Зорге серьезно выслушал ее и сказал – не уточняя, откуда ему это известно, – что вернуться по Транссибирской магистрали скоро будет невозможно, вспоминала Эта в своих мемуарах:
“Ты при всем желании никак не сможешь вернуться в Германию, – сказал он ей. – Придется остаться здесь. К июлю мы будем вовсю воевать с Россией”.
“Но ведь я всех обманываю”.
“Тут хватает разных обманщиков, поверь мне. Это не всегда недостаток”[7].
Зорге настоятельно рекомендовал Эте ничего не рассказывать Оттам об истинных обстоятельствах ее истории. Он предупредил ее, что Отт – запуганный человек, считающий, что за ним постоянно кто-то следит. “Стоит ему ошибиться, его карьере посла конец. Он тебе не поможет”. Зорге тут же признал, что Отт “нормальный. Он против нацистов. Узнав, что его назначают послом, он спросил меня, стоит ли ему согласиться. Я предупреждал его… придется предать часть себя… Это и произошло. От его изначальных принципов уже не осталось и следа. Теперь он пытается втянуть Японию в войну – в войну Германии, – чтобы увеличить шансы Гитлера против Великобритании. И дело не в том, что ему нравятся нацисты или что он хочет править миром. Нет! Он просто делает это ради денег. Ради грязных, презренных денег и ради карьерного роста”[8].
Зорге хотелось продлить этот вечер. Он повел Эту на вечеринку в доме Курта Лудде-Нойрата, секретаря политического отдела посольства. Они пили красное вино, ели бутерброды, а потом все вместе отправились в скромную берлогу Зорге на улице Нагасаки. Эта впервые тогда оказалась в домике Зорге. Выпито было много – Зорге хлестал виски, – разошлись все, уже когда светало. Вся шумная компания набилась в автомобиль Нойрата, чтобы проводить Эту в резиденцию Оттов. Проезжая мимо советского посольства, Лудде-Нойрат обратился к своему пассажиру, во весь голос восторгавшемуся Сталиным и заявлявшему, что лучшего партнера, чем Советский Союз, Германии не найти: “Ну что, Зорге? – лукаво подзуживал Лудде-Нойрат. – Заедем, навестишь своих друзей?”
Когда они притормозили у посольства Германии, Зорге, пошатываясь от выпитого, вышел из машины и начал кричать под темными окнами спальни Оттов. “Фрау посол! – звал он. – Фрау посол!” Заспанный бой открыл дверь, и Эта, сгорая от стыда, проскользнула в дом.
На следующий день Эта извинилась за грубость Зорге: “Он был совершенно пьян”. Гельма дала ей горький совет: “Вы должны знать одну черту Зорге. Ни один роман у него долго не длится. И всегда заканчивается слезами”[9]. Она не уточнила, что знает это по собственному опыту.
Зорге ждал от Центра ответа на свою сенсационную телеграмму от 1 июня. Он не мог знать, что Сталин лично нацарапал на этом сообщении: “Неправдоподобно. В перечень телеграмм, рассматриваемых как провокация”[10]. Когда Голиков наконец ответил, его ответ был уже не актуален, как всегда придирчив и не имел отношения к существу донесения: имел ли Рамзай в виду в своей телеграмме от 20 мая корпуса или армии, спрашивал Центр. “Повторяю, – отвечал в отчаянии 13 июня Зорге, – девять армий, состоящих из 150 дивизий, вероятно, приступят к наступлению к концу июня”[11].
Отт и полковник Кречмер пока что были единственными сотрудниками посольства, которым официально сообщили о дате наступления. Однако это был уже секрет Полишинеля. Через дорогу от посольства Генштаб Императорской армии Японии занимался изучением собственных разведдонесений из Берлина и Москвы о грядущей войне с Россией.
В воскресенье, 15 июня, Зорге повел Эту на очередную вечеринку. Удушающая атмосфера неодобрения в доме Оттов становилась уже невыносимой. “Мы оба взрослые люди, а я крадусь через заднюю калитку, чтобы тайком встретиться с тобой, как будто я их маленькая дочь”, – говорила она. Зорге посоветовал ей найти собственную квартиру и выучить японский до уровня, позволяющего “давать взятки полиции, занимающейся делами иностранцев”[12]. У Эты были другие новости: Гельма попросила ее освободить находившееся в ее распоряжении помещение в резиденции и переехать в гостевую комнату поменьше, чтобы полковник Мейзингер мог обустроить в ее апартаментах на втором этаже новый офис гестапо.
Зорге снова пригласил Эту к себе “на стаканчик виски”. В приподнятом настроении, он танцевал в своем маленьком кабинете, представляя себя убийцей “немецкого сатаны”. “Если кто-то и уничтожит Гитлера, то это буду я!” – кричал он, изумляя озадаченную Эту. В ту ночь, на что Зорге и рассчитывал, они с Этой стали любовниками[13].
Пять дней спустя Ойген Отт наконец рассказал Зорге то, что тот уже слышал от Шолля, – наступление запланировано на следующую неделю. Зорге отправил в Центр последнее предупреждение, сославшись на Отта как на источник информации. “Война между Германией и СССР неизбежна, – писал Зорге 20 июня. – Германское военное превосходство дает возможность разгрома последней большой европейской армии так же хорошо, как это было сделано в самом начале [войны], потому что стратегические оборонительные позиции СССР до сих пор еще более небоеспособны, чем это было в обороне Польши”. Он также докладывал, что агент Инвест (Одзаки) сказал, что “японский генштаб уже обсуждает вопрос о позиции, которая будет занята в случае войны”[14].
Почему Сталин не хотел прислушаться к предостережениям, поступавшим со всего мира? После войны Молотов отделывался объяснением, что недоверие Сталина было своеобразным проявлением осторожности. “Нас упрекают, что не обратили внимания на разведку, – рассказывал Молотов журналисту Феликсу Чуеву в 1969 году. – Предупреждали, да. Но если бы мы пошли за разведкой, дали малейший повод, он бы раньше напал”[15]. Как мы могли убедиться, Молотов всегда настаивал, что Сталин знал о грядущей войне. Абсолютным приоритетом для Хозяина, по словам его министра иностранных дел, было оттянуть начало конфликта, насколько это было возможно, чтобы СССР смог нарастить достаточно сил для оказания сопротивления Германии. “Сталин еще перед войной считал, что только к 1943 году мы сможем встретить немца на равных”. Чтобы оттянуть войну, по словам Молотова, был подписан и пакт с Риббентропом в 1939 году. Этим же, говорил он, объяснялся и отказ Сталина готовиться к нападению в 1941 году.
Однако версия Молотова не вяжется с фактическими доказательствами – сохранившимися документами, на которых стоит отметка, что они побывали на столе Сталина в мае-июне 1941 года. Судя по всему, у Сталина сформировалось глубокое недоверие к донесениям разведки, и это презрение он изливал в неразборчивых пометках, сделанных синим или красным карандашом на множестве документов. Этот почерк ни с чем не спутать, и при виде его мороз по коже пробегает даже сейчас, когда листаешь документы в тишине архивов.
Сталин наложил на донесение Зорге от 20 мая оскорбительную резолюцию о “подонке”, опекающем “мелкие фабрики и бордели”. 17 июня, за пять дней до начала “Барбароссы”, Сталин получил донесение, подписанное Павлом Фитиным, начальником внешней разведки НКГБ, где утверждалось, что “все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены и удар можно ожидать в любое время”. Источником был агент Старшина, офицер разведки в министерстве авиации Германии. И снова в дело пошел синий карандаш: Сталин написал записку начальнику Фитина, наркому госбезопасности Всеволоду Меркулову. “Товарищ Меркулов, вы можете послать вашего «источника» из штаба германской авиации к ё-ой матери. Это не «источник», а дезинформатор”[16].
Это была не осторожность и даже не здравый скептицизм, а иррациональная, безудержная подозрительность руководителя, убежденного, что правду знает только он один, а все окружающие его обманывают. Нельзя забывать, что за три года до этого сталинская тайная полиция получила приказ уничтожить лучших представителей внешней разведки СССР на том основании, что в нее внедрились иностранные шпионы. Нет оснований считать, что Сталин знал о сфабрикованное™ большинства этих обвинений. Он, безусловно, был осведомлен о карьере Зорге: в 1940 году Хозяин дал указание своему секретарю Александру Поскребышеву подготовить личное дело агента Рамзая для ознакомления, а значит, он наверняка был в курсе безумных подозрений 1937 года, будто токийская резидентура находится “под контролем противника”[17]. Плотная завеса недоверия, возникшая в обстановке чисток, ослепила и самого Сталина.
В воспоминаниях Молотова отчасти отражается дух этой повсеместной губительной атмосферы недоверия. “Я считаю, что на разведчиков положиться нельзя, – рассказывал Молотов. – Надо их слушать, но надо их и проверять. Разведчики могут толкнуть на такую опасную позицию, что потом не разберешься. Провокаторов там и тут не счесть. Поэтому без самой тщательной, постоянной проверки, перепроверки нельзя на разведчиков положиться”[18].
“Люди такие наивные, обыватели, пускаются в воспоминания: вот разведчики-то говорили, через границу переходили перебежчики… Нельзя на отдельные показания положиться, – повторял Молотов. – Когда я был Предсовнаркома, у меня полдня ежедневно уходило на чтение донесений разведки. Чего там только не было, какие только сроки не назывались! И если бы мы поддались [и привели армию в состояние боеготовности], война могла начаться гораздо раньше”[19].
Нужно отдать должное Молотову: многие из ранних предупреждений о “Барбароссе” – в том числе от Зорге – действительно не позволяли сделать никаких окончательных выводов. В донесении от 2 мая Зорге подстраховался, сославшись на вероятность того, что наступление Германии действительно может быть отложено до победы над Великобританией. В своем сообщении от 19 мая Зорге признавал, что опасность “в этом году может и миновать”. Даже в сообщении от 15 июня он оговаривался, что “военный атташе не знает – будет война или нет”[20]. Однако к середине июня в целом томе донесений, поступивших в Кремль со всего мира, – где был в том числе рассказ Зорге о его беседах с Шоллем и Оттом – было столько подробностей и конкретики, что трудно считать упорное нежелание Сталина прислушаться к ним иначе как результатом намеренного самообмана. Или возможно, обмана.