Очень скоро от тел двоих мёртвых ратников остались только кучки то ли песка, то ли пепла. Приближаться и выяснять совсем не хотелось. Одежда рассыпалась вместе с плотью, невредимыми остались лишь нож, да медные пряжки от ремней.
Ждан оторвал взгляд от останков ратников и огляделся: пятой по-прежнему лежал в луже крови, убитые лиходеи тоже остались на прежних местах. Выходит, ими НЕЧТО, пожиравшее мертвечину без остатка отчего-то побрезговало.
При его приближении Уйка только разулыбался, похоже абсолютно не беспокоясь о своей дальнейшей судьбе.
— Что это было? — Спросил Ждан склонившись.
— А что было? — делано удивился предатель.
— Дозорные на моих глазах сгорели, будто два упыря, но не от солнца. Это не чёрная волшба, которой колдуны Тьмы владеют.
— Это у тебя глаз нехороший, — вновь захихикал Уйка. — Как посмотришь, так хоть «караул» кричи.
— Давай ему нос отрежем и в глотку запихаем? — предложила Цветава. — Второй сразу посговорчивее станет.
Бывший уже десятник в ответ на её слова вмиг растерял всю весёлость и оскалился.
— Только попробуйте, вымески, — процедил он. — Я сын боярский, меня и пальцем тронуть нельзя!
— А кто узнает?
— Думаю, так и сделаем, — согласился Ждан. — А после жилы подрежем обоим, да в схроне спрячем. Здесь ведь ещё долго никто не появится.
Уйка побледнел, но лишь упрямо поджал губы, зато не выдержал Баташ.
— Погодите! — закричал он. — Это ведь оно всё! Я не хотел. Он ведь специально нас всех пометил! Сказал, что можем Тьмы теперь не бояться. Мы ведь действительно не боялись. Слышите?!
— Заткнись! — прорычал боярский сын. — Не смей открывать пасть, остолбень!
— Ещё чего! — заорал в ответ чудь. — Ничего ты не смог, чужеяд[1]! Только десяток загубил!
— Вы поменьше впустую орите и побольше по делу, — посоветовал Ждан. — Глядишь, кто-то живым и останется.
— О себе подумай, орясина, — презрительно выплюнул Уйка.
— Подумаю – подумаю. Вот сейчас обваляю тебя в крови, да к дереву привяжу и буду медведя ждать… или четырёх медведей. Смекаешь?
— Так это ты?! Ты их на нас натравил.
Боярский сын чуть не задохнулся от ненависти.
— Ну, не натравил, а только немного помог, но и они мне помогли. Ежели не передавили бы всех ваших поганых соратников, нам бы туго пришлось.
Если новость о дружбе с медведями Уйку лишь разозлила, то Баташ окончательно сломался.
— Не надо медведей! — заорал он. — Я скажу! Я всё скажу!
Ждан коротко ткнул ему кулаком под дых, ратник закашлялся.
— Начинай, — велел десятник. — Зачем сюда пришли.
— Надо было дочку княжескую в другое место перевезти, — откашлявшись, прохрипел Баташ.
— Почему задержались?
— Тебя ждали. Приказано было дождаться тебя и эту… свербигузку прибить и тут же в схроне оставить. Вовек бы не нашёл никто. Не повезло нам.
— Что с бородатым не поделили?
— Это простой ватажник. Они схрон от чужих стерегли. Мы бы их всё равно порешили, после того как девку забрали.
— А после?
— А после снова бы в крепость вернулись. Бумага от разбойного дозора у нас имелась.
— Дозорных из Вежи вы травили?
— Я не травил это всё Кин… ну, один из истлевших, которого Жох случайно зарезал… он отраву им в еду подлил, а кашевару доплатили за молчание. А отраву вот он достал.
Пленный кивнул на Уйку. Цветава после этого, зарычав, подскочила к сжавшемуся боярскому сыну и с маха ударила по носу, своротив его набок, потом снова и снова. Пришлось Ждану её оттаскивать. Лицо бывшего десятника превратилось в сплошной синяк, свёрнутый нос распух, губы стали будто куски сырого мяса, и глаза обратились щёлками.
— Пусти, — прошипела Цветава, вперив в Ждана бешеный взгляд. — Он за каждого ответит.
— Не сейчас. Сначала пусть расскажет всё.
— Надо было тебя ещё тогда прибить, когда от сотника ушла, — прошамкал Уйка и сплюнул на землю выбитый зуб.
Цветава в ответ скрипнула зубами, но всё же отошла в сторону, а Ждан продолжил беседу с Баташем:
— Что с этими стало?
Ждан кивнул на две кучки праха.
— Это какая-то волшба. Уйка не говорил, да и не важно это было. Он однажды при нас, голыми руками упыря задушил! После того, как мы знаки эти на тело нанесли, нечисть нас будто чуять перестала, не за своих начала принимать, но и кидалась больше. Мы их целыми десятками вырезали, и болотников, и волкодлаков, и другую нечисть. Будто заговорённые стали. А волхвы эту волшбу будто бы и не чуют совсем.
— Те, что в лагере были из ваших, прахом не рассыпались.
— Так, узор только на нас четверых был. Только на тех, кому десятник доверял.
— Зря, — прошамкал разбитыми губами Уйка.
— А остальные? — Ждан сделал вид, что не заметил слов бывшего десятника.
— Им пообещали, что после этого дела они знаки на тело получат.
— И Пятой согласился?
— Он против был. Месяц с нами прожил, а своим так и не стал, всё себе на уме. Вспоминал постоянно прежний десяток, да Злобыню вашего. Всё порывался с тобой поговорить, но мы его крепко в узде держали.
— Значит, если бы он не образумился, вы бы его…
— Конечно. Просто не прикрыли бы в бою или оступился бы он на крутой тропе. В горах всякое бывает.
Ждан едва удержался от зуботычины, но заставил себя продолжить.
— Томица и Лан тоже ваша работа?
— Это не мы, — покачал головой Баташ.
— А сюда кто вас послал?
— Не знаю. Это, вот, только он с главным встречается.
Разговорчивый пленный снова кивнул на боярского сына.
— А ты что же не боялся в прах обратиться?
— Боялся, — помедлив, ответил чудь. — Только это только когда умираешь, а так даже раны быстрее заживать начинают. Я ж говорю, будто заговорённый становишься.
Несмотря на сговорчивость, не похоже было, чтобы дозорный о чём-то сожалел или предателем себя считал. Всё у него было верно, и знаки на теле помогали, и товарищи были верными, и даже десятник о них заботился.
— Значит, не знаешь главного?
— Не знаю.
— А кто же вам узоры на коже рисовал? Неужели сами?
Баташ досадливо поджал губы, но всё же ответил:
— Ладно, один раз видел, но он в капюшоне был. Лица не разглядеть. Чёрный плащ, капюшон чёрный, а в капюшоне будто тьма плещется.
— Прямо бес какой-то.
— Бес и есть. Страшно рядом с ним, а метки Тьмы не чувствуется.
Ждан повернулся к Уйке сосредоточенно изучавшему языком целостность зубов, и предложил:
— Скажешь, кто этот человек в чёрном?
— Я пока ещё ума не лишился, — отозвался тот. — Думаешь, не знаю, что на меня заклятие наложено? Попробую сказать и сразу в огарок превращусь.
— А ты кивни, если верно имя назову. Идёт?
— Едет и погоняет. Я же тебе говорю, дубина ты стоеросовая…
— Тиун Аким?
Уйка поперхнулся и закашлялся так, что Ждан подумал, что он и в правду задыхается, но мгновение спустя боярский сын вновь попытался захихикать, охнул от боли и замолчал.
— Значит, угадал я?
— Гадай-гадай, всё равно не выгадаешь.
— Ну и чего ты упрямишься? Вот узнают, что ты к похищению княжеской дочери руку приложил…
— И что тогда? Голову отрубят? Не смеши меня. Отец мой подле самого Государя сидит, ему этот князёк на один зуб. Думаешь, если этот околотень тебе всё выболтал, так ты всё сразу понял? Думаешь, всех с нашей меткой меченых переловил? Как бы не так! Ты себе и представить не можешь, что в Хорони устроено и не сможешь, даже если башкой своей дурной в кои-то веки вертеть начнёшь.
— А ты мне расскажи.
— Я расскажу… Скоро не станет ни тебя, ни крепости, ни всей этой поганой земли. Даже боги твои поганые передохнут, будто лягушки в сухой луже. И вот тогда… вот тогда и придут ОНИ. Пожрут они всех и всё, и не станет ничего, ни людей, ни мира… Будет только Пустота. А мы будем плясать у их ног и ждать великого пожирания. Вот это — истина и только лишь это есть… всё остальное — ложь.
Ждан видел, как с каждым словом разгоняется в глазах боярского сына безумный огонь, наливается яростью и восторгом его голос, будто не околесицу он нёс, а что-то важное и глубокое.
— И кто эти ОНИ? — спросил десятник.
— Позабытые! Безымянные! Первые и настоящие боги!
Последние слова Уйка выкрикнул, а потом на губах его вскипела пена. Ждан выругался, кинулся к боярскому сыну. Схватил за плечи, навалился коленом на содрогающееся тело, стараясь разжать стиснутые судорогой зубы. Это удалось, хоть и не сразу, пришлось орудовать остриём кинжала, а затем вставлять между челюстями обломок сухой ветки. Наконец, бывший десятник перестал дёргаться и задышал ровно, хоть глаза его были закрыты.
— Что с ним? — встревоженно спросила подошедшая Цветава.
— Похоже, падучая[2], — ответил Ждан.
— Развяжем его?
— Нет. Положим на бок, чтобы не задохнулся. — он обернулся к невесть отчего затрясшемуся Баташу и спросил: — Раньше было такое?
В ответ перепуганный ратник только отрицательно замотал головой.
— Давай-ка проверим ещё раз путы и будем спускаться в подземелье, — сказал он Цветаве.
— Думаешь, вдвоём надо идти?
— Не знаю, что там, но думаю лучше в одиночку не соваться.
Цетава наклонилась над Баташем и ласково спросила:
— Знаешь, что там, под камнем?
— Н-нет, — после секундной заминки ответил тот.
— Врёшь ведь. Я же вижу.
— Не вру. — пряча взгляд, пробормотал дозорный. —Знаю только, что дочка княжеская там, а что ещё никто мне не рассказывал, да и другим тоже. Наше дело было её в другое место перетащить.
— Далеко?
— К Пригорью.
— Прямо в городе спрятать?
— Нет. Вроде бы должен был кто-то её забрать, а дальше — не наше дело.
— А как подземелье открывается знаешь?
— Сначала левый знак кулаком ударить надо, а потом нижний, тот, который на дерево похож.
— А если только левый ударить? — спросил Ждан.
— Тогда тебе конец придёт. Не знаю, что случится, но мне Уйка строго настрого велел очерёдность заучить.