да у меня было будущее и я, босоногий, в своем старом слюнявчике, писал в штанишки. Ученик Махуд, в двадцатипятитысячный раз спрашиваю, что такое млекопитающее? И я упаду замертво, не выдержав этой премудрости. Но успехи налицо, говорили они мне, только их мало, мало. А-а! О чем это я, об уроках? Это они загубили мое развитие, лишили памяти, не сомневаюсь. Ученик Махуд, повторяй за мной: Человек- высшее млекопитающее. Я не мог. Вечные разговоры о млекопитающих, в этом зверинце. Честно говоря, между нами, какое, к черту, значение могло иметь для ученика Махуда, что человек- то, а не другое? Вероятно, и в этом случае ничто не потеряно, поскольку вся эта дребедень снова выползает, выпущенная на свободу ночным кошмаром. Я буду сыт по горло млекопитающими, я знаю заранее, прежде чем наступит пробуждение. Быстро дайте мне мать, и разрешите пососать, вцепившись ей в грудь. Но пора дать этому экземпляру имя, без собственных имен нельзя. Окрещу его Червем. Давно пора. Червь. Мне не нравится, но особого выбора нет. Оно же станет и моим именем, когда придет время, когда меня не надо будет называть Махудом, если это счастливое время когда-нибудь придет. До Махуда были другие, похожие на него, того же поля ягоды, с таким же половым органом. Зато Червь — первый в своем роде. Спешу с выводами. Не следует забывать, что я его не знаю. Возможно, он тоже утомится, откажется участвовать во мне и, заложив основы, уступит место другому. Он еще не способен высказать свое мнение, только шуршит, я не переставая слушал его шуршание, все время, пока говорили другие. Он пережил всех, Махуда тоже, если Махуд умер. Я по-прежнему слышу его, преданного, умоляющего меня угомонить этот мертвый язык живых. Думаю, что он говорит именно это, так монотонно. Если бы я мог молчать, то лучше бы понял, что он от меня хочет, кем он хочет, чтобы я стал, что он хочет, чтобы я сказал. Почему бы ему не прогромыхать это и не успокоиться? Слишком легко, замолчать должен я, задержать дыхание. Что-то здесь не так. Ведь если бы Махуд молчал, Червь молчал бы тоже. Что у меня попросят невозможного, это пусть, но бессмыслицу! Они же сами довели меня до рассудка. Верно, беднягу Червя в этом винить не следует. Опять спешу с выводами. Но позвольте мне высказать свою точку зрения, пока я на нее не наплевал. Ибо если я Махуд, то я и Червь, тьфу. А если я еще не Червь, то стану им, когда перестану быть Махудом, тьфу. А теперь вперед, к серьезным проблемам. Нет, рано. Еще одна история Махуда, пожалуй, чтобы задурманить мне голову, окончательно. Нет, не стоит беспокоиться, всему свое время, запись ведется с незапамятных времен. Да, громкие слова тоже прозвучат, в свой час. Проблема свободы непременно будет рассмотрена мной, в заранее установленное время. Возможно, я слишком поспешно противопоставляю этих двух разносчиков неудачи. Но разве не вина одного из них, что я не могу стать другим? Следовательно, они — сообщники. Так и нужно рассуждать, с душевной теплотой. Или надо считать, что некий tertius gaudens, то есть я сам, виновен в двойном провале? Примет ли, наконец, мое лицо свое истинное выражение, лучась улыбкой? У меня такое чувство, что этого зрелища меня лишат. Ни в один из моментов я не понимаю, о чем говорю, и о ком, и где, и как, и почему, но я мог бы использовать для этой зловещей операции еще пятьдесят негодяев, и все равно мне не хватит пятьдесят первого, чтобы замкнуть цепь, это я знаю, не знаю, что это значит. Главное- никуда не прибывать и нигде не быть, ни там, где Махуд, ни там, где Червь, ни там, где я, разницы почти никакой, благодаря особой милости. Главное — продолжать извиваться, вечно, на крючке, пока есть воды, и берега, и развлекающийся в небесах Господь-рыболов, охотящийся за своим созданием через посредство своих избранных мерзавцев. Я заглотил три крючка, но не насытился. Отсюда и стоны. Какая радость — знать, где находишься и где окажешься, не будучи там! Остается лишь поудобнее устроиться на дыбе в блаженном ведении, что ты навеки никто. Жаль, что мне одновременно пришлось лишиться языка, а то бы он мирно истекал кровью, облизывая губы. Разумеется, нельзя же сохранить все до конца. Они, конечно, вынесут меня однажды на поверхность, забудут о своих разногласиях и согласятся, что не стоило трудиться ради такой ничтожной добычи, ради таких ничтожных добытчиков. Какое молчание тогда наступит! А сейчас займемся новостями о Черве, доставим мудиле удовольствие. Я скоро выясню, следит ли еще тот, другой, за мной. Но даже если нет, из этого ничего не выйдет, ему меня не схватить, мне от него не освободиться, я говорю о Черве, клянусь, тот, другой, никогда меня не хватал, и никогда я от него не освобождался, старая история, дошла до наших дней. Я тот, кого никогда не схватят и кто никогда не освободится, кто ползет по днищу навстречу новому дню, обещающему быть великолепным, увешанный спасательными поясами, и молит о гибели. Третий крючок заброшен прямо с небес и предназначен для ее высочества моей души, я давно подцепил бы ее на крючок, если бы знал, где ее искать. Итого, получается четыре. Так я и знал, нас могло быть хоть сто, но и тогда не хватило бы сто первого, нам всегда не хватит меня. Червь, чуть было не сказал Зверь, Червь, что могу сказать я о Черве, у которого до сих пор не хватило ума объясниться, что успокоит этих грызущих термитов в моем балаганчике, что-нибудь такое, чего нельзя было бы с одинаковым успехом сказать о другом? Может быть, пытаясь стать Червем, мне, наконец, удастся стать Махудом? Об этом я не подумал. В таком случае, единственное, что от меня требуется, это стать Червем, и я, несомненно, этого достигну, пытаясь стать Джонсом. В таком случае, единственное, что от меня требуется, это стать Джонсом. Стоп, возможно, он избавит меня от этого, проявит сострадание и позволит остановиться. Не все же розоветь рассвету. Червь, Червь, дело касается нас троих, и черт побери последнего. Кроме того, мне кажется, что я уже сделал, вопреки тому, что, мне кажется, я уже сказал, определенные усилия в этом направлении. Надо бы их отметить, хотя бы мысленно. Но Червь не умеет отмечать. Появилось, по крайней мере, первое утверждение, то есть отрицание, на котором можно строить дальше. Червь не умеет отмечать. А Махуд умеет? Прекрасно, дело пошло на лад. Да, характерной чертой Махуда, среди прочих, является способность отмечать, даже если это ему не всегда удается, определенные вещи, вероятно, мне следовало бы сказать «все», с тем чтобы извлечь из них пользу, подчинить себе. И действительно, мы видели, как он этим занимался, во дворе, в кувшине, в некотором смысле. Я знал, что стоит только заговорить о Черве, как я начну говорить о Махуде, с большим красноречием и пониманием, чем прежде. Каким близким сейчас он мне кажется, когда искоса глядит на медали Дюкруа, пожирателя конины. Час аперитива, люди уже задерживаются, чтобы почитать меню. Очаровательный час дня, особенно если, так иногда случается, на него приходится заход солнца, последние лучи которого, обшаривая улицу из конца в конец, отбрасывают от моей гробницы нескончаемую тень, пересекающую канаву и тротуар. Я любил ее созерцать, тогда я поворачивал голову свободнее, чем сейчас, в ошейнике. Где-то там, далеко от меня, я знал, лежала моя голова, и люди наступали на нее и на моих мух, которые, тем не менее, продолжали красиво ползать по темной земле. И я видел, как люди шли ко мне, прямо по моей тени, а за ними преданно ползли их собственные дрожащие тени. Иногда я путаю себя со свой тенью, а иногда не путаю. И иногда я не путаю себя со своим кувшином, а иногда путаю. Все зависит от того, в каком мы настроении. И часто я смотрел и смотрел, не моргая, пока, переставая быть, я не переставал и видеть. Воистину восхитительный час, совпадающий иногда, как уже отмечалось, с часом аперитива. Но этой радости, которую лично я считал безвредной и неопасной для общества, я ныне лишен, поскольку из-за ошейника мое лицо направлено на поручни, как раз над меню, ибо крайне важно, чтобы предполагаемый посетитель был в состоянии изучить меню, не рискуя, что его собьют с ног. Мясо в этом квартале имело высокую репутацию, и люди приходили издалека, отовсюду, чтобы вкусить его. Исполнив задуманное, они спешили уйти. К десяти часам вечера вокруг становилось тихо, словно в могиле, как говорится. Таков плод моих наблюдений, накопленных за долгие годы и постоянно подвергаемых индукции. Здесь все — убиение и поедание. Сегодня вечером подают рубец. Это зимнее блюдо, или осеннее. Скоро придет Маргарита и осветит меня. Она запаздывает. Уже не один прохожий щелкал зажигалкой у меня перед носом, чтобы лучше разобрать то, что я назвал бы, ради разнообразия, прейскурантом. Слава Богу, с моей благодетельницей ничего не случилось. Я не услышу, как она идет, я не услышу ее шагов, из-за снега. Все утро я провел под брезентом. С наступлением первых морозов она устраивает мне гнездо из тряпок, как следует подоткнув их под меня, чтобы я не простудился. Уютно. Интересно, попудрит ли она сегодня мне голову своей большой пуховкой? Это ее последнее изобретение. Она вечно придумывает что-нибудь новенькое, для моей пользы. Ах, если бы случилось землетрясение, если бы бойня поглотила меня! Сквозь поручни, в конце двух сходящихся рядов зданий, виден кусочек неба. Прут поднимается и закрывает его, стоит мне захотеть. Если бы я мог поднять голову, то увидел бы, как этот кусочек впадает в небесный океан. Что добавить к этим деталям? Еще не поздно, я знаю, подождем, рано еще прощаться навсегда, с этой грудой мусора. А что если немного поразмышлять, ожидая появления чего-нибудь вразумительного? Только на этот раз. И почти тут же возникает мысль, и в самом деле, следует сосредоточиваться почаще. Позвольте побыстрее огласить ее, пока она не исчезла. Как получается, что люди не замечают меня? Кажется, я существую только для Мадлен. То, что прохожий, в спешке, очертя голову, в безудержной беготне, не замечает меня, вполне понятно. Но зеваки, собирающиеся здесь послушать предсмертный рев животных, у них-то, мерно прогуливающихся взад и вперед, в ожидании начала кровопролития, времени уйма? А голодные, вынужденные, подходя к меню, нравится им это или нет, смотреть мне буквально в лицо, обонять мои выдохи? А дети, резвящиеся на площадках за воротами, жадные до всякой забавы? Мне кажется, что даже обычная человеческая голова, недавно вымытая, с несколькими волосками на макушке, стала бы общественной достопримечательностью, окажись она на месте моей головы. Может быть, это из деликатности, не желая меня обидеть, все делают вид, что не подозревают о моем существовании? Но подобную душевную чуткость вряд ли можно приписать собакам, которые прибегают по нужде к моему жилищу и явно не подозревают, что в нем находится живая плоть и кровь. Отсюда следует, что запаха у меня тоже нет. А ведь если кто-нибудь и должен пахнуть, так это я. Как, учитывая вышеизложенное, Махуд может ожидать от меня нормального поведения? Мое наличие подтверждают, если угодно, мухи, но в достаточной ли мере? Разве не садились бы они с тем же удовольствием на коровью лепешку? Да, до тех пор, пока этот вопрос не найдет удовлетворительного разъяснения или пока меня не заметил кто-нибудь помимо Мадлен, я не сумею поверить настолько, чтобы продолжить свою деятельность, тому, что говорится обо мне. Это утверждение я считаю крайне важным, но, следует заметить, вскоре я уже не сумею воспринять его, настолько ухудшились за последнее время мои способности. Оч