но молчишь. Я слушал. А мог бы и говорить, с тем же успехом. Какая свобода! Я из последних сил напрягал слух, пытаясь расслышать свой голос, очень тихий, очень далекий, похожий на гул моря, далекого безмятежно стихающего моря — нет, ничего подобного, никакого берега, а тем более побережья, довольно одного моря, хватит с меня гальки, хватит земли, да и моря тоже. Решительно, Базиль приобретает все большее значение, впредь буду называть его Махуд, так мне больше нравится, странный я. Это он рассказывал мне обо мне, жил вместо меня, исходил из меня, возвращался ко мне, входил в меня, заваливал мою голову всякой всячиной. Не знаю, как это ему удавалось. Мне нравилось не знать, но Махуд говорил, что я не прав. Он тоже не знал, но это его беспокоило. Это его голос часто, всегда, смешивался с моим, а иногда полностью заглушал. Пока, наконец, не оставил меня навсегда или отказался оставлять вообще, точно не знаю. Да, я не знаю, находится ли он сейчас здесь или далеко отсюда, но, кажется, я не слишком заблуждаюсь, заявляя, что он прекратил мне досаждать. Когда его не было, я пытался снова обрести себя, забыть сказанное им, забыть о себе, о своих бедах, дурацких бедах, об идиотских обидах, в свете своего истинного положения, отвратительное слово. Но его голос продолжал свидетельствовать вместо меня, словно вплетенный в мой собственный, не давая мне сказать, кто я, что я, и, таким образом, перестать говорить, перестать слушать. Даже сегодня, как сказал бы он, хотя он больше мне не досаждает, его голос по-прежнему здесь, в моем, но меньше, меньше. И поскольку он не обновляется, то исчезнет однажды из моего, надеюсь, полностью. Но для того, чтобы это произошло, я должен говорить, говорить. В то же время я не обманываюсь, он может вернуться снова, или снова уйти, чтобы затем снова вернуться. Тогда мой голос скажет: А это мысль, сейчас я расскажу одну из историй Махуда, мне надо отдохнуть. Да, именно так и произойдет. И голос скажет: Отдохну и снова начну говорить правду, с удвоенной энергией. Чтобы я считал себя свободным. Но это будет не мой голос, даже частично не мой. Именно так. Или плавно, осторожно польется из меня история, словно ничего не случилось, и я по-прежнему рассказчик и рассказ. Но я буду крепко спать, широко раскрыв рот, как обычно, я буду выглядеть как обычно. И из моего спящего рта будет литься ложь, обо мне. Нет, я не буду спать, я буду слушать, в слезах. Но я ли это, о себе? Иногда мне кажется, что да. А затем осознаю, что нет. Я стараюсь, как могу, но терплю неудачу, очередную неудачу. Я ничего не имею против неудач, мне это в удовольствие, но я хочу замолчать. Не так, как сейчас, чтобы лучше слышать, но мирно, победно, без скрытого мотива. Вот тогда началась бы настоящая жизнь, наконец-то жизнь. Мой голос, иссушенный словами, отдохнув, наполнился бы слюной, и она бы текла, а я, счастливый, наконец, источал бы жизнь по капле, выполнив задание молча. Я уже говорил, должно быть, об уроке, а следовало говорить о задании, я спутал задание с уроком. Да, мне необходимо выполнить задание, чтобы освободиться, чтобы истечь жизнью, свободно не разговаривать, свободно не слушать, я забыл, что это такое. Вырисовывается, наконец, истинная картина моего положения. Мне дали задание, при рождении, возможно, как наказание за то, что я родился, возможно, или просто так, без видимого основания, потому что меня не любят, а я забыл об этом. Но знал ли? Выдавливаю, выдавливаю слова, не слишком усердно, но выдавливаю дальше, возможно, и о вас, и о вашей ближайшей цели. После десяти тысяч слов? Скажем, о вашей цели, после нее будут другие. Разговариваю, да, но с самим собой, с собой я не наговорился и не наслушался себя, недостаточно себе отвечал, недостаточно жалел себя, я всегда говорил за своего хозяина, слушал слова хозяина, так и не произнесенные. Молодец, мальчик, молодец, сынок, можешь остановиться, можешь продолжать, ты свободен, ты оправдан, ты прощен. Хозяин. Благодатная тема, не следует упускать ее из виду. Но в данный момент меня волнует — да, чтобы не забыть: возможно, он не один, а целое собрание тиранов, имеющих различные взгляды на то, что следует со мной сделать, заседающих на тайном совете с момента пришествия времен или чуть позже, выслушивающих меня, время от времени, с перерывом для приема пищи или игры в карты — меня волнует мое задание, о котором, кажется, я могу без опаски сказать, не боясь опозориться, что оно имеет отношение, в некотором смысле, к уроку, о котором я слишком поспешно объявил и от которого слишком поспешно отказался. Я говорю вот о чем: если я вынужден выполнить задание, то лишь потому, что не знал урока, и даже если я выполню задание, мне все равно придется отвечать урок, дабы получить право пребывать там, где я нахожусь, живым и сочащимся, с закрытым ртом, с успокоившимся языком, далеким от всякого беспокойства, всякого звука, с отдыхающей, то есть пустой, головой. Но это мало что мне дает, так как даже если я выполню, наконец, свое задание, где-нибудь, в этой мешанине слов, все равно мне придется отвечать урок, если, конечно, оба не являются одним и тем же, что, яснее ясного, не невозможно. Странное заявление, во всяком случае, и откровенно подозрительное, о поставленной задаче, для человека, который собирается успокоиться. Странная задача: говорить о себе. Странная надежда, обращенная к молчанию и миру. Для не обладающего ничем, кроме голоса, вполне естественно, приняв на веру идею обязательства, интерпретировать ее как обязательство что-то сказать. Но возможно ли это? У безрукого земной долг вполне может заключаться в том, чтобы аплодировать или, ударяя ладонью о ладонь, подзывать официанта, у безногого — в том, чтобы танцевать карманьолу. Но предположим сначала, исключительно для того, чтобы немного продвинуться, затем мы предположим еще что-нибудь, чтобы продвинуться еще дальше, что от меня действительно требуется что-то сказать, нечто такое, чего не обнаружить во всем том, что я сказал до сих пор. Такое допущение представляется вероятным. Но ничем не оправданным явится вывод, что нечто, требуемое от меня, является чем-то относящимся ко мне. Может быть, от меня требуется вознести хвалу хозяину, чтобы получить его прощение? Или следует предположить, что, в конечном счете, я и есть Махуд, и все эти россказни о существе, чью личность он узурпировал и чей голос заглушает, — ложь, от начала и до конца? А что если Махуд и есть мой хозяин? Развивать эту мысль дальше я не буду, пока. Столько планов за такое короткое время — это многовато. Решительно, представляется невозможным, на данном этапе, что я обойдусь без вопросов, как я сам обещал. Нет, я просто давал слово перестать их задавать. И, возможно, уже недалек тот час, кто знает, когда меня озарит счастливое сочетание и положит конец появлению вопросов в моем — не будем слишком придирчивы — сознании. А ведь то, что я сейчас делаю, было бы невозможно без какого-то минимума сознания. Возможно, и не моего, отказываюсь заранее и с удовольствием, но я из него заимствую, по крайней мере, пытаюсь, и похоже, что мне это удается. Превосходная тема для разработки, она откормит на убой, если присосаться, позволит протянуть годы, а вкус-то какой, трепещу при одной мысли, честное слово, шучу, конечно, трепещу и спешу дальше, впереди вся жизнь, дальше, и забываю, что именно я говорю, как раз сейчас, что-то важное, прошло, вернется, жалеть не стоит, почти как новое, неотличимое, будем надеяться, что именно так, наступит день, когда я снова почувствую себя способным решать трудные задачи. Дальше. Хозяин. Я совсем не уделил ему внимания. И никаких «может быть», этот фокус протерт уже до дыр. Сначала я все себе запрещаю, потом, как ни в чем не бывало, продолжаю. Хозяин. Намеки, то там, то сям, на сатрапа, с явным намерением вызвать сочувствие. Они одевали меня и снабжали деньгами, или что-то в этом роде, ненавязчиво. Хватит. Или хозяин Морана, не помню его имя. О да, кое-что я выдумал, надеясь на лучшее, полный сомнений, подыхая от усталости, кое-что я помню, не всегда одно и то же. Но заняться выяснением этого дела серьезно, с бесплодным пылом мелкой сошки, то есть, как я надеялся, дела моего или близкого к моему, на пути к моему, нет, такое мне в голову не приходило. И если приходит сейчас, то только потому, что я отчаялся. Момент полного упадка духа, куй железо, пока горячо. Итак, мой хозяин, предполагая, что он один, как и я, желает мне всего наилучшего, бедненький, желает мне благоденствия, и если он ничего особенного не делает, не желая быть разочарованным, то лишь потому, что мало что и можно сделать или, лучше сказать, вообще ничего нельзя сделать, иначе он сделал бы, мой великий и добрый хозяин, конечно, сделал бы, и уже давно, бедняжка. Другое предположение: он предпринял необходимые шаги, его воля выполнена, по крайней мере, относительно меня, у него ведь могут быть и другие подопечные, и у меня все хорошо, а я об этом не знаю. Случай номер один и номер два. Рассмотрю сначала первый, если сумею. Затем полюбуюсь вторым, если мои глаза еще не закроются. Похоже на один из анекдотов Мэлона. Но быстрее рассматривай, не то забудешь. Итак, вот он, несчастный, в отчаянии из-за меня, потому что мне не помочь, а ему не терпится помочь мне, он так привык приказывать, так привык, чтобы ему подчинялись. Вот он, с моего появления на свет, возможно, по его инициативе, я бы не удивился, приказывает мне чувствовать себя хорошо, а как же иначе, всевозможными способами, я вовсе не жалуюсь, с успехом не большим, чем если бы он кричал на кусок неодушевленного вещества. Если ему не нравится мой панегирик, пусть я буду, чуть было не сказал повешен, повешен я буду, надеюсь, во всех случаях, без промедления, это прервало бы мою болтовню. Голову на отсечение! Я хочу, чтобы тебе было хорошо, ты слышишь меня? — не переставая вдалбливает он в меня. На что я, уважительно склонившись, отвечаю: Я тоже, Ваша Светлость. Я отвечаю так, чтобы его подбодрить, голос у него такой печальный. Сердце у меня доброе, снаружи. Нет, нет, разговоров мы не ведем, никаких секретов он мне не поверяет. Ему не повезло, это определенно, он выбрал, кажется, не меня. Что он подразумевает под «хорошо», под моим «хорошо», вопрос другой. Он способен желать мне счастья, такие вещи случались, по всей видимости. Или оказаться полезным. Или то и другое одновременно. Чуть больше ясности с его стороны, а инициатива принадлежит ему, не помешало бы, как с его точки зрения, так и с той точки зрения, которую он приписывает мне. Дать человеку высказаться и покончить с этим. Не мое дело задавать ему вопросы, даже если я и знаю, как с ним связаться. Пусть он сообщит мне раз и навсегда, чего именно он хочет от меня, для меня. Хочет он мне блага, это я знаю, по крайней мере, так говорю, надеясь подвести его к разумным намерениям, полагая, что он существует и, существуя, слышит меня. Но что это за благо, наверняка, оно не одно. Высшее, возможно. Одним словом, пусть он меня просветит, больше я не прошу ни о чем, чтобы я мог хотя бы с удовлетворением узнать, чего мне не хватает. Если он хочет, чтобы я сказал что-нибудь, для моего блага, естественно, ему достаточно только сообщить, что именно, и я издам необходимый рев, немедленно. Не исключено, что он сообщал мне все уже сто раз. Ну что ж, пусть сообщит в сто первый, и уж на этот раз я постараюсь ничего не пропустить мимо ушей. Но, возможно, я несправедлив к нему, к моему доброму хозяину, возможно, он не одинок, как я, не свободен, как я, возможно, он связан с другими, такими