Отец сидел в глубоком кожаном кресле за широким столом, заваленном бумагами, под желтым абажуром. Главная мысль появится из под его пера сейчас. И покатились в историю Безвременья и Времен мелкие, но решительные строчки.
"История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя потерять много завтра, рискуя потерять все.
Взятие власти есть дело Вторжения; его политическая цель выяснится после взятия.
Безвременье и Времена колеблются. Надо добить их во что бы то ни стало.
Промедление в выступлении смерти подобно".
Светало черным, кровавым.
"Кто теперь усомнится, — подумал Отец, — что жуть стала лучше, что жуть стала веселее? — Бросил ненужное перо, потянулся и мысленно добавил: — Приятнее и полезнее "опыт революции" проделывать, чем о нем писать".
86.
На все мои просьбы объяснить, что он думает по поводу нашего "пленения", Пров отвечал односложно, коротко, нехотя: "Не знаю". Его покорное лежание на койке, с пустым взором, устремленным в потолок, начинало меня раздражать. Понятно, что и я не кипел бурной деятельностью, запертый в этом тесном кварсеке, но, по крайней мере, я хотел что-нибудь сделать, если бы только у меня появилась возможность. Пров же, похоже, впал в депрессию, что на него было очень непохоже.
Я томился неопределенностью и мучился бездельем. Ни одной подходящей мысли не было в моей голове. Не знал я, не знал, что делать! Вид покорного Прова уже бесил меня. Ведь он всегда был генератором идей. Время тянулось томительно. Экран компьютера не вспыхнул ни разу. Правда, нас кормили. В установленные часы из ниши в стене выдвигался поднос с вполне гдомовским набором кушаний. Мне было противно смотреть на эти питательные, но безвкусные пасты и напитки. Пров же съедал все без остатка, не оживляясь, впрочем, и при процедуре принятия пищи.
Шли, наверное, вторые сутки нашего заточения. Сначала я еще спрашивал у Прова, который час, но он лишь молча поднимал руку циферблатом в мою сторону. Потом и об этом я уже не стал его просить. Не раз я начинал и сам обдумывать наше положение. Идея, родившаяся у меня в бреду, теоретически казалась вполне приемлемой: "стронуть", сдвинуть Космоцентр с места, но как осуществить ее на практике, я не представлял. Из этого кварсека, по крайней мере, сделать это было невозможно.
Я попытался представить себе, что сейчас делают те Пров и Мар. Менестрель-Пров не встретил их при въезде в город. События для них пошли по другому сценарию. Вернулись ли они в гдом, путешествуют ли по анклаву, что разузнали и к каким пришли выводам, что намерены делать, всего этого я не мог знать. Я мысленно молил тех Прова и Мара что-нибудь придумать. Но ведь я и сам не знал, что делать. И даже если бы у нас с ними появилась телепатическая связь, ни нам, ни Земле это не помогло бы. Разве что, они смогли бы придумать нечто такое, до чего не додумались мы с Провом здесь. Но я понимал, что они находятся в анклаве еще не очень долго и, если с ними не произошла цепочка "невероятных" событий, подтолкнувших их к генерации идей, то вряд ли они осознают, что с ними происходит и в какой мир они попали.
Странно было думать о самом себе, как о постороннем существе.
Пров продолжал сверлить потолок взглядом, как вдруг произошло событие, побудившее моего друга действовать. Он, лежавший до этого таким образом, что его рука подпирала затылок, слегка изменил позу, и браслет на его запястье беззвучно распался. Я не успел ничего сказать, как Пров вскочил, сгреб половинки браслета и часы в горсть, толкнул дверь душевой и бросил их в унитаз, тут же молниеносно захлопнул дверь, толкнул меня на койку, упал сам и замер.
— Ты что?! — прохрипел я.
— Жду взрыва.
Несколько минут мы лежали не шелохнувшись, но за стеной все было тихо, а потом рвануло с такой силой, что выломало дверь. Потянуло запахом горелого пластика, но пожара не возникло. Автоматика сделал все, что надо. И когда мы заглянули в проем, в душевой все было разворочено, на полу растекалась лужа, но из искореженного душа и унитаза вода уже не текла.
— Действуют они, Мар, действуют!
— Кто? Часы?
В кварсек ворвался расстроенный чем-то Фундаментал.
— Ну, вас ни на минутку нельзя оставить одних, — сказал он. — Что-нибудь да натворите! Что произошло?
— Пытались взорвать Космоцентр, — пояснил Пров с интонациями в голосе вполне серьезными и даже сожалеющими, что эффект взрыва оказался столь незначительным.
— Вы же могли погибнуть! — ужаснулся Фундаментал.
— А что, это не входило в ваши планы? — спросил Пров.
— Нет, не входило. Вы мне дороже всего на свете.
— Это видно. Добрейшей вы души человек, Фундаментал. — Похоже, Пров снова начал задираться.
— И ни одного свободного кварсека! Куда мне теперь вас поселить?
— Отпустите, — посоветовал я.
— Ну, нет. Пойдемте со мной. А попытку к бегству оставьте на другой раз. Да и некуда, некуда бежать. Разве что в виртуальный мир, так ведь не позавидуешь человеку, попавшему туда. Пров знает.
— Солярион, — поправил я.
— Не напоминайте мне, пожалуйста, что я нарушаю субординацию. Думаете, это легко?
Мы шли по пустому коридору без всяких опознавательных знаков на дверях. Фундаментал впереди, мы — чуть поотстав. Я мигнул Прову, как бы говоря: может, действительно уйдем в виртуальный мир? Но Пров отрицательно покачал головой. Фундаментал и сам путался в этом коридоре, торкался в двери, останавливался, соображал, куда идти дальше, возвращался, снова припускал вперед. Наконец, он, видимо, нашел нужную дверь.
— И как только жили люди без компьютеров? — раздраженно сказал он, пропуская нас.
Мы оказались в огромной полусфере, посреди которой стояло несколько кресел. Фундаментал предложил нам сесть. Несколько минут он сосредоточенно молчал. Рассматривать здесь особенно было нечего. Я все же повертел головой, но только окончательно убедился в этом.
— Эксперимент вступает в заключительную фазу, — неожиданно сказал Фундаментал. — Гордитесь. Только из-за моего исключительного расположения к вам вы увидите это.
Он явно ждал наводящих вопросов, но Пров молчал. Ничего не спросил и я. Полусфера внезапно вспыхнула светом, и мы оказались в гуще какого-то странного войска.
— Гдом сто тридцать, — негромко сказал Фундаментал.
Шли солдаты в камуфляжной форме с автоматами. Вперемежку с ними — греческие тяжеловооруженные воины-гоплиты в панцирях, шлемах с плюмажами, со щитами и копьями, короткими мечами у пояса.
Раннее утреннее солнце расцвечивало картину фантастически красивыми красками. Наши кресла сорвались с места и рванулись вперед, обгоняя солдат. Отсюда, с небольшой высоты, мы обозревали беспредельное море движущихся к какой-то своей цели людей. Всадники-степняки на небольших, но крепких лошадях, в меховых шапках; колонны танков, бронетранспортеров, боевых колесниц; "молниеносный" легион римлян со значками; обозы с пушками и ядрами, штурмовые лестницы, катапульты, баллисты, ракетные установки, штурмовики на бреющем полете.
Все это стремилось к какому-то краю, обрезу, пределу, похожему на тот, куда уплыл неуправляемый корабль с философами.
"Зачем? — подумал я. — Зачем было возрождать из небытия все это, если оно через несколько минут низринется туда снова?"
Но "предел" вдруг сдвинулся с места, медленно пополз вперед, метрах в ста перед самой мощной в истории Земли группировкой войск всех времен и народов. Словно из ничего начали возникать заломы и холмы Чермета. Воины монотонно, без всякого энтузиазма и, как мне показалось, мысли начали преодолевать их. Они просто лезли вперед, срываясь и снова цепляясь за проржавевший металл, постепенно разрушая эти горы, превращая их в еще более непроходимые холмы. Они гибли под завалами. Гибли! Но ни у кого из идущих сзади это не вызывало никаких чувств или дополнительных, скоррелированных действий. Словно покорные автоматы ползли и ползли они вперед, заполняя своими телами ниши, выемки, проходы. И уже какие-то сотые или тысячные ряды продвигались быстрее и успешнее по утрамбованным головам шедших только что впереди.
— Знаю, — сказал Фундаментал. — Сейчас вы обвините меня в негуманности. Дескать, люди гибнут, а я ничего не предпринимаю. Но взгляните на это, так сказать, с высоты своего интеллекта и памяти. Три тысячи лет человеческой истории спрессованы здесь. Этих людей уже давно нет. Они умерли. Умерли все. И многие из них, если не большинство, были именно убиты, раздавлены, взорваны, застрелены, пронзены, удушены и так далее. Уверен, что вы нисколько не страдаете, когда, переворачивая страницы исторических хроник или романов, встречаете сообщение о том, что такой-то город был вырезан поголовно, войско разбито наголову, в походе погибло сто тысяч человек, при взрыве атомной бомбы уничтожено пятьдесят пять тысяч, а еще триста умерло от последствий этого взрыва. Миллиарды людей погибли не своей, а насильственной смертью. А те, что умерли, так сказать, "своей" смертью, их что, не подталкивали к ней? Вспомните тех, кто умер с голоду, от жажды, жары, холода. Вспомните всех... Я понимаю, это невозможно. Так уж устроена человеческая память. Сожаление, даже жалость. Может быть, протест. Но, вспоминая все это, вы с удовольствием можете прихлебывать кофе из глинозема и закусывать питательной пастой. Все это было, было! Ничего не изменить. Поэтому и ваша реакция на все убийства в истории Земли столь слаба, неадекватна, заторможена. Да иначе и жить нельзя было бы. Сами-то вы, пожалуй, никого не убивали и даже не присутствовали при убийстве. Так в чем дело?! Почему вид этих вот раздавленных, изуродованных миллионов должен привести к иной реакции? Отнеситесь ко всему спокойно. Их нет. А вас это не касается.
Одно дело — знать, другое — видеть. У меня уже не было сил. И я хотел только одного — убить Фундаментала.
— Ну вот, видите, — сказал он укоризненно. — Вы уже и до убийства дозрели. Может, теперь что-нибудь и поймете.