[19] пользуется мой дядя. Кто-то хотел перекрыть ему возможности еще более сильными средствами, а кто-то сам хотел воспользоваться его рецептом. Многие считали, что зелье было настояно на фрагментах тел похищенных детей.
Рассказывая об этом, Кристина подтверждает, что ее дядя был вполне способен переправлять детские органы на продажу в Южную Африку, добавлять их в магические снадобья или просто закапывать туда, где еще хотел поставить депо «Государственных автобусов».
Однако, как ты узнаешь к своему удовлетворению, ВаМаньянга не позволял слухам тормозить его движение вверх. Скоро он купил еще земли и выехал из второго дома, чтобы вести более роскошный образ жизни. Наезды в деревню, где жила их племянница, становились все реже. Кристина уверяет тебя, что ничуть от этого не страдала и перестала что любить, что уважать родственников.
С некоторым нетерпением догадавшись, что Кристина имеет в виду не только Маньянг, но и всех, кому так неймется продвинуться, ты говоришь:
– Все война. Все она. Никто не совершал ничего подобного, до того как вы пошли в Мозамбик и начали творить, сама знаешь что.
– Нет ничего такого, что совершали борцы за свободу и не совершали бы в деревне, – отвечает Кристина. – Знаешь, все всё приняли очень легко. И до сих пор не прекратили. Когда закончилась война, я поклялась, что найду применение своим рукам. Я молилась, чтобы мне больше такого не делать. Что бы там ни было.
С этими словами Кристина вырывается вперед и скоро приводит тебя на дискотеку, грохот которой не дает возможности продолжать разговор. Она убалтывает вышибал у входа в клуб, которые осматривают тебя с головы до ног, вступая в язвительные пререкания с двумя женщинами, пришедшими в клуб без сопровождения. Внизу, в подвале, где слишком быстро мигает импульсная лампа и в галлюциногенном ритме грохочет музыка, твоя спутница осматривает помещение, протискивается мимо столов и танцующих и упирается локтями в барную стойку. Она косится на соседа, показывая, как отжать нужную тебе выпивку у мужчины, не дав ему облапить ни одну часть тела. Ты обнаруживаешь, что у тебя тоже неплохо получается. Как здорово, когда у тебя что-то неплохо получается. Ведь долгое время получалось не очень много. А даже то, что получалось – образование, составление рекламных текстов в агентстве (на самом деле это одно и то же), – в конечном счете сговорилось против тебя и обрекло на одиночество.
Скоро ты слишком пьяна и думаешь только о том, что бы еще в себя опрокинуть.
Пока ты пьешь одну водку за другой, Кристина заказывает ликер, а каждый второй или третий раз – «Мазое»[20].
Возвращаясь из туалета, ты валишься на женщину. У нее торчат волосы. Кожа белая.
– Осторожно! – И она ставит напиток на стол, вытирая об обтянутые джинсами ягодицы пальцы, с которых капает.
Ты пялишься на нее, пытаясь сфокусироваться. Когда образ проясняется до такой степени, что его можно увидеть, ты ревешь:
– Трейси!
– Простите? – отвечает белая женщина, скроив терпеливую улыбку.
– Я же тебя знаю! – кричишь ты ей. – Я на тебя работала. И мы вместе ходили в школу. Ты собираешься притворяться? – Ты набираешь обороты. – Ты знаешь, что ты меня знаешь.
Даже во время своей тирады ты понимаешь: это не та белая женщина, администратор рекламного агентства, что химичила со своими белыми приятелями и тибрила идеи, над которыми ты корпела и отдавала ей для копирования. Ты все понимаешь, перед тобой опять разверзается дыра в мироздании, и в ее глубине исчезает женщина, которая знает больше, чем та, чей крик ты слышишь. Ты вырастаешь на несколько сантиметров и вопишь:
– Не валяй дурака, Трейси!
– Катрин, – отвечает женщина, подавая назад. – Катрин.
– И то и другое, – не сдаешься ты. – Я имею в виду, ты моя начальница. Из рекламного.
Женщина делает глубокий вдох.
– Это не я. – Она резко выдыхает. – Неправда!
Женщина уходит на танцплощадку и присоединяется к скоплению людей многих рас, с цветом кожи от эбонитового до бледно-мраморного. Ты идешь за ней. Она тебя игнорирует. Ты слышишь, как кто-то громко объясняет тебе, что это не та, у кого ты работала в рекламном агентстве. Ты знаешь, что здравый голос исходит из твоей головы. Ты его не слушаешь, а продолжаешь орать:
– Ты врешь. Ты просто врешь!
С криками ты бросаешься вперед. Завидев тебя, белая женщина уклоняется, и ты падаешь в тройку танцующих. Устояв в ботинках на платформе, откидывая волосы, перепихивая тебя от одного к другому, они вопят:
– Убирайся!
Мужчины, которые дежурят у входа, торопятся на танцплощадку. Они хватают тебя пальцами за мякоть плеча и спрашивают, что ты предпочитаешь: успокоиться и вести себя разумно или нарваться на запрет здесь находиться. Они, однако, не рассчитывали на Кристину. Она упирает руки в боки и информирует вышибал, что является бывшим участником освободительного движения, обучалась в Москве, видит у стойки еще полдесятка таких же, и они еще в прекрасной форме; и какая разница, если некоторые натренированы не в Советах, а в Китае, все тут товарищи и борцы.
Невзирая на вмешательство Кристины, вышибалы крепко держат тебя за плечо, объясняя, что им платят за то, чтобы решать проблемы; что, если какая-то женщина утратит над собой контроль и устроит бардак посреди мирных танцоров, именно это им и полагается разруливать. Тогда Кристина уверяет их, что ты не утратила никакой контроль, поднимает тебя по лестнице и выводит на улицу. Ты отказываешься идти. Кристина тащит тебя от клуба. Ты все громче кричишь, чтобы она тебя отпустила. Она продолжает тебя держать, и ты вопишь, будь ты, дескать, проклята, если еще когда-нибудь куда-нибудь с ней пойдешь. Пока ты осыпаешь ее бранью, Кристина притаскивает тебя на ближайшую автобусную остановку, пристраивает на изъеденную термитами скамейку, сует в карман долларовую бумажку и велит сесть на первый же микроавтобус в сторону Май Маньянги.
Глава 8
– Что с ней такое?
Твои веки расползаются. Земля вращается. Щурясь от очень яркой зари, ты лежишь на земле возле автобусной остановки.
На тебя сверху вниз смотрят двое немолодых мужчин. На них костюмы цвета хаки и колпаки: повара, едут на работу в северные предместья.
– Кто их разберет? Что угодно может быть, – говорит один после минутного размышления.
– И что теперь? Что делать? – спрашивает другой.
– Когда такое случается с женщинами, – отвечает первый, – понятно, в чем дело. Предки их крутят. – Он распрямляется, и над тобой вырастает его тень. – Варят любовное зелье, вот чем они занимаются. Только и делают, что гноят утробу своих мужей и убивают их одного за другим. Не трогай ее. А то вляпаешься во что-нибудь. Сущие ведьмы.
Пот, керосин, долго не мылись. Тебя окутывает запах.
– Сказал, не трогай ее. Возьмет твое, и пиши пропало.
Запах ослабевает.
– Ты видел, чтобы кто-то что-то трогал? – спрашивает мужчина, которому рекомендовали тебя бросить.
Шуршание.
– Э, ты что! – восклицает первый. – Выброшенные деньги.
– Поскольку она здесь, то еще не умерла, – отвечает второй. – Я бы сказал, что не выброшенные.
В ладонь тебе вжимается пятидесятицентовая монета. Шаги удаляются, и ты отключаешься.
Позже ты опять открываешь глаза и наклоняешься, чтобы вырвало. Месиво заполняет трещины в асфальте. Муравьи и крошечные паучки в негодовании расползаются. Ты с трудом поднимаешься, сжимая пятидесятицентовую монету, твой улов. Муравьи и паучки бегают по телу.
Целые полки муравьев и паучков плюют на слабый напор во вдовьем душе. Яростно соскребая их мочалкой вместе с собственной кожей, ты думаешь: «Я из тех, кому два повара дают монетку. Нет, я не такая. Нет, такая. Не такая. А если бы была такая, я бы знала?»
Когда ты, молодая, боевитая, выращивала на семейном поле кукурузу и продавала ее, копя деньги на школьные взносы, ты была не такой, какой стала. Когда и как это произошло? Когда ты училась вместе с самыми блестящими учениками, несмотря на то, что бегала до школы много километров и делала уроки при свете чадной свечи? Нет, это не могло случиться тогда. Ни потом, в средней школе при миссии дяди, где ты по-прежнему была сосредоточена на лучшей жизни и поэтому по-прежнему выделялась. Остается только следующее учебное заведение, колледж Святого Сердца. Должно быть, метаморфоза произошла тогда. И все-таки как ужасно сознавать, что близость к белым людям в монастыре сокрушила сердце и матка, из которой ты воспроизводила сама себя, прежде чем дать жизнь кому-то еще, съежилась между тазобедренными костями.
Ты перестаешь сопротивляться тому, что поняла, и в конце концов сдаешься жестокой правде, с которой впервые столкнулась в университете. Писательница из Ганы Ама Ата Айду, по ее признанию в одном из интервью, понятия не имела, что она именно того цвета, о котором скоро узнала; прозвание «черный» не имело для нее никакого смысла, пока она не оказалась среди белых людей. Прочитав это, ты рассмеялась и подумала: «Тебя будто окунули в краску». Теперь, когда под слабыми струйками еле теплой воды, вытекающими из засоренного душа, по тебе ползают яростные, как всегда, муравьи, ты понимаешь еще кое-что. История ганки напоминает тебе кузину Ньяшу, ее привычку, которая тебе не нравилась, но которую ты вынуждена была терпеть, пока жила с ней в одной комнате при миссии, – говорить о белых людях неприязненно, почти насмешливо и в то же время с оттенком обиды. Тогда тебя пугало, насколько враждебно кузина относится к европейцам. И вот теперь, когда ты пытаешься понять, в какой момент твоя жизнь покатилась вниз, мысль о людях, с такой злобой и пренебрежением воспринимающих других, опять вызывает в тебе отвращение.
Свист Кристины. Сегодня утром она выбрала мелодию, которую пели все, когда утверждалось, будто война окончена и все, что нужно было завоевать, завоевано. «Большой брат принес высокие моральные принципы. Большой брат принес счастье». В торжественный ритм она подпускает печали. Ты понимаешь, что хочешь пойти в сад и присоединиться к ней, чем бы она ни занималась – сеяла, полола, поливала. Ты тоже хочешь петь, укладывая слова в мелодию.