с учат мастера, отвратительно. Но как же сложно держать это всё в себе и ни с кем не делиться своими мыслями.
Время сна — это такое время, когда мысли мучают тебя сильнее всего, если не удалось сразу уснуть. Мы — безымянные, и мы никогда не высыпаемся. Нам дают спать слишком мало. А напряжение после занятий столь велико, что невозможно сразу расслабиться. А ещё мысли и воспоминания, которые, стоит закрыть глаза, заполняют сознание. Многие безымянные вертятся после того, как ударит гонг, и не могут уснуть. Но постепенно в темноте люди вокруг начинают дышать спокойнее и размереннее. И только я продолжаю пытаться уснуть. Думаю, я всегда засыпаю последним. И короткого периода сна — просто не хватает. Когда звучит утренний гонг, мне кажется, что я только успел сомкнуть глаза. И каждый раз я боюсь уснуть на занятиях мастера Плока…
Гонг.
Встать с утра — тяжелое дело. Особенно, если спал всего несколько часов. Дням уже давно потерян счет, и я готов сорваться и не встать — лишь бы поспать ещё час. Были среди нас и такие, кто не вставал. Чаще срывались мальчики — просто оставались спать после гонга. Когда мы возвращались — их уже не было на своих кроватях, и мы их больше не видели. И почему-то я уверен, что они уже давно мертвы. А я хочу жить. Здесь все хотят жить. Поэтому я заставляю себя открыть глаза и встать, как бы ни хотелось вздремнуть ещё немного.
Я в одной из десяти комнат, где живут нерожденные. В каждой сорок пять трехъярусных кроватей. Пятнадцать кроватей в ряд, три ряда в длинном зале с темными стенами. После каждой побудки я открываю глаза и вижу одну и ту же картину: дежурный поджигает светильники на стенах, обходя комнату. Иногда я сам становлюсь таким дежурным, и тогда с утра я бегу, дрожа от холода, в коридор, чтобы схватить факел у двери. А вечером — тушу факелы при звуке гонга. Забавно, но каждый вечер факела в коридоре нет, а каждое утро — есть. А ещё мои дежурства — это единственный счет дням, который у меня есть. Я дежурил уже шесть раз. И третий круг дежурств уже заканчивается. Значит, я провел в этом месте уже больше 900 дней. Хотя я про себя называю всё днями, но понимаю, что распорядок может значительно отличаться, и день — не всегда день.
Спрыгнув со второго яруса и привычно увидев красивые ноги Подруги, спавшей прямо надо мной, я иду к умывальникам. Они в комнате напротив: просто несколько труб в стене чуть выше головы, из которых бьёт струя воды. Ледяной воды. От нее сводит руки и перехватывает дыхание. Но где-то в глубине души, на задворках памяти, я откопал правило: умываться нужно каждый день. Вот и умываюсь. Зачерпываю небольшой комок мыльного раствора, тру им лицо, смываю, фыркая от холода и разбрызгивая воду по всему телу. Холодно. Но после такой процедуры холод в коридорах уже не замечаешь. Перетерпеть первые мгновения — и станет тепло.
Рядом появилась подруга. Приветливо мне улыбнулась. Она тоже приходит умываться каждое утро. Дружище и Приятель — не ходят, смеются над нами и обзывают чистюлями. А мы — умываемся. Это кажется каким-то якорем, который приковывает меня к званию человека, рожденного и настоящего. Почему умывается Подруга — я не знаю. Как не знаю, почему умывается плотный паренек с бледно-серыми глазами. Вот и он. Я ему кивнул, подмечая, что Подруга тоже приветливо ему кивнула. Почти 900 дней мы все трое приходим сюда каждое утро.
От умывальников я вышел первым и увидел Дружище и Приятеля. Они стояли в коридоре и ждали. Хмурые, невыспавшиеся, ёжащиеся от сквозняка.
— Идите на завтрак сами. Я догоню, — Подруга выглянула из умывальной и махнула нам.
Она так часто делает в последнее время. Но почему и зачем — мы не спрашиваем. Не принято у нерожденных вопросы задавать. И мы пошли по коридору, куда выливается масса таких же, как мы. Все молодые люди в серых шортах до колен. Девушки — в серых юбках и тонких рубахах. Все тощие, костлявые, лысые. Бррр! Раньше, когда без одежды ходили, ещё хуже было.
Столовая. Длинное помещение. В самом начале в стенах есть окна. Подходишь к такому окну, опускаешь жетон в прорезь — и получаешь миску с похлебкой. Всего жетонов три: можно опустить хоть все сразу, но тогда весь день есть будет нечего. Новые жетоны получаешь вечером. Я, Дружище и Приятель идём вместе. Подмечаю взгляд двоих парней, стоящих у стены. Они все из компании того, с бледными серыми глазами. Всегда стоят и поджидают одиночек — тех, кто себе не подобрал компанию. Отнимают жетоны и получают дополнительную похлебку. Но на двоих-троих уже боятся лезть. И Подругу не трогают — знают, что мы вступимся.
За 900 дней мы все остались друг другу чужими. Мы не можем познакомиться, потому что нам нечего про себя рассказывать. Мы не можем чувствовать себя раскованно, потому что все нерожденные должны друг на друга доносить. Только союзы, что сложились с самого начала, держатся в таких условиях, а ещё появляются новые союзы, но уже ради какой-то цели. Похлебку у одиночек отжимать, например.
Кстати о похлебке — это та ещё бурда. Отдает опилками, затхлая и совершенно безвкусная. Попробовав её впервые, я ясно вспомнил, что в «нормальной жизни» к ней даже не притронулся бы. Я не знаю, что такое «нормальная жизнь», но если она есть, то моя нынешняя жизнь — ненормальная точно. И память даже услужливо подсказывает, что я сейчас использовал какую-то «логику». Но именно сейчас я радостно ем свою похлебку, радуясь твердым комочкам — чем их больше, тем сытнее похлебка и тем быстрее перестанет урчать живот.
На еду времени мало. Деревянной ложкой я закидываю в себя похлебку, краем глаза наблюдая, как друзья сероглазого поймали одиночку и оставили без завтрака. А вот и сам сероглазый. Умылся и спешит позавтракать. Почти сразу за ним прибежала Подруга, получила свою порцию и присоединилась к нам. Подмигивает мне и начинает быстро и аккуратно есть. Вот умеют же девушки. Под конец я уже без стеснения отскребаю похлебку со стенок миски. Мне кажется, после меня даже миску мыть не надо — она совсем чистая.
Снова коридор. И снова зал с деревянными чурбанами и заострёнными палками. Посреди зала на возвышении дорожка с высокими корзинами, где набиты колья — старые, новые. Они ломаются, и их меняют. Мастер Нарани всегда восседает на другом конце дорожки — за столом. А по бокам, немного ниже дорожки, земля усыпана толстым слоем песка, в который врыты деревянные чурбаны. Чурбанов 1350 штук. Именно столько нас было в начале обучения. Большинство уже похожи на обгрызенные поленья. Но есть и те, которые сохраняют почти первоначальный вид. Напоминание о тех, кто не осилил учёбу и пропал.
— Живее, нерожденные, шевелите своими конечностями! — покрикивал на нас Нарани. — Взяли колья и бьём чурбаны. И чтобы сегодня от ваших тренажеров только щепки остались.
Я к этому близок. Я колол и колол свой чурбан, от которого остался жалкий огрызок, по которому уже сложно попадать. Но я не останавливался. Как бы я ни сосредотачивался на этом деле, но в голове проскользнула мысль, что сегодня и мастер какой-то слишком добрый, и пожелание странное. Подозрения укрепились в тот момент, когда два оставшихся мастера вошли в зал и о чем-то начали переговариваться рядом со столом Нарани. Подруга тренируется почти рядом со столом. Вот бы у нее расспросить. Но она не скажет.
В тот день мы кололи чурбаны очень долго. Прошел час, два, три. Удивительно, но нас не понукали, не гнали к мастерам Плоку и Эовару. Мы просто продолжали колоть. Как заведенные. Треск… Какой-то парень хмуро посмотрел на остатки своего чурбана, переломившегося в середине, и растерянно обвел зал взглядом. Нарани подозвал его к себе и указал на стену за своим столом. Снова треск — и новый ученик пошел к стене. Мой чурбан так и не сдался. Он уже превратился в тонкую палку, по которой удавалось попасть один раз из трех — но стойко держался. Как бы ни было обидно, но сломать я его уже не смог. Когда по залу разнесся протяжный удар гонга, у стены стояло около ста человек, а все остальные неудачники оставались на площадке.
— Достаточно! — Нарани остановил тренировку.
Я стоял и смахивал со лба пот. У меня не получилось разбить проклятый чурбан — и это вызывало досаду. Ведь это явно было очень нужно. Вон, даже сероглазый сумел уйти к стене. Я перехватил разочарованный взгляд Подруги — но что случилось, спросить не мог.
— Достаточно, криворукие уроды! — теперь уже мастер Плок. — Время вышло! Те, кто сумел сломать чурбан, завтра поведут вас на Порку. Вы, остальные, отправитесь туда с ними во главе. Идите за нами. Вам выдадут вашу экипировку.
И мы пошли за мастерами. Толпа нерожденных влилась в проход за столом мастера Нарани, в который раньше не входил ни один из нас. Мы шли по длинным коридорам при свете факелов, уже ничего не соображая от усталости. В зале, куда мы попали, стражники раздали всем новую одежду, какие-то мешки, копья с тяжелыми железными наконечникам и маленькие щиты. Каждый ученик получил большую миску с похлебкой. Впервые за последние дни я досыта наелся. Рядом появились Дружище, Приятель и Подруга. Все в одинаковых штанах и рубахах. В голове мелькнуло «из грубой ткани», но я промолчал. Мы не обменивались взглядами и не говорили. Просто ждали.
Всё закончилось быстро и как-то буднично. Нас заставили достать из мешков одеяла — и приказали спать. Я закутался в одеяло и лёг прямо на пол, пытаясь согреться об тела окружающих. И в первый раз за всё время я провалился в сон, только успев закрыть глаза.
Глава 2
Понятия не имею, сколько мы спали, но проснулся я свежим и бодрым. Замёрз, конечно, но несильно. Зал, где мы находились, уже осветили факелами. Умыться было негде, и пришлось пропустить традицию. Жаль, конечно, но делать нечего. Гонг прозвучал, и нерожденные вокруг поднимались. Мастеров нигде видно не было. В зале оставались только стражники, общение с которыми до этого сводилось только к обмену жестами.
— Старшие десятков, подошли ко мне! — прорычал один из стражников.
К нему потянулись те, кто вчера сумел разбить чурбан. Остальные стражники двинулись к нам и стали распределять между старшими. Я с Приятелем оказался в одном десятке, а Дружище и Подруга оказались в десятке сероглазого. Неприятный всё-таки тип. Десятки получились большие. В нашем — шестнадцать человек. Странно, зачем тогда называют десятком? Хотя мастера в школе говорили, что такое, кажется, может быть у ааори.