Зорге наконец встретился со своим старым другом Шоллем в отеле “Империал”, вероятнее всего 31 мая. Накануне Отт уже сообщил ему суть новостей, привезенных их приятелем из Берлина, – их Зорге переслал в Центр в короткой срочной телеграмме.
“Берлин информировал Отта, что немецкое выступление против СССР начнется во второй половине июня, – писал Зорге в сообщении, датированном 30 мая и немедленно – в кои-то веки – отправленном Клаузеном. – Отт на 95 % уверен, что война начнется… Причины для германского выступления: существование мощной Красной армии не дает возможности Германии расширить войну в Африке, потому что Германия должна держать крупную армию в Восточной Европе. Для того чтобы ликвидировать полностью всякую опасность со стороны СССР, Красная армия должна быть отогнана возможно скорее. Так заявил Отт”[34].
Шолль с Зорге встретились в вестибюле громоздкого нео-ацтекского зиккурата отеля “Империал”. По словам Зорге, они беседовали “в уголке вестибюля”. На современных фотографиях можно увидеть, что просторный вестибюль отеля выходит на большую, уставленную пальмами в кадках террасу, откуда открывается вид на японский сад с прудами, бамбуком и каменными фонарями. Вероятно, именно здесь Шолль во всех подробностях рассказал Зорге то, что представляло на тот момент главную тайну во всем мире. Он сообщил, что “устно передал послу Отту специальные, совершенно секретные инструкции о предстоящей войне между Германией и Россией”. Сообщение было настолько секретным, что Отт передал Зорге накануне его содержание лишь в самых общих чертах. “Отт максимально возможно утаил полученные от Шолля секретные указания, – рассказывал впоследствии Зорге японцам. – И даже ни о чем не предупреждал немцев, возвращавшихся домой по Транссибирской магистрали”[35].
Шолль же обо всем говорил открыто. Он без обиняков сообщил Зорге, что операция “Барбаросса” начнется в середине июня; и хотя начало наступления может на несколько дней отложиться, все приготовления уже завершены. Вермахт сосредоточил вдоль советской границы около 170–180 дивизий – мотострелковых и танковых. Наступление Германии будет осуществляться единовременно по всему фронту, основная ударная сила будет направлена на Москву, Ленинград и Киев. Генштаб Германии самоуверенно рассчитывал, что Красная армия вскоре падет под мощным натиском блицкрига, и планировал закончить эту войну через два месяца. К зиме Гитлер намеревался захватить Транссибирскую магистраль и установить контакт с японскими силами в Маньчжурии[36].
Несмотря на безотлагательность этой информации, Зорге пришлось выполнить данное Шоллю обещание и, как в старые добрые времена, отправиться с ним по ночным заведениям города. Они поужинали в “Империале”, вероятно в модном ресторане “Нью-Гриль”. Зорге особенно любил бифштекс à la Chaliapine, блюдо, придуманное местным поваром и по необъяснимым причинам названное в честь великого русского оперного певца начала XX века[37]. Поужинав, они отправились по злачным местам Гиндзы.
К концу вечера Зорге едва держался на ногах, не только от количества выпитого, но и из-за подробностей и важности новостей, которые он должен был передать. Утром он составил длинное сообщение в Москву, самую важную телеграмму за всю свою карьеру. Он вызвал Клаузена и передал ему сообщение, приказав срочно отправить его, не дав радисту шанса найти оправдание для отказа.
На этот раз Зорге подчеркнул, что источником информации был Шолль – “выехавший из Берлина 3 мая”, – а не анонимные курьеры, как это было ранее, в том числе в предыдущей телеграмме. “Ожидание начала германо-советской войны около 15 июня, – писал Зорге в телеграмме от 1 июня 1941 года. – В беседе с Шоллем я установил, что немцев, в вопросе о выступлении против Красной армии, привлекает факт большой тактической ошибки, которую… сделал СССР. Согласно немецкой точке зрения тот факт, что оборонительная линия СССР расположена в основном против немецких линий без больших ответвлений, составляет величайшую ошибку. Это поможет разбить Красную армию в первом большом сражении. Шолль заявил, что наиболее сильный удар будет нанесен левым флангом германской армии”[38]. Далее он в подробностях изложил план нападения, о котором ему рассказал Шолль. Теперь, располагая столь конкретными данными из надежных источников, Голиков наконец прислушается к Зорге и подаст сигнал тревоги, дав тем самым СССР возможность подготовиться к предстоящей буре.
Глава 18“Они нам не поверили”
Можете послать своего “источника”… к ё-ой матери.
Закончив со своей последней и самой важной телеграммой, изможденный Зорге позвонил Оттам, чтобы извиниться, что не сможет приехать в выходные на Пятидесятницу в их летний дом в Акийе. Эта тоже не была настроена на благонравное веселье в семейном кругу, но она считала своим долгом поехать. Большую часть выходных она проводила в одиночестве, гуляя по широким песчаным пляжам или в сосновой роще на склоне рядом с домом. И размышляла о Зорге. При первой их встрече, как она рассказывала в интервью в 1982 году, он произвел на нее впечатление заносчивого и хамоватого человека с невзыскательным вкусом. Он был атеистом, пьяницей, чревоугодником и нигилистом, для которого не было ничего святого. Зорге прямо высказал Эте, что из-за своей католической веры и буржуазных предрассудков она превратилась в “ограниченную набожную мещанку”. Его привычно насмешливый тон и бесконечный сарказм ее раздражал.
Но, проведя с ним день в Токио, Эта стала думать, что за внешней бравадой скрывался, в сущности, порядочный и неравнодушный человек. Ее особенно воодушевило его дерзкое презрение к их соотечественникам в Токио – в том числе к Оттам, – которых она тоже считала лицемерными, самодовольными и чопорными. В этом обществе приспособленцев, карьеристов и Geldmenschen (людей, интересующихся лишь деньгами) Зорге выделялся “как подлинный аристократ, откровенный и неподкупный, естественный и непосредственный”[1]. Она была не первой, но последней женщиной, не устоявшей перед романтическим образом рыцаря-разбойника, который Зорге оттачивал еще со школы.
Гельма Отт хотела похвастаться своей знаменитой гостьей, io июня она устроила в посольстве пышный прием и концерт, пригласив на него весь дипломатический корпус Токио и многих видных японских деятелей. Эта исполняла “Концерт для клавира и двух флейт” Баха, солируя на клавесине, в то время как любительский оркестр, собранный из представителей немецкой колонии, едва справлялся с нотами. После концерта гости прошли к роскошному столу, который был одновременно и чудом, и проявлением расчетливого немецкого высокомерия в городе, где не хватало буквально всего – от свежего мяса до шелка для кимоно. Когда советский посол Константин Сметанин, явившийся в полной парадной форме, благодарил Эту за ее выступление, в беседу вмешался Зорге. “Тебе нужен бренди”, – сказал он, протягивая ей рюмку. Как известно, Гельма Отт была единственной хозяйкой салона в Токио, способной заставить Зорге надеть вечерний костюм. На концерте Эты он появился в белом смокинге и черном галстуке-бабочке[2].
“Пойдем отсюда”, – прошептал Зорге, взяв Эту за руку. В тот вечер в Токио проходил ежегодный фестиваль цветов; он предложил немедленно туда сбежать. “Нужно же иногда расслабляться”[3]. Зная, что Отты не одобрят исчезновения звезды званого вечера с приема, Эта все равно согласилась. Она проскользнула наверх, чтобы переодеться, поймав по пути ледяной взгляд Гельмы. Эта пробежала по широкой, усыпанной гравием аллее к автомобилю Зорге, и они, смеясь, умчались прочь. Они ехали, пока позволяли толпы гуляющих, потом припарковали машину и, держась за руки, гуляли по узким улочкам, увешанным бумажными фонариками. Физическая близость с яркой молодой женщиной не была для Зорге чем-то новым, но к Эте он, очевидно, воспылал более глубокими чувствами.
“Я человек одинокий, – признался ей Зорге в том, чем до этого, насколько нам известно, делился только с Ханако и Катей. – Друзей у меня нет, ни одного”. Он рассказал ей, что его угнетает “политическая ситуация”. “Но твоя музыка сегодня очень подняла мне настроение”[4].
Они прошли сквозь толпу на звук храмового колокола и, бросив монетки в большую корзину, заняли очередь к большой деревянной трещотке. Эта заметила, что губы Зорге двигаются в беззвучной молитве. “Давай, – сказал Зорге. – Все приходят сюда молиться о богатстве. Теперь твоя очередь”. Низко поклонившись, он познакомил ее с монахами, которых знал по предыдущим визитам, представив свою белокурую спутницу как “известную исполнительницу из Германии, приехавшую в Японию с концертами”[5].
Они шли по улицам, вдоль которых стояли прилавки, уставленные горшками с цветами и растениями. Зорге особенно заинтересовали витрины с карликовыми деревьями бонсай. “Не могу пройти мимо этих карликовых деревьев. Это же просто метафора самих японцев, людей, которых приучили неуклонно подавлять свою природу, превратив их в искусственных дисциплинированных созданий. Пожалуй, куплю тебе эту странную крошку-сосну”[6]. Они продолжили прогулку, неся в руках карликовое дерево Эты. Забыв о бдительности, она рассказала Зорге, как скучает по дочерям, о своих надеждах на путешествие в Южную Америку и как нацисты изгнали ее из Германии.
“Весь немецкий народ болен”, – сказала она Зорге, радуясь, что наконец нашла соотечественника, с которым можно поговорить откровенно. Она также призналась, что Отты ничего не знают об истинной причине ее бегства из Германии. Она сообщила послу, что приехала в Токио по приглашению музыкальной академии Мусасино. Отт любезно пригласил ее остановиться в их резиденции, при этом негласно подразумевалось, что отрабатывать свой хлеб она будет, развлекая его гостей музыкой. Эта также сообщила Отту, что якобы и июля должна вернуться в Германию, – это была ложь. “Честно говоря, я в растерянности”, – призналась она.