у не так уж давно пришлось сменить седло на палубу боевой галеры. За одно поколение его племя из кочевников превратилось в морских разбойников. Мудрейший из мудрых, Гейзерих царствовал над народом, само имя которого стало символом гибели. Он родился на берегу Дуная и вырос в долгом походе на запад. После того как могучий человеческий поток разбился о римские частоколы, Гейзерих попал в Испанию, и там опыт воина, накопленный в свирепых, безжалостных схватках, со временем помог ему стать королем вандалов. Его дикие всадники повергли в прах римских наместников. Когда римляне, объединившись с вестготами, стали поглядывать на юг, Гейзерих своими интригами навлек на западные рубежи империи орды Аттилы, и вдоль пылающего горизонта вырос громадный лес пик. Теперь Аттила мертв, и никто не ведает, где лежат его кости и награбленные сокровища, охраняемые призраками пятисот рабов. Имя этого гунна гремело по всему свету, но кто он был на самом деле, как не пешка в руках короля вандалов?
Когда победоносные полчища готов, покинув Каталаунские поля[8], двинулись через Пиренеи, Гейзерих не стал ждать неминуемого поражения. По сей день в Риме проклинают имя Бонифация – желая одолеть своего соперника Аэция, он сговорился с Гейзерихом и открыл вандалам путь в Африку. Слишком поздно он помирился с Римом – чтобы исправить ошибку, одной храбрости было уже недостаточно. Бонифаций погиб от копья вандала, а на юге выросло новое государство. Теперь и Аэций мертв, а боевые галеры вандалов идут на север, длинные весла плещут морским серебром в свете звезд.
В каюте флагманской галеры Гейзерих прислушивался к разговору своих приближенных и улыбался, поглаживая сильными пальцами рыжую жесткую бороду. В отличие от Гунгайса, в его жилах не текла кровь скифов, разбитых когда-то воинственными сарматами, оттесненных на запад и смешавшихся с племенами из верховий Эльбы. Гейзерих был чистокровным германцем: среднего роста, косая сажень в плечах, могучая грудь, толстая, перевитая жилами шея. Он был сильнейшим из богатырей своего времени. Его воины первыми среди тевтонов стали морскими разбойниками, или викингами, как их назвали впоследствии. Но ладьи Гейзериха не бороздили Балтийского и Северного морей, а рыскали вдоль солнечных берегов Средиземноморья.
– И только волею Гейзериха вы пьете вино и пируете, отдав себя в руки судьбы, – с усмешкой ответил он на последнюю фразу Гунгайса.
– Чепуха! – фыркнул Гунгайс (среди варваров еще не прижилось низкопоклонство). – Когда это мы отдавались в руки судьбы? Гейзерих, ты всегда думаешь на тысячу дней вперед. Не прикидывайся простачком, мы не так глупы, как Бонифаций и другие римляне.
– Аэций был неглуп, – пробормотал Тразамунд.
– Но он мертв, а мы идем на Рим, – возразил Гунгайс и впервые вздохнул легко. – Слава богу, Аларих[9] не дочиста его разграбил. И наше счастье, что Аттила дрогнул в последнюю минуту.
– Аттила не забыл Каталаунских полей, – произнес Атаульф. – А Рим… после всех потрясений он еще стоит. Почти вся империя в руинах, но то и дело пробиваются живые ростки. Стилихон, Аэций, Феодосий…[10] Рим похож на спящего великана – когда-нибудь он проснется и сметет нас всех.
Гунгайс фыркнул и стукнул кулаком по залитому вином столу.
– Рим мертв, как та белая кобыла, что убили подо мной при взятии Карфагена! Надо только протянуть руки и забрать добычу!
– Когда-то один великий полководец думал точно так же, – сонным голосом произнес Тразамунд. – Между прочим, родом он был из Карфагена, хоть я и не припоминаю его имени. Римлянам от него досталось на орехи.
– Видать, он в конце концов проиграл, иначе разрушил бы Рим, – заметил Гунгайс.
– Так оно и было, – подтвердил Тразамунд.
– Но мы-то не карфагеняне, – рассмеялся Гейзерих. – И кому тут не терпится погреть руки? Разве не за тем мы идем в Рим, чтобы помочь императрице справиться с ее заклятыми врагами? – насмешливо спросил он и, не дождавшись ответа, буркнул: – А сейчас уходите, все до одного. Я спать хочу.
Дверь хлопнула, отгородив короля от унылых пророчеств Гунгайса, острот Атаульфа и бормотания старых вождей. Гейзерих решил выпить вина перед сном, поднялся на ноги и, прихрамывая (давняя память о копье франка), двинулся к столу. Он поднес к губам украшенный драгоценными камнями кубок и вдруг вскрикнул от неожиданности. Перед ним стоял человек.
– Бог Один! – воскликнул Гейзерих, совсем недавно принявший арианство и не успевший к нему привыкнуть. – Что тебе нужно в моей каюте?
Голос уже был спокоен и тверд, король, привыкший сдерживать чувства, быстро оправился от испуга. Но пальцы будто сами по себе сомкнулись на рукояти меча. Внезапный выпад, и…
Гость не проявлял враждебности. Вандал видел его впервые, однако с первого взгляда понял, что перед ним не тевтон и не римлянин. Незнакомец был смугл, с гордо посаженной головой, кудрявые волосы прихвачены малиновой лентой. На груди рассыпались завитки роскошной бороды.
В мозгу Гейзериха мелькнула смутная догадка.
– Я не желаю тебе зла, – глубоким, сочным голосом произнес гость.
Как ни присматривался Гейзерих, ему не удалось оценить телосложение незнакомца. Носит ли он оружие под пурпурной мантией, тоже нельзя было понять.
– Кто ты и как сюда попал?
– Неважно, кто я. На этом корабле я плыву от самого Карфагена. Ты отчаливал ночью; мне не составило труда пробраться на борт.
– Никогда тебя не встречал, – пробормотал Гейзерих, – хотя такому, как ты, нелегко затеряться в толпе.
– Я много лет жил в Карфагене, – произнес гость. – Там родился, и там родились мои предки. Карфаген – моя жизнь! – Последние слова он произнес с таким пылом, что Гейзерих невольно отшатнулся.
– Конечно, горожанам не за что нас хвалить, – произнес вандал, прищурясь, – но я не приказывал убивать и грабить. Я хочу сделать Карфаген своей столицей. Если тебя разорили, скажи…
– Разорили, но не твоя волчья свора, – угрюмо ответил незнакомец. – По-твоему, это грабеж? Я видал грабежи, какие тебе и не снились, варвар. Тебя называют варваром, но ты не сделал и сотой доли того, что натворили «культурные» римляне.
– На моей памяти римляне не разоряли Карфагена, – пробормотал Гейзерих.
– Справедливость истории! – Гость с силой ударил кулаком по столу. (Гейзерих успел разглядеть руку, мускулистую, но белую – руку аристократа.) – Погубили город алчность и коварство римлян, торговля возродила его в другом обличье. А теперь ты, варвар, вышел из гавани Карфагена, чтобы покорить его завоевателей. Стоит ли удивляться, что старые сны блуждают в трюмах твоих галер, а призраки давно забытых людей, покидая безымянные могилы, уходят с тобою в плавание?
– Но с чего ты взял, что я решил покорить Рим? – обеспокоенно спросил Гейзерих. – Я согласился быть судьей в споре о престолонаследии…
Вновь по столу грохнул кулак незнакомца.
– Если бы ты пережил то, что выпало на мою долю, обязательно поклялся бы стереть с лица земли гнусный город. Римляне позвали тебя на помощь, но они жаждут твоей гибели. И на этом корабле плывет изменник.
Лицо варвара оставалось бесстрастным.
– Почему я должен тебе верить?
– Как ты поступишь, если я докажу, что тот, кого ты считаешь самым надежным помощником и верным вассалом, – предатель и ведет тебя в западню?
– Если докажешь, проси чего хочешь.
– Хорошо. Возьми это в знак нашего уговора. – На поверхности стола запрыгала монета. В руке гостя мелькнул шелковый шнурок, оброненный недавно Гейзерихом. – Ступай за мной в каюту твоего советника и писца, красивейшего из варваров…
– Атаульфа? – Гейзерих был поражен. – Я верю ему больше, чем остальным.
– Значит, ты не так умен, как я считал, – хмуро ответил человек в мантии. – Предатель опаснее любого врага. Римские легионы не победили бы нас, не найдись в моем городе подлеца, отворившего ворота. Не только мечи и корабли служат оружием этому врагу, но и черные людские души. Я пришел, чтобы спасти тебя и твою империю, и в награду прошу одного: утопи Рим в крови.
Незнакомец застыл на миг с горящими глазами, с занесенным над головой кулаком. И столь грозная, столь сильная аура его окружала, что даже дикого вандала пробрал благоговейный страх.
Затем, царственным жестом запахнув пурпурную мантию, гость вышел за дверь.
– Стой! – крикнул король, но тот, к кому он обращался, уже исчез.
Хромая, Гейзерих подошел к двери, распахнул ее и выглянул на палубу. На корме горел светильник. Из трюма, где усталые гребцы ворочали весла, воняло немытыми телами. В тишине раздавался мерный скрип уключин, те же звуки доносились с других галер, движущихся призрачной длинной вереницей. Луна серебрила волны, белила палубы. Возле двери в каюту Гейзериха стоял одинокий страж. На позолоченном гребнистом шлеме, на римском доспехе-лорике играли лунные отблески. Воин отсалютовал королю коротким копьем.
– Куда он подевался? – спросил Гейзерих.
– Кто, мой повелитель? – опешил воин.
– Тот, кто вышел из моей каюты, дурень! – рассердился король. – Высокий человек в пурпурной мантии.
– После того как удалились Гунгайс и остальные, никто не выходил, – ответил вандал, недоумевающе глядя на своего властелина.
– Лжец! – В руке Гейзериха полоской серебра сверкнул меч.
Побледневший воин попятился.
– Клянусь Одином, не было тут никого! – повторил он.
Гейзерих пристально посмотрел в бледное от страха лицо. Он хорошо разбирался в людях, поэтому понял: страж не лжет. У короля мороз прошел по коже. Ни слова больше не говоря, он заковылял к каюте Атаульфа и, постояв возле нее несколько секунд, распахнул дверь.
Атаульф лежал на столе. Достаточно было одного взгляда на багровое лицо, выпученные и остекленевшие глаза, черный прикушенный язык, чтобы понять, что с ним случилось. В шею свева врезался шелковый шнурок Гейзериха, завязанный на морской узел. Возле мертвеца лежали перо и пергамент. Схватив листок, Гейзерих расправил его и с трудом прочитал: