Тут каждый утёс кистенём машет, и каждый пригорок кричит:
— Сарынь на кичку!
Здесь творил суд и расправу атаман Степан Тимофеевич.
В этом ущелье жило двенадцать сестёр. Все разбойницы.
Вон как! На Волге даже дамы разбоем занимались. Где ж тут с мужчин строго спрашивать?
Выходили двенадцать сестёр, останавливали всякий стружок, бороться вызывали и, поборовши, дань спрашивали. Пока не приехал в утлой лодчонке калика перехожий.
Посмотрели сёстры на перехожего калику:
— Что же, с тобой, что ли, тоже бороться?
Невзрачный мужичонка шапку снял:
— Коли милости вашей угодно! Поборемся.
Взялись непобедимые сёстры, для смеха, поодиночке с ним бороться. Положил калика перехожий двенадцать непобедимых сестёр рядком на песок.
Диву дались двенадцать сестёр:
— Откуда, из каких таких стран этакий богатырь пожаловал?
Усмехнулся калика перехожий.
— Ну, какой я богатырь! Сами видите! На своей стороне самый лядащий.
Ужаснулись сёстры:
— Ну, уж ежели ты самый лядащий! Что же как другие из твоей стороны возьмут да придут?!
И со страха разбой кинули.
А то Бог бы знает, сколько бы ещё разбойничали сёстры, если бы к ним такой товарищ прокурора не пожаловал.
Здесь, по этим ярам гулял Кудеяр-богатырь.
Кудеяр-богатырь, который «сорок лет разбойничал, ни одной капли христианской крови не пролил». Всё так, за горло душил.
Согласитесь, воспоминания, — даже при поездке на казённом путейском пароходе вниз по Волге, — не особенно поучительные.
Среди старых волгарей есть легенда, что не умер атаман Степан Тимофеевич. Что живёт он в неприступном бору, около Жигулей. Седой как лунь, борода до земли, умереть никак не может, — земля его не принимает. Сторожит он заветные клады и живёт схоронившись. А как время ему придёт, — опять на святую Русь объявится.
— Жив Стенька Разин, только не показывается А жив.
Как всякая легенда, это — наивно.
Но что-то всё-таки тут есть.
Стеньки Разина нет, но микроб Стеньки Разина жив.
И не в виде старца древнего в дремучем бору живёт Стенька, а в виде микроба реет и вьётся на Волге.
Кудеяр, сёстры-разбойницы померли. Кости их истлели. А от праха их зародились микробы и заражают людей.
Что это так, — мы видим на гг. инженерах.
Вот и сейчас в Нижнем Новгороде московская судебная палата делает операцию двум таким заболевшим.
Содержание обвинительного акта, в двух словах, в следующем.
Атаман Александров собрал вокруг себя удалых добрых молодцев: подрядчиков, канцелярскую путейскую вольницу, и каждый проплывавшей мимо казённой тысяче они кричали:
— Сарынь на кичку!
А есаулом у него был свет инженер Шнакенбург млад.
Чем не волжская история?
Жаль, что все дамбы атамана Александрова всегда размывало водой, а то мы имели бы по Волге столько же «Александровских» дамб, сколько Разинских утёсов.
Как же это, однако, могло случиться?
Г. Александров — человек с высшим образованием. Будучи в институте инженеров путей сообщения, он, вероятно, и сам без волнения говорить не мог и других без волнения слышать не в состоянии был, когда речь заходила об общественной пользе, общественном служении.
— Деньги казённые — деньги народные.
А деньги народные, это — святыня!
Вероятно, его возмущало, искренно, до глубины души возмущало всякое известие о малейшем хищении народного достояния.
Да и г. Шнакенбург.
Воспитанника института инженеров путей сообщения, вероятно, волновало и возмущало каждое известие о всяком корыстном и бесконтрольном пользовании народным достоянием.
— Народные деньги — святые деньги.
Тут нужна осторожность в распоряжении каждою копейкой. Всё должно быть как за стеклом, — видно и ясно.
Какое поистине волшебное превращение!
Люди когда-то пылали, люди горели, а вот пришли на Волгу и…
Есть что-то в этой реке, — есть что-то для всякого инженера, который к ней подходит.
«В старину живали деды!» поют ему утёсы и горы.
— Смелее, смелее! — шепчут вековые леса.
Волны плещутся о камни, и в плеске их слышится русаличий смех двенадцати сестёр:
— Эх ты, простофиля!
А красавица-река, пышно раскинувшись, разметавшись в лазоревом ложе своём, говорит:
— Возьми!
Ну, инженер слаб — и «заболевает».
Это микроб.
Это какой-то особый микроб, потому что не теперь только, — всегда Волга действовала на инженера так. Всегда инженер «заболевал».
С тех самых пор, как появились на Волге инженеры.
Около Камышина вам показывают «инженерский утёс»,
Славе утёса 200 уж лет. Дело было ещё при Петре.
Пётр Великий выписал на Волгу инженера. Вероятно, немца. Вероятно, выбрал хорошего, — Пётр умел выбирать людей.
Но стоило хорошему немцу, будучи, инженером, приехать на Волгу, — как он «заболел».
И, выражаясь громко, «направил Волгу в свой карман».
Слухи о хищениях инженера на Волге дошли до столицы, и инженера потребовали в столицу «на суд».
В то время негде было взять трёх адвокатов, а потому инженер взял тройку степных коней.
Сел один в тарантас, разогнал коней и вместе с тройкой бухнулся в Волгу с крутого утёса.
Такова история первого хищения первого инженера на Волге.
Это было при Петре.
Вон когда ещё на Волге первый Шнакенбург завёлся!
Вон с каких пор изменилось течение Волги, и великая русская река течёт в инженерские карманы! И 200 лет этого её нового русла исправить не могут.
Что же делать?
Один волжский пароходчик серьёзно советовал:
— Менять казённые деньги на пятаки — и валить их в Волгу.
— Как так?
— А по арифметике. Если бы все деньги, которые истрачены на Волгу, разменять на пятачки, — особенно если на старинные, большие — этими пятачками можно бы устелить всё русло Волги от Твери до Астрахани. И текла бы Волга по медному руслу, никаких перекатов незнаючи.
Другие рекомендуют:
— Отдавать волжских инженеров под суд не «после», а «до».
— То есть как это?
— А так! Когда ещё ничего не сделал. Вместе с назначением на Волгу отдавать инженера одновременно под суд и следствие. Пусть ведёт всё дело под наблюдением товарища прокурора и присмотром судебного следователя. Инженер дамбу строит, а следователь следствие производит: а не производится ли сия постройка из материала, годного для обвинительного акта? Способ единственный.
— Мы возлагаем надежду на науку. Если 200 лет, инженеры страдают на Волге одною и тою же болезнью наука в конце концов откроет микроб этой болезни.
И тогда дело очень просто.
Отправляя инженера на Волгу, ему будут делать предохранительную «противоразинскую» прививку.
И тогда пускай микроб Стеньки Разина сколько угодно вьётся над его головой.
Пусть шепчут утёсы:
— Дерзай!
Пусть шумят леса:
— Чего ж ты зеваешь?
Пусть соблазняет река:
— Возьми!
Вся эта дурная компания разбойничьих утёсов, разбойничьих лесов, разбойничьей реки не страшна будет «привитому» инженеру.
А до тех пор… 200 лет с самого первого инженера длится это… Так «ужли же Волга-матушка да вверх потечёт».
Оскудение центра (Сцена в 1 действии)
Центр — больной.
Петербург — нервный.
Доктор Вересаевского толка.
Доктор Вельяминовского толка.
Обстановка бедная.
Центр лежит и охает.
Центр. Ой, батюшки! Животы подвело! Ой, родимые!..
Петербург (входит, не снимая шубы, смотрит на больного издали). — Это вы такие неприятные звуки издаёте?
Центр. Ой, милые…
Петербург. Перестаньте! Только нервы расстраиваете! Кричите так, что соседям слышно! Ужасно у нас неприятно! Как что случилось, сейчас ахать и охать! Это от невоспитанности!
Центр. Оскудел я уж больно…
Петербург. Оскудели, а кричите! Это вредно! Только себя переутомляете! Оскудели — и не теряйте сил: молчите.
Центр. Да ведь запищишь, ежели…
Петербург. Ах, оставьте пожалуйста! Просто дурная привычка! Все нынче пищат! Просто мода такая! Ужасно пренеприятно! Хоть бы где-нибудь румяное этакое, сдобное, пышное встретить. (Мало-помалу оживляется.) Окраиночка этакая, знаете! Пышка рассыпчатая! Так от неё это здоровьем, здоровьем дышит! Ущипнуть хочется! Ну, прямо с ней поиграть хочется! Прелесть! Думаешь с ней этак пошутить. «Весёлое созданье ты, живое». За подбородочек взять, «козу рогатую» двумя пальцами ей сделать! (Упавшим голосом.) А она: «Ах, оставьте! Мне не до того, я оскудела!» Все оскудели! Все ноют, плачут, киснут, прямо противно! Нервы только расстраивают!
Центр. Доктор, батюшка, пропишите что…
Петербург. Ах, оставьте меня! Какой я доктор? Я сам нервный! Вы мне своим нытьём все нервы расстроили! Оставьте, оставьте меня! Даже невралгия от вашего нытья делается. Ой, батюшки, дёрнуло! Придётся пойти домой и в постель лечь! Вечно расстроят! И сами вы кислый, и слова у вас кислые, и дух от вас какой-то кислый! Фу! Фи!
Центр. Оскудемши, значит…
Петербург. Главное, не охайте, — сохраняйте свои силы! До свидания! Совсем расстроился. (Уходит.)
Центр. На кислоту осерчал! (Подумав.) Оно кисловато! Двистительно!
Доктор-вересаевец. (Входя. Лицо нервное.) Где больной? Здесь больной? Вы больной?
Центр. Оскудемши, значит…
Вересаевец (глядя на него, ерошить на себе волосы). «Оскудемши!» Великое слово! «Оскудемши!» Хотя теперь, глядя на чужие страдания, займёмся самоанализом! (Горячо.) Это не вы оскудели, это мы оскудели! Мы! Мы! Мы! А? Глядя на такие страдания, чем мы можем помочь? Чем? Мы — несчастные, мы — оскудевшие духом! (Плачет.)
Центр. Доктор! Да вы не плачьте!
Вересаевец