— Он при мне говорил о них с Пеклевиным, а я… не обратил внимания. Не умею собирать репортаж — вот и все. Сам виноват… — признался Степан, опустив голову. — Что ж, выгоняйте…
— Успеем, — твердо произнес Наумов. — Успеем, если вы… такая размазня, что сразу пугаетесь и сдаете позиции… Почему Шмырев не сказал вам о посещении Прошина итальянцами? Как он вас встретил?
— Чего я буду жаловаться… — пробормотал Степан.
— Ты с кем говоришь, комсомолец?
Степан поднял голову, удивленный. Они с Наумовым по-прежнему были с глазу на глаз. Это Наумов крикнул: «Ты с кем говоришь, комсомолец?» Но как не похож был Наумов, густо покрасневший, с прищуренными горящими глазами, на спокойного, холодно-спокойного человека, каким он представился Степану с первой же минуты их знакомства!
— Говоришь с редактором партийной газеты, твоей газеты, и не хочешь сказать, что творится в твоей редакции, не хочешь сказать, почему молодого работника редакции оставили без информации? — Наумов говорил теперь очень тихо, но от этого было ничуть не легче. — Чистоплюй! Рыцарское благородство показываешь! А мне нужно знать, как относятся к нашим работникам, к газете, понимаешь? Кто мешает работникам делать дело, кто мешает газете? Рыцарь! — Наумов так сильно стукнул по полу толстой кизиловой палкой, которую держал между коленями, что Степан вздрогнул. — Немедленно говори все!
Не проронив ни слова, он выслушал короткий трудный рассказ о первых шагах нового репортера, встал, медленно прошелся по кабинету, постукивая палкой.
— В понедельник с утра отправляйтесь к Шмыреву! — отрывисто приказал он Степану, снова перейдя на «вы». — Да, отправляйтесь к Шмыреву и держите себя не как проситель, а как человек, выполняющий свой долг. Только так, понимаете? — Он занял место за столом, готовясь продолжать работу, и уже спокойно проговорил: — Впрочем, если у вас действительно слабый характер, если вы чувствуете, что не можете противостоять гнусным советам Сальских и наглости Шмыревых, я поставлю вас на зарисовки и беседы. Судя по «Подводной артели», вы умеете писать… Так как же?..
Неожиданно Степан получил возможность избавиться от репортажа, не оставляя редакции. Все пережитое вчера и сегодня всплыло в памяти, сердце взмолилось: «Откажись!» Стоило сказать одно слово, только одно слово, и долой Шмыревых, Нуриных, Сальских… Но он ни за что не смог бы сказать это слово человеку, глядевшему на него внимательно и испытующе взвешивающим взглядом.
— Я хотел бы еще попробовать себя на репортаже…
— Трудное и неприятное дело, Киреев, а? — Наумов улыбнулся, довольный ответом новичка. — Но нам нужны честные, преданные делу репортеры. Да, преданные и всезнающие Аргусы. Сможете ли вы утонуть в толпе, слиться с нею, быть всегда на людях, тяготиться одиночеством?.. Это большое счастье, Киреев, — быть среди людей, заражаться их интересами. Счастье… конечно, счастье! Не хотел бы, чтобы вы на собственном опыте узнали пытку одиночества, когда даже тюремные мыши так дороги… Так-то так, но что касается репортажа, то, наверно, очень утомительно слушать и слушать, расспрашивать, вникать, отцеживать важное от пустого, запоминать… — Он прервал себя: — Я новый человек в журналистике, Киреев. Я агитатор, пропагандист, лектор, а не газетчик. Но я знаю, зачем партия послала меня в газету. И знаю, что останусь на этой работе. А вы? Что привело вас в газету? Зачем вы пришли?
— Мне нравится журналистская работа… И я хочу узнать жизнь. Я пробую писать, — признался Степан.
— Хотите стать писателем? Смотрите на газету, как на средство познания жизни?.. Ну, откровенность за откровенность, — это меня не очень радует. Советский журналист должен прежде всего видеть в газете одно из орудий, помогающих партии изменять мир. Да, изменять мир к социализму, к коммунизму. Таков основной закон нашей печати. Станьте активным бойцом нашей печати, и вы получите то, что нужно для писателя. Жизнь глубоко и правильно познается лишь в борьбе за новое. Проверьте сами, читая книги. Лучшие страницы мировой литературы написаны бойцами за общее, большое счастье. Только горячая заинтересованность в исходе этой борьбы может наполнить слово жизнью, сделать его вечным, потому что борьба за новое извечна. Мерзавцы, отстаивающие мертвечину, дают лишь подобие литературы, бездарную, гнилую дрянь… — Наумов снова прервал себя: — Словом, работайте, Киреев, деритесь за свое место в редакции.
— Завтра пойду к Шмыреву и уже не буду таким лопоухим.
Наумов призадумался, перебирая гранки на столе.
— У меня к вам просьба, — сказал он. — Вы познакомились с Перегудовым? Я говорю об Одуванчике. Помогайте ему по-комсомольски. Ему нужно и стоит помочь. Он связан с людьми заводов, он чувствует жизнь, но им никто не занимается. Сегодня он вдруг сдал статейку об артели «Альбатрос». Материал своевременный и написан, к моему удивлению, неплохо… — Он бросил на Степана взгляд искоса и подавил усмешку. — Да, написано неплохо, если не считать заголовка. Вот любим мы такие дешевенькие, броские заголовки! «Шхуны просятся в море», «Подводная артель»… Никуда шхуны не просятся, а советские люди хотят быстрее спустить их на воду, помочь государству. Это важно. И важно, что добычей металлического лома занимаются маленькие артели. Их нужно объединить, вооружить водолазными средствами. Ведь так? Не нравятся и непонятны нашим читателям-рабочим так называемые интригующие, а попросту путающие, трескучие заголовки. Они хотят иметь крепкое, устойчивое свое государство и солидные, положительные свои газеты.
Степан покорно одну за другой проглотил эти пилюли.
— Идите работать, — сказал Наумов. — Держите меня в курсе ваших репортерских раздумий. Я молодой редактор, техники репортажа не знаю. Мне это будет полезно. Может быть, что-нибудь вам подскажу.
— Большое спасибо!
Редактор снова взялся за чтение гранок.
6
Все последующее было сказочным.
Наумов вызвал к себе Пальмина. Из редакторского кабинета ответственный секретарь вернулся как бы встрепанный, с красными пятнами на щеках, несколько раз выдвинул и задвинул ящик стола, исчеркал какую-то рукопись и наконец пришел в себя.
— Сегодня наша молодежь попала в именинники, — сообщил он с бледной улыбкой. — Вы поражены, юноши? Я тоже… В текущем номере «Маяк» дает на радость населению веселенькую подборку под рубрикой «Экономическая жизнь». Солидно, как в приличном доме, — отметил он, понизив тон и покосившись на дверь редакторского кабинета. — Итак, на три колонки сверху развёрстывается статья уважаемого Николая Перегудова о ремонте судов. Кстати, как ты додумался до заголовка «Шхуны просятся в море»?
— В порыве чистого вдохновения! — ответил сияющий Одуванчик, влюбленно глядя на Степана.
— Наумов говорит, что такое вдохновение нужно выколачивать оглоблей. Придумай другой вдохновенный заголовок — например, «Почему задерживается ремонт моторных шхун?». Внизу ставится беседа Киреева с директором биологической станции Кругловым… Ты слышишь, Нурин? У тебя забрали Круглова… Заголовок к беседе дается пресный, как медуза: «Рыбный промысел надо развивать».
— Ллойд идет в подборку? — спросил Нурин, продолжая писать, но явно обеспокоенный.
— Ллойд уже пошел в редакторскую корзину… По мнению Наумова, с итальянцев вполне достаточно завтрашнего объявления в «Маяке» об открытии городской конторы Ллойда.
— Что за черт! — вскипел Нурин. — Я сделал эту информацию по твоему заданию. С какой стати я должен работать впустую?
— Ну, не совсем. Я разрешил тебе взять у итальянцев объявление. Получишь жирные комиссионные.
— Кому какое дело до моих комиссионных? — зашипел Нурин, в свою очередь покосившись на дверь редакторского кабинета. — Итальянцы дали мне объявление только потому, что я пообещал напечатать в «Маяке» информацию о встрече Прошина с представителями Ллойда.
— Мило! — хмыкнул Пальмин. — Скажи, пожалуйста, кто тебе позволил распоряжаться газетной площадью да еще делать это с участием итальянцев? Чудак!.. Впрочем, если ты имеешь претензии, заяви их Наумову, милости прошу.
Этим коварным предложением Нурин, понятно, не воспользовался.
Переписывая набело мелкую информацию, Степан мысленно прижимал к груди весь мир. Дышалось легко. Как избил, изругал его Наумов и как оживил его душу! Старый репортер Сальский, обтесывая Степана по своему образу и подобию, очернил газетный труд, а Наумов говорил о журналистике как о служении великому делу и поэтому безраздельно владел сердцем Степана. Да, работать, работать!.. «Возьмусь, как лошадь, и справлюсь, — думал он. — Справлюсь во что бы то ни стало, или…» Нет, никакого выбора теперь не требовалось, он должен был справиться со своим делом — вот и все.
Молодые репортеры отпраздновали свой успех, удачу.
Они отправились бродить по городу и по базару, угощая друг друга сластями. Ели баклаву — слоеные пирожки с ореховой начинкой, облитые сиропом, жевали вязкие маковники, пили желтую густую бузу из липких стаканов, отбиваясь от назойливых ос, и глазели. Южане умеют лакомиться и вприглядку. На базаре имелось много такого, что было интересно рассматривать в оба глаза и вдвоем. Громоздились кучи черно-сизого и янтарного винограда, малахитовые курганы арбузов, гигантские свертки волокнистого медово-желтого табака, бочки со сметаной, шары масла, белуги, разлегшиеся во всю длину обитых цинком прилавков, морские петухи, нарядные, как индийские раджи, — лазурные, багряные, бирюзовые и пурпурные.
Базарная разноголосица была оглушительной.
— Свежий ирис! Ай, дешевый, ай, сладкий!
— Рыбка свежая, паровая!
— Табак Стамболи, папиросы Шишмана! Закурите для нервов!
В лихорадочной сутолоке бесчисленных копеечных негоциантов, осаждавших покупателей, попадались необычайные фигуры. Дама с повадкой светской львицы, с грязными руками, прилипчивая, как пластырь, торгующая пирожками; ученый муж в пенсне на шнурочке, навязывающий пакетики лимонной кислоты; молодой человек с круглым лицом и выпуклыми очками, назвавший Одуванчика коллегой и всучивший ему пакетик чайной соды.