— Ты, пожалуй, устал уже, — словно прочитав его мысли, произнёс волхв. — Всё, что сказать хотел, я тебе сказал, остальное только лишним будет. Пойдём.
Они покинули сокровищницу и пока шли по тёмным коридорам, Ждан поймал себя на том, что пытается почувствовать волшебные камни, что теперь живут в его теле. В какой-то момент даже показалось, что почувствовал, как бьётся натянутая вдоль тела тонкая жилка с нанизанными на неё бусинами душ, но потом он стукнулся головой об очередную низкую арку и думать забыл о волшбе и чудесах.
Они снова вышли в обитаемые высокие коридоры, где сновали послушники и волхвы-целители, и дошли до кельи Ждана.
— Запомни, не болтай никому, гляди, думай и жди человека от меня, — предупредил волхв, перед расставанием.
— Понял, отче, — только и ответил Ждан.
[1] Заложными покойниками – они же «нечистые», «мертвяки» - на Руси называли несчастных, умерших неестественной или преждевременной смертью. К ним причисляли погибших насильственной смертью, самоубийц, опойцев (умерших от пьянства), утопленников, некрещёных детей, колдунов и ведьм.
Глава 4
До Хорони он добрался к исходу первой седмицы. Конечно же, коня ему никто не дал, не того полёта птица, чтобы верхом разъезжать, да ещё не на обычной лошади, а на коне батырской породы. А как же иначе? Никакая другая лошадка не выдержит чудь, уж больно тяжелы такие всадники. А батырскую породу волхвы специально для отроков растят и глядя на могучих коней даже и не подумаешь, что получены они от низкорослых, косматых лошадёнок степняков. Тут поневоле призадумаешься, что без чародейства не обошлось. Но Ждану, пока нечего о таком коне и мечтать, так что большую часть пути он прошагал, то в одиночку, то с обозами. Тяжеловато пришлось, конечно, после болезни, ночами и рубцы ныли, и ноги гудели, отвыкнув от тяжкой работы, но выдержал.
Все дни путешествия он, как и советовал Твёрд пытался прислушиваться к себе, ощутить, как бьётся Жива, как дрожат от переполнявшей их силы живоцветы. Ничего не получалось. То есть иногда ему казалось, что он чувствует, что-то, будто чей-то тихий-тихий голос шепчет. Вот только, что шепчет не разобрать, как ни старайся. Но хотя неудачи его и расстраивали, он не сдавался, помня слова волхва о том, что богатырём становится тот, кто со своей силой может управиться.
Когда на пятый день пути показались серые стены крепости, Ждан почувствовал, будто вернулся домой, да оно так и было, как жил в северных землях он толком и не помнил, всё детство его и отрочество прошли здесь в тяжких тренировках, в опасных походах, в соперничестве с товарищами и битвах с врагами Великосветья. Здесь, среди диких гор, шла привычная ему опасная жизнь порубежника, так непохожая на текучую, будто мёд, бытность жителей предгорий или равнин светлых земель.
Стража на воротах его признала и сразу велели идти к Князю-воеводе Светану, а после к хранителю Явору.
Воевода отрока встретил радушно, похвалил за мужество, за то, что товарищей не бросил и сам голову на плечах сохранил, посадил за стол с собой, с женой и с дочерью, на которую Ждан таращился, будто сова на куропатку, хоть и пытался глаза отводить.
Ох и хороша княжна!
Уста алые, ланиты румяные на одной родинка крохотная, но лица не портит, только краше делает, очи будто каменья-яхонты, шея лебединая, косы жемчугом убраны. Не девица — сон дивный. Глянешь раз, голова кругом идёт, будто чару вина хватил. А держится гордо, с таким достоинством, будто не в крепости они сидят, а на пиру государевом.
На Ждана она, конечно, внимания не обратила. Не того он полёта птица, чтобы княжну интересовать. Зато княгиня на него очами сверкала, будто волчица, хоть ни слова не сказала, сразу понятно становится, где его место.
Князь-воевода, глядя на всё это, только посмеивался да подбадривал гостя, чтобы не стеснялся, а ел-пил сколько же пожелает. И лишь когда княгиня с княжной, поклонившись, удалились, хитро прищурился и спросил:
— Ты, Ждан, сколько в отроках ходишь?
— Четыре года скоро будет, княже.
— Не надоело? Не тяготит ратное дело?
— А чего же тяготиться? — удивился Ждан. — Не землю же пахать?
— Землю пахать, да сеять, да хлеб растить — самая почётная доля, — покачал головой воевода. — Кто земли руками касается, тот с богами напрямую речь ведёт.
— Твоя правда, княже, — согласился Ждан, — да только мне больше по сердцу эту землю от ворога хранить.
— Правильные слова говоришь, — степенно кивнул воевода. — Значит, не ошибся я в тебе. Думали мы, гадали, пока тебя волхвы пользовали, да и решили дать тебе десяток отроков. Что скажешь?
Наверное, если бы воевода с размаху съездил Ждану поленом по лбу, эффект был бы меньшим.
— А как же мой десяток? — спросил он?
— Хватит вам всем в отроках ходить, — покачал головой Светан. — Где это видано, чтобы отроки мертвяков-стервей голыми руками давили?
Ждан хотел сказать, что не было такого, но прикусил язык. Значит, теперь они уже не отроки, а полноправные воины порубежники.
— Так, что, Ждан? Примешь десяток или мне кого получше поискать?
— Приму, батюшка. Только… вопрос у меня.
— Так спрашивай.
— Мой прежний десятник, Злобыня, дошёл до Вежи?
Князь помрачнел и только отрицательно мотнул головой.
— А тело?
— И тела не нашли. Пропал Злобыня.
— За ним волкодлаки пустились…
— Знаю. Всё знаю. Прими боги его душу. Славный был муж и пал славно.
Они замолчали, и Ждан совсем уж невпопад подумал, что Светан тоже может оказаться предателем, ведь ему известны всё, что творится и в крепости, и за её пределами — пути, тайники и время, когда десятки уходят в дозор. От таких мыслей стало стыдно.
— Да, чуть было не забыл, — прервал молчание воевода и выложил на стол звякнувший кошель. — Зброю [1]свою забери в оружейной, да починить снеси. И не тяни с этим. А завтра начнёшь обучать десяток. Ступай.
Ждан поклонился, вышел из княжеских покоев и двинулся к оружейной, которая устроилась возле стены окольного города. Попетлял по проулкам, вышел к приземистому дому, с узкими окошками-бойницами и дверью такой низкой, что чуть ли не в три погибели пришлось согнуться, чтобы протиснуться.
— Куда тебя нелёгкая несёт?! — сердито рявкнул растрёпанный дядька, с кудлатой бородой и ветвистым шрамом, уродовавшим всю левую щёку и губы. Один глаз у дядьки заплыл бельмом, а на правой руке не хватало двух пальцев.
— Поздорову, Горислав Яромирович, — пропыхтел Ждан. — От воеводы к тебе за зброей своей.
— А, это ты, значит, — чуть смягчился дядька. — А я думал, опять мелюзгу вашу в крепость нагнали. Лезут сюда. Дай им оружие посмотреть, да броню померить. Нашли тоже лавку платяную, тьфу!
— Часто лезут?
— Да, почитай, каждый день, — никакой мочи нет. — Вымахали, каждый размером с избу, а ума, меньше чем у курицы. Ты подожди, я сейчас вынесу твоё.
Сильно хромая, дядька скрылся за дубовой дверью. Спустя мгновение что-то в недрах оружейной заскрежетало, зазвякало, потом упало что-то металлическое и, наверное, тяжёлое, потому что сразу после этого Горислав Яромирович начал ругаться совсем уж страшно. Но когда он появился в дверях с объёмным холщовым мешком в руках, от раздражения не осталось и следа.
— Проверь всё, — велел он тоном, не терпящим возражений.
Ждан послушно развязал горловину мешка, вытащил на свет кольчугу… Точнее то, что от неё осталось — дыры, скреплённые редкими кольцами. Меч оказался иззубрен о каменные мышцы упыря, шлем смят, там, куда пришёлся удар, металл лопнул. Более или менее годились в дело только кинжал да латные рукавицы, благополучно пережившие встречу и с клыками упыря, и с пастью волкодлака.
— Тяжко пришлось? — сочувственно спросил дядька Горислав.
— Четверых потеряли, — ответил Ждан. — Сами еле выбрались.
— Ясно, — кивнул хромой. — Ты кольчужку-то броннику всё-таки снеси. Починить её может и не починит, а сменять хоть на куяк[2], хоть на тегиляй [3]вдруг получится. Шелом тоже заклепают. А меч я посмотрел уже, выправить можно без всякого труда.
— Благодарю, дядька Горислав, — пропыхтел Ждан, взваливая мешок на спину и протискиваясь в дверь.
— Себя береги, — махнул в ответ рукой старый воин.
Оказавшись на улице, Ждан, наконец, с наслаждением распрямился и зашагал в сторону окольного города [4].
Детинец [5]в Хорони сделан на славу — перевал перекрывает каменная стена в три боевых яруса, да не просто из валунов сложенная, а с кладкой в два слоя, между которыми щебень засыпан да пролит раствором извести. Такую стену хоть чарами бей, хоть орудиями, всё одно не пробьёшь. Да ещё попробуй орудия подтащить к перевалу, по склону чуть не на каждом шагу засеки да валы, да на сам перевал смотрят шесть круглых бастей[6], посади там стрелков или чародеев, не то что враг, мышь не проскочит. А чтобы враги не пробрались по склонам гор, стёсан на них камень до гладких стен, не руками человеческими стёсан, волшбой.
Внутри детинца тоже всё по уму сделано. Дома каменные поставлены, крыши дёрном выстелены, не голым тёсом крыты. Между домами расстояние аккурат, чтобы воз поперёк встал, так что, даже если враг сквозь стену пробьётся, упрётся в ряд домов с завалами в проходах. Если же пройдут они через три улицы завалов, под градом стрел, то упрутся ещё в одну стену с башнями, а за ней город окольный стоит, который тоже невесть сколько оборонять можно с палисадом[7], со рвами и везде воины живут, и служилые, и те, кто на покой ушёл, но уехать из крепости не пожелал, кто калечный, но ещё способный оружие держать, да кипяток на голову врагам лить.
Но не только стены да башни хранят детинец и всю остальную крепость, главное — это Столп с самосветным камнем на вершине, что сияет и днём, и ночью, сжигая заживо любую нечисть задолго до того, как она приблизится к перевалу.
Вот и сейчас Ждан обернулся и поглядел на высоченную сверкающую башню из белого камня, а потом зашагал по выстеленным досками мостовым в сторону кузнечного и бронного проулков.