Как распространена теперь эта страсть к анекдоту!
Прежде довольно было всему Петербургу одного И. Ф. Горбунова.
Теперь в Петербурге 20—30 патентованных, известных анекдотистов, стремящихся завоевать славу И. Ф. Горбунова.
Прежде на весь Петербург и на всю русскую жизнь достаточно было одного «генерала Дитятина»[34].
Теперь — «генерал Херасков», «генерал Таптыгин», — сколько их рассказывает анекдоты в обществах, кружках, на вечерах и вечеринках?
В обществе появились особые специалисты по части анекдотов.
— Зачем вы пускаете к себе такого-то?
— Да уж очень хорошо анекдоты рассказывает!
На анекдот зовут:
— Приезжайте. Будет такой-то. Вы слыхали, как он анекдоты…
О человеке, опоздавшем на анекдот, жалеют:
— Эх вы! Опоздали! А тут молодого человека привозили. Так анекдоты рассказывает!
Есть такие гастролирующие молодые люди.
— Кто он?
— А шут его знает! Анекдоты рассказывает!
Если у вас есть хороший анекдот, — у вас есть ключ во много домов.
Скоро на визитных карточках будут печатать:
«Анекдотист».
И на карточке писать:
«Приехал с новым анекдотом».
Примут непременно, и не в очередь.
Анекдот по всякому поводу. И всё — повод для анекдота.
— Говорят, в неурожайных губерниях…
— Ах, кстати про неурожайные губернии. Вы слышали анекдот?[35] У неурожайного мужика спрашивают:
— В трактир ходишь?
— Хожу!
— Водку пьёшь?
— Пью!
— Подати платишь?
— Замолол!
— Правда мило?
— Вот, говорят, насчёт школьной реформы.
— Ах, насчёт школьной реформы…
И вам сейчас рассказывают о том, как директор говорил речь воспитанникам «по циркуляру»:
— Мне приказано вас, таких, сяких, любить, — и я буду вас, таких, сяких, любить! В карцер вас, каналий, всех запру, — а любить всё-таки буду!
— Правда, смешно?
Всё и вся интересует всех только с точки зрения анекдота:
— А ну, какой из этого анекдот выйдет?
И сама жизнь наша превратилась в один сплошной анекдот.
Нельзя сказать даже, чтоб очень приличный.
Муза истории густо покраснеет, рассказывая его нашим потомкам.
Разбои на Волге (Исторический очерк)
Есть места, отличающиеся особенно вредным климатом.
Как на смех, они считаются именно местами с климатом особенно хорошим.
Монако, Ялта, Волга.
Под жгучими лучами полуденного солнца, в час пурпурного заката, ароматною тёплою ночью, когда по небу из тёмно-синего бархата раскинется брильянтовое кружево звёзд, — от пальм, от благоухающих экзотических цветов поднимаются, хороводом кружатся в воздухе мириады особых монакских микробов.
При теперешних успехах науки можно быть уверенным, что этот микроб будет найден.
Микроб, который носится в благодатном воздухе Монако и заражает людей азартом.
Откуда взялись эти микробы?
Они родились, быть может, в лужах крови в роскошном вестибюле игорного дома, в лужах крови на площадке, под знаменитою монакскою скалой, в лужах крови на рельсах железной дороги.
Они родились от крови тех американцев, русских, англичан, французов, немцев, которые пускали себе пулю в лоб, кидались со скалы, бросались под поезд.
Я встречал в Монако москвича, знаменитого когда-то «красавца-мужчину», женившегося на очень богатой купчихе, получившего после её смерти миллионы.
Здоровье, красота и деньги, — у него было всё для веселья.
А он ходил в этом красивейшем уголке земного шара, в толпе разряженных красивых женщин, мимо блещущих роскошью и весельем ресторанов — унылый и мрачный.
— Что с вами?
— Вчера проиграл ещё двести тысяч!
— Послушайте! Да изо всех глупостей, это — самая глупая. У человека тысяча, а ему хочется иметь миллион. Он играет, — это не умно, но понятно. У вас есть уже миллионы! Зачем вам играть?
— Глупо.
— Зачем же вы играете?
— А я знаю? У меня на весь свет знаменитая красавица-испанка. Весёлое интересное общество, с которым я завтракаю, обедаю, ужинаю, катаюсь, кучу. С утра веселье и любви сколько угодно. Но вот подходит вечер, и меня начинает мутить: «Иди! Иди!» Меня охватывает тоска: «Иди! Иди!» Меня захватывает одно желание: «В казино». Тут все доводы рассудка бессильны. Я болен, я не могу рассуждать. Я иду, я играю, я проигрываю. И так каждый вечер. Это как малярия, которая схватывает вас к вечеру, аккуратно каждый день треплет, треплет и проходит… до следующего дня.
— Уезжайте!
— Не могу. Я болен. Я отравлен. Я не могу оторваться от казино!
«Малярия» длилась года два.
На третий я встретил «красавца-мужчину» поседевшим. Он сидел на скамейке на бульваре, с лицом человека, решающего вопрос, что лучше:
«Застрелиться или повеситься?»
— Опять проиграли?
Он улыбнулся:
— Нечего!
— Всё?
— Всё!
— Да зачем?! Зачем?!
— А я знаю?
Тысячи проигравшихся с изумлением думают потом: зачем они играли, зачем?
— Воздух, знать, такой!
Это болезнь, происходящая от заражения микробами, которые носятся в этом благовонном, отравленном воздухе.
В Ялте я знал одну барыню, пожилую, но ещё очень красивую. Умная, прекрасно образованная, остроумная, живая, весёлая, — она была душою нашего маленького общества, которое отдыхало и веселилось. К вечеру она обыкновенно говорила:
— У меня начинается мигрень!
Или:
— Мне нужно написать несколько писем!
И уходила.
Мы улыбались:
— К своему татарину!
Однажды я застал её в слезах, с исцарапанным лицом. Она рыдала страшно, неутешно.
— Что с вами?
— До такой низости, гадости, подлости я ещё никогда не падала. Меня избил Ибрагим.
— Как избил?
— Кулаками, нагайкой! Лошадь так не бьют, как он меня бил. Я должна об этом вам рассказать! Пусть мне будет стыдно перед посторонним человеком! Пусть этот стыд, этот срам, позор будет мне наказанием за то, что я пала так низко, гнусно, подло. Он избил меня за портсигар. Он захотел иметь золотой портсигар с моей надписью. Я заказала и подарила. Но портсигар оказался меньше того, который ему когда-то подарила какая-то московская купчиха. Он бросил портсигар мне в физиономию, — видите исцарапал. Бросился на меня с кулаками, потом снял со стены нагайку….
— И вы?
— Я только молила, чтоб он меня не убивал. Я боялась, что он меня убьёт. Он был так рассержен. Он не помнил себя. Послушайте! Возьмите с меня честное слово, что я больше не пойду к Ибрагиму.
— Да я-то при чём же?..
— Нет! Нет! Возьмите! Честного слова самой себе никогда не сдержишь! А пред посторонним человеком мне будет стыдно. Возьмите!
— Извольте. Дайте мне честное слово, что никогда больше не пойдёте к Ибрагиму!
— Даю вам честное слово, что я никогда больше не пойду к Ибрагиму! Всё кончено. Благодарю вас!
Она произнесла это торжественно, как клятву.
А через два дня она встала из-за стола, не ожидая конца обеда, и сказала:
— Простите, господа. У меня опять начинается мигрень!
А ещё через два дня она снова рыдала. Ибрагим снова избил её нагайкой за то, что она приревновала его к какой-то амазонке.
— А ваше слово? Ваше слово?
— Что же я поделаю, если я не могу держать слова даже перед самой собой?!.. Клянусь вам, нет утра, когда бы я не говорила себе, просыпаясь: «Всё кончено! С сегодняшнего дня»… И даю себе самое честное слово. А к концу обеда я встаю и, проклиная себя, — клянусь что ненавидя себя, — почти против своей воли говорю: «Извините, у меня мигрень». И иду. Я больна. Я отравлена.
Вся Алупка знала двух очень почтенных с виду дам, мать и дочь, которые поднимали такие скандалы, что сбегались все соседи.
— Ты интриганка! Ты отбиваешь у меня Ахмета!
— Не смей так смотреть на моего Османа!
И добро бы, всё это были писаные красавцы.
Это было бы пошло, но понятно.
А то встречаю этой осенью в Ялте маленького, невзрачного, рябого татарина, с золотой номерной бляхой.
— Имеет своих лошадей, работников! — поясняет с завистью другой проводник.
— Этот?
— Барыня одна провинциальная приехала этой весной. Десять тысяч подарила. Молодая и красивая, муж, говорят, по своим местам очень важная птица.
И наверное, «в своих местах», там это — неприступная провинциальная львица, готовая обдать леденящим холодом за всякое неосторожное слово, за всякий нескромный взгляд.
Что ж превращает, даже «рассудку вопреки», во временно исправляющих должность Мессалин наших скромных столичных и провинциальных матрон?
— Воздух здесь такой! — плакала бедная дама, которую бил Ибрагим.
При нынешних успехах знания смело можно надеяться, что скоро откроют ялтинского микроба, который вызывает эпидемические заболевания среди наших бедных дам.
— Я не могу слышать топота скачущей лошади. Это бросает меня в дрожь. Я не могу видеть парочки, которая едет с горы. На меня налетает рой воспоминаний! — говорила бедная дама, которую бил Ибрагим.
Мириады ялтинских микробов срываются со скал, на которых крупными чёрными буквами начертано в лавровом венке:
— Ибрагим и Маша.
Мириады микробов вылетают из-под копыт быстрой иноходью идущих лошадей.
Вылетают, кружатся в хороводе, разлетаются и заражают бедных, бедных, бедных дам!
Повышают температуру, туманят голову и застилают зрение…
Волга — чудная река.
Но причудливыми зигзагами её берегов по зеркальной, лазоревой глади написана бесконечная разбойничья история. То не горы чернеют по правому берегу Волги. То огромная библиотека из томов разбойничьих историй.
И леса кудрявые — только переплёты этих томов.
Вот огромный утёс, — огромный том с разбойничьим романом. Вот маленький утёс, — маленькая повестушка, но тоже разбойничья и весьма поучительная.
Жигули, Столбичи, это — уже многотомная история разбоев на Волге.