рационально. Скорее всего, копят на что-то. Наверное, на очередное лечение Константина или на новое жилье.
Но почему же не слышно голосов? Допустим, дверь в кухню закрыта, дверь в комнату Константина – тоже, и между помещениями расположена еще одна комната. Звукоизоляция. Дом ветхий, но постройка старая, довоенная, тогда, наверное, стены возводили более толстые, чем сейчас. Но звяканье-то доносилось… Впрочем, высокие звуки всегда слышнее. Неужели они пьют чай молча? Или разговаривают шепотом? Или хозяин закрыл двери и в кухню, и в проходную комнату? Интересно, почему? Отец трепетно относится к работе сына и привык соблюдать тишину, чтобы не мешать? Может ли быть так, что Константин в семье главный и поставил отца «на подпевки»? Но при этом уважает профессиональное мнение Максима Викторовича, которому не понравилась рукопись, и не хочет его расстраивать? Не вяжется. Расклад должен быть каким-то другим.
Идем дальше. Сын увлеченно зарабатывает на пропитание, отец взял на себя роль хозяйки в смысле быта. Готовит еду, стирает, делает уборку. Нет, совсем не получается. Чувствовал бы себя «хозяйкой» – непременно постучал бы в дверь, предложил гостье и сыну принести чаю. А он не стучал и не предлагал. Увлекся Зоей, созерцая ее красоту? Вполне возможно. Только Дзюба говорил, что отец Константина работает в двух местах на суточных сменах, отдыхает и отсыпается полностью хорошо если через день. Как-то плохо такой график сочетается с ролью «главного по быту». А если вспомнить о том, что Константина уже довольно давно интересует вопрос любви-нелюбви между родителями и детьми и лжи между близкими людьми, то становится понятно, что… что ничего не понятно.
– Со мной приехал Латыпов, продюсер из «Старджета», он твердо намерен добиться от вас уступки прав, если я скажу ему, что автор – вы.
– Латыпов? Андрюха говорил о нем. И еще о какой-то Лесе.
– Это редактор. Вы готовы встретиться с Латыповым?
– Не вижу смысла.
Константин впервые за весь разговор слегка улыбнулся и даже посмотрел Насте в глаза.
– Я не могу запретить ему позвонить в нашу дверь. И, наверное, папа ему откроет.
О как, «папа», не «отец». Ласково. Примем к сведению.
– Но ваш продюсер ничего не добьется. Пусть не тратит время попусту. Ему я тоже скажу «нет», – продолжал Веденеев.
– Но поговорить с ним вы согласитесь?
– Я вежливый человек, не привык с порога разворачивать людей, которые пришли ко мне. Если Латыпов захочет лично услышать от меня отказ, он его услышит, мне не трудно.
– То есть вы вежливый и очень упрямый?
– Ну, если вам так удобнее, то – да.
Ничего, Николай Маратович тоже не лыком шит, упрямством природа его не обделила, большим половником в миску наливала. Свою часть работы Настя выполнила, автора повести нашла, наличие препятствий к экранизации установила, а про «уговорить передать права» или «устранить то, что препятствует экранизации» в договоре с агентством ни словом не упомянуто. Вот пусть продюсер сам и уговаривает, и выясняет, откуда взялись эти препятствия, и устраняет их, это его часть. Латыпов все равно захочет лично убедиться, на слово не поверит, он же априори считает, что без его квалифицированного надзора и контроля все будет сделано плохо и неправильно.
Ей очень хотелось спросить, почему Константин так озабочен проблемой нелюбви между родителями и детьми, но она сдерживала свои порывы, вспоминая жену Стасова. Татьяна терпеть не могла подобных вопросов и ужасно злилась, когда слышала их от журналистов. «Если это действительно личное, то такие вопросы вынуждают меня говорить о том, о чем я говорить не хочу именно потому, что это личное, я по каким-то причинам не могу обсуждать это от своего имени, поэтому использую выдуманных персонажей и выдуманные ситуации. А если это не личное, то журналистам уже не интересно. Никогда нельзя спрашивать писателя о таких вещах, это глупо и неприлично», – неоднократно говорила Таня. Конечно, Каменская не журналист, а всего лишь частный детектив, да и Веденеев не маститый автор, как Татьяна, но урок Настя усвоила: таким вопросом можно человека рассердить. А этого ей совсем не надо.
– Хорошо, – она поднялась и шагнула к двери. – Спасибо, что уделили мне так много времени. Жаль, что у меня не получилось договориться с вами. Но вам еще предстоит беседа с Латыповым, возможно, Николай Маратович окажется более убедительным.
Константин тоже встал из-за стола.
– Я провожу вас.
Ага, вежливый. Ну понятно.
– Не стоит, я помню, где дверь.
Он молча двинулся к выходу из комнаты, медленно, сильно хромая, но без палки. Выйдя в маленькую прихожую, Настя убедилась, что ведущая в кухню дверь действительно закрыта. Но звукоизоляция в квартире точно плохая: едва они с Константином вышли из большой комнаты, раздался голос Максима Викторовича. Значит, шаги он услышал.
– Костик, вы закончили?
– Да, пап, я провожу, не беспокойся.
Отец возник на пороге кухни, у него за спиной возвышалась Зоя.
– Не ты проводишь, а мы проводим, – спокойно поправил Веденеев-старший.
Выражение лица Константина было странным. Безмерное удивление вдруг сменилось озабоченностью и тревогой. Почему? Понятно, он не ожидал, что гостей на самом деле было двое, уверен был, что Каменская пришла одна. Ну, удивился – и удивился, ладно. Но тревога-то откуда? Чем он вдруг так озаботился? Чего испугался? Увидел красивую женщину и забеспокоился, что отец увлечется новой знакомой, влюбится, женится? Глупость какая! Этого обычно боятся подростки, а не взрослые мужчины, когда после смерти матери прошло лет тридцать.