ставлять.
Слава богам, добрались без бед, правда пришлось всю долину обходить по широкой дуге. Витомир поостерегся подходить близко, опасаясь волкодлачьих наблюдателей. Волкодлаки это тебе не упыри, они и секрет без труда распознают, и преследовать могут даже днём. Зрение у них днём слабеет, но нюх остаётся прежним, а привлекать к себе внимание десятник не хотел.
К месту, указанному Цветавой они подобрались уже в сумерках. Когда чуть поднялись по едва заметной тропке, десятник усмехнулся, поняв уверенность девушки. — весь склон, включая тропу, густо зарос боярышником. Соваться в такое место упырю не лучше, чем под камень-самосвет.
По козьей тропе вскарабкались на каменную площадку. Место обжито — оборудованы лёжки для наблюдателей, в небольшой расщелине припрятана провизия и запас дров, чтобы переждать холодную ночь, там же, подальше от края, кострище.
Но сейчас костёр разводить, конечно, не стали. Витомир приказал Цветаве следовать за ним и двинулся к краю площадки.
— Ты оказалась права, — произнёс он, не отрывая взгляда от долины.
Цветава ничего не ответила, даже не повернулась на голос. Её взгляд прикипел к тому, что творилось внизу.
Никакой долины больше не было. Всё пространство между горами теперь кишмя кишело нечистью. Ордами нечисти — бесчисленные шеренги чёрных шатров, в которых упыри пережидают день, сотни и тысячи стервей, согнанных пастухами в западную часть долины, откуда нестерпимо тянуло тленом. В противоположной стороне раздавались вой, рычание и визг, от лагеря волкодлаков, а ближе к середине долины, лениво поводили покатыми плечами три живые горы, чью кожу с ног до головы покрывали чёрные узоры— помеченные Тьмой волоты.
— И это ещё не все… — потрясённо прошептала Цветава.
— Не в числе дело, — ответил десятник. — Вон туда смотри. Видишь?
Она посмотрела туда, куда он указывал, и ещё больше помрачнела.
Рядом с великанами, расположилось несколько шатров, совсем не похожих на пристанища упырей или на лачуги, которые лепят из мёртвых тел пастухи стерви. Эти слишком богато украшены и просторны для простой нечисти.
— Никак от Гнилых гор чародеев послали.
— Похоже. А зачем?
— Зачем бы ни послали, нам всё одно — плохо будет.
Уходить дальше не решились, дело к вечеру идёт, твари к боярышнику не сунутся, а дальше в горах неизвестно сколько их ещё рыскает.
— Что делать будем? — подал голос Радим, который в десятке ходил лишь немногим меньше самого десятника. — Назад к Веже пойдём?
— Нет, — покачал головой Витомир. — Как и задумывали, пойдём к Хорони.
— А если они нам путь перережут?
— Не перережут.
— Это почему?
— Прежде чем дальше двигаться, им тут надо всем собраться. Ежели они начнут как попало по горам шастать, то в крепости о них быстро узнают, а они, похоже, скрытно решили подобраться.
— Как начнёт упырей светом от столп жечь, так будет им скрыность.
Десятник покосился на Радима, но ничего говорить не стал.
— Языка надо брать, — предложил Войко, который только недавно пришёл в десяток, вместо задранного дивом Горана.
— Кого ты брать собрался? Упыря? Вурдалака?
— Чего сразу упыря-то? — надулся парень. — Чародея спеленать и вся недолга. Рот ему заткнуть, пару затрещин влепить, чтобы дурить не вздумал…
— А остальные? Или ты думаешь, что никто пропавшего не хватится?
— Прав Войко, — поддержал парня Искрен. — Язык нам нужен, и брать его надо так, чтобы не хватились, а если и хватились, то деваться больше некуда было бы.
— Это как?
— Случай нужен. Нечего просто так по горам скакать, ждать случай надо. Что скажешь, десятник?
— А не станется так, что упустим время?
— Не думаю. Они, вишь, как вольготно расположились? Явно не завтра в поход выступят, ждут чего-то…
— Ладно, — нехотя проронил десятник. — Пока задержимся и понаблюдаем. Ежели с пустыми руками в Хоронь прибежим, могут и не поверить на слово.
— Так, а я о чём говорю! — вскинулся Войко.
— Ну, раз ты такой разумный, то первый караул на тебе и на Ахмыле.
Ночью с площадки разглядеть ничего бы не смог даже самый зоркий из порубежников. Удалось разве что увидеть, что возле чародейских шатров, развели костры. Сами же разведчики такой роскоши себе позволить не могли, так что выставили дозор, поужинали всухомятку и легли спать.
Цветаве досталось караулить от полуночи два часа, вместе с новичком по прозвищу Крив. Кривым [1]в полном смысле парень не был, но левое веко его рассекал давний шрам, заставлявший постоянно щуриться, оттого и прозвали. Он на прозвище не злился и вообще незлобив был, зато следы читал неплохо, поэтому в десяток и взяли.
— Имя у тебя неподходящее, — зевая, сказал он, когда молчать стало совсем невмоготу.
— С чего это? — насторожилась Цветава.
— Ну, что за имя для девицы-поленицы — Цветава? Сразу одни васильки да ромашки на ум приходят. Надо было тебе Арысью назваться или Злобою... Видел я какова ты в бою, очень бы подошло.
— Меня и это устраивает, — буркнула девушка, отвернувшись в другую сторону, чтобы не дай боги, не заметил навернувшихся слёз.
Все только и твердили, какая она молодица в бою, как ловко головы рубит, да лапы отсекает, а она втайне, молчком завидовала чёрной завистью тем подруженькам, что замуж вышли. Хоть и нравилось ей по горам бегать и нечисть в страхе держать, да больше хотелось бы мужа справного, да детишек столько, сколько боги дадут. Хоть давно всё было, но она ещё помнила, и север снежный и холодный, и родовую избу с горящим жарким огнём очагом, и братьев, да сестрёнок, снующих подле матери. И то помнила, что была обещана уже и как мать, расчёсывая вдали от огня её длинные волосы, рассказывала ей, как должно себя жене вести, чтобы в доме было ладно. А ещё помнила, как они с женихом, таким же сопливым, как и она сама, глядели на обручи медные на своих запястьях, да говорили, дурни, что друг друга всю жизнь любить будут.
Только изменилось всё. Приехал в их село волхв Твёрд, невеликий ростом и статью, но уж больно суровый нравом да хитрый, сговорился он со старостой, чтобы отдали старших детушек ему в обучение, богато платил за каждого, да обещал не неволить, если, когда вырастут, уйти захотят. Много чего говорил, много чего знал, а не ведал, что счастье девичье загубил на корню, будто деревце из землицы вырвал.
Так, они и разлучились. А потом косы длинные обрезать пришлось, чтобы нечисть в бою голову девичью не оторвала, а ещё позже не убереглась Цветава от когтей упырьих, едва не умерла от чёрной лихоманки, но спасли волхвы-лекари, выходили. Лучше бы сразу кол в грудь заколотили. Пусть жизнь спасли, да лица не уберегли — через всю правую щёку пролегли три синюшных следа от когтей. Два года уж прошло, а они не посветлели нисколько. Кому она теперь такая изуродованная нужна?
Оттого и томилось сердце отчаяньем, и рубила она нечисть злее всякого мужа. Только тогда спокойно становилось на душе, когда глядела да гладила старый, вытертый, местами позеленевший обруч и гадала, как там жизнь живёт её наречённый. Позабыл ведь давно обо всём, женился… а может быть, давно уже лежат его кости в земле, как и многих соплеменников.
И имя другое ей не нужно было. Цветавой её матушка нарекла. Говорила, что цветы не только красотой блистать умеют, но и под снегом часа своего ждать терпеливо, и он тяжести холодной пусть к земле пригибаются, да не умирают, не ломают стебельков. Знала бы матушка, что ждёт её чадо вечная зима студёная, может, и выбрала бы имя счастливее.
— Идут, — прервал её мысли Крив. — Слышишь?
В темноте, конечно, ничего не разглядеть, но в долине точно творилось что-то неладное: слышался шум, кто-то рычал, кто-то орал жалобно, кто-то злобно. Наконец, от костра чародеев отделилась искорка и поплыла туда, где днём было видно шатры упырей.
— Это ещё что? — подался вперёд Крив.
— Чародей себе путь посохом освещает, — пояснила Цветава. — Видно, упыри сами разобраться не додумались.
— Эх, взять бы его за шиворот…
— Размечтался. Скорее всего, в прямом бою чёрный колдун всех нас в узел скрутит, да кровушкой, брызнувшей умоется.
— Скажешь тоже…
— Точно говорю.
— Неужто сталкивалась уже? — придвинулся ближе Крив.
— Приходилось, — нехотя ответила девушка, отметив, что слишком уж близко он оказался.
— А как же ты тогда из узла развязалась?
— Нас всего двое было в дозоре — я, да дядька Лесьяр, который меня следы читать учил. А на колдуна налетели неожиданно, тот и сам растерялся. Поэтому меня дядька успел с обрыва столкнуть, заметил, что там выступ в скале, вот и столкнул. А сам… Только лужа крови от него осталась.
— А чего колдун тебя не добил?
— Наши услышали возню и подбежали, вот он и сбежал.
— Получается, не всех мог бы в узелок завязать?
Цветава не ответила.
К утру шатров в долине стало ещё больше, да ещё непрестанно прибывали всё новые и новые сотни мертвяков и прочей нечисти, которой дневной свет не помеха.
— А это кто? — спросил Войко, — указывая на спускающихся в долину приземистых тварей, сплошь покрытых бурой шерстью и с такими пастями, что любой волкодлак казался перед ними дворнягой.
— Берлаки, — сплюнул десятник. — Что-то вроде тяжёлых латников у оборотней — не такие быстрые как волкодлаки, и нюх слабее, но в бою десятерых стоят. Никогда не видел, чтобы сюда забирались, они всё больше границу Гнилых гор стерегут.
— А что им на этот раз тут понадобилось?
— А я откуда знаю?
— Я знаю, — подал голос Мяун, один из отроков-чудей. — Вон же она, причина, в самой серёдке стаи едет!
Странно, что ведьму они не заметили сразу, хотя, может быть, она специально хоронилась под покровом-невидимкой, чтобы раньше времени никто не распознал, но приблизившись к лагерю союзников, показалась. Разглядеть черты лица с такого расстояния, конечно, не получалось, но даже навскидку видно, что стара, сгорблена будто коряга, но в седле держалась крепко.