Тут прорвало ее пронзительным щенячьим воплем:
– А-а-а-а-а…
Дернулся, заерзал край ширмы. Вынесло из-за нее скользящим махом владельца мингрельского голоса – припухло-лысеющую жеребячью особь с расстегнутой мотней, в пенсне. На рысях подлетела особь к девке, уцепила за талию, поволокла к ширме.
– Иды ко мне, дэвочка, тебе надо отдохнуть. Иды ко мне. Какой лючи отдых от этых скотов, а? Мы с тобой знаем. Оо-о-о.! Моя.. А-а-а-а-а… моя рибка… мой свэтлячо-о-ок… о, мадлоб, о-о-о шени чериме… о-о-о-о…
Взорвался воплем, взревел от мрази творившегося привязанный к стулу Гордон:
– Скажи им, Никита, где АУПная твоя железяка… будь она проклята и ты с нею, сволочь. Под монастырь подвел, как чуял я тогда, связываться не хотел… Скажи им! Ведь сдохнем! И никто, никогда…
Обмяк, обвис на стуле мясным бескостным мешком. Уставился на дерганый, ритмичный припляс двух теней за ширмой. Оттуда несся, повышаясь в тоне, визгливый хрюк.
– Слышь… Никита, куда мы попали?! – с омертвелым ужасом спросил Гордон.
– В скотобойню, Борис, – со стоном выхрипнул Прохоров. Собрал себя в комок. Заволакивала глаза черная пелена. Закончил, обращаясь к ширме, надрывая последние силы:
– Не рожай от него… девка… шакаленка с клыками выродишь… он тебе тут же титьку отгрызет… они молоко с кровями человечьими потребляют.
За ширмой откинулся комиссар на спинку кресла. Закрыл глаза, поплыл в нирване.
– Иды, работай, маленькая. Со вторым. Первый протух, воняит. О-о-о, шени чериме-е-е-е… мадлоб, дорогая.
Она сползла, содралась с чмоком с кола. Оправилась ватными руками. Шатаясь, заковыляла к допросному столу. Добравшись, рухнула на стул. Со всхлипом втянула воздух. Мутными глазами, нашарив Гордона, спросила в два приема:
– Фа… милия…
– Гордон Борис Спартакович, – с собачьей мольбой вползал он в глаза палачихи.
– Место работы.
– Председатель Губпродкома Ставропольской губернии.
– Признаете, что поддерживали и отпускали деньги на изготовление антинародного изобретения Прохорова с целью опорачивания и дикрис. дисик.. (уперлась в слово, прочитала его по слогам) дис-кри-ди-та..ции сталинского плуга и развала сельского хозяйства в СССР?
– Позвольте все досконально пояснить, гражданка следователь! Я перед вами как на исповеди, все выложу, от чистого сердца. Когда он прибыл ко мне с деревянным макетом АУПа, я сказал, что дело это скользкое, райкомземом и райкомом партии не одобренное. И не дал денег!
Завозился, поднял голову, выстонал Прохоров, выгораживая земляка:
– У тебя снега… зимой… не выпр-р-с-ш… жмот поганый.
– Тогда как же вы, Прохоров, изготовили свой вредительский аппарат? – крепла голосом, отмораживалась следовательша. – На какие шиши?
– Сами, тайком с кузнецом Мироном, на свои сбережения. Они не то что меня, даже агронома Орлову к себе в этом деле не подпустили, – открещивался, предавал Гордон.
– Слышь, гражданин… который за ширмой, – уставился на ширму Прохоров, изнемогая в слизняковой паскудности земляка, – я теперь с шампуром в спине мысли чужие на раз читаю. Твоя шмара допросная знаешь, что про тебя удумала? «Кобель черножопый, все внутрях порвал. Еще раз полезет – застрелю».
Наполнялись тинно-болотным испугом глаза девахи. Взвилась на стуле, заверещала:
– Брешет эта сволочь, товарищ комиссар!! Я ничего такого про вас…
Комиссар вышел из-за ширмы. На лунном, несущем слепящие кругляшки лице плавилась снисходительная умудренность.
– Не волновайся, маленькая. Ты нэ можешь так думать обо мне. Я снюсь тэбэ каждую ночь, и ты просыпаешься мокри. Эта падаль хочэт нас увэсти в сторону. Нэ дадим. Нэ пойдем ми за ним.
Подошел к Прохорову, выдернул шампур из спины.
– Тэпэрь не будем читать чужой мисли, да-а?
Достал фляжку, полил красную спину коньяком.
– Значит, нэ поддержал он тэбя?
– Сказал уже.
– Ц-ц-ц-ц. Дэнги тоже нэ давал?
– Он да-аст… догонит и еще раз даст.
– Ай-яй-яй, – сокрушенно соболезновал комиссар. Страдающе спросил у Гордона: – Совесть у тэбя есть?
Взял планшет со стола, окантованный никелированными уголками, проворно, с разворотом въехал железом в зубы Гордону.
– За что-о?! – охнул, плюнул кровью Гордон.
– Эсе-се-сер голодает, отцы детей своих поголовно кушают! Изобретатель, светли голова, приносит тэбэ агрегат, котори поднимает урожаи. Ти, бюрюкрат, ему сапоги целовать должен, если патриот Родины, а ти, сука, сволыщь, павернулся к изобретателю толстым жопом. Дэнги не дал. Расстрелять тебя мало. Расстрел надо заслужить чистосердечной признанней. Кто тибя научил гробить гениальный изобретений?!
– Я поддержал! Дал немного денег! И еще металл, инструменты, гайки, болты… Никита, скажи! Я же давал?! – рыдающе молил Гордон.
– На что ты давал дэнги, инструмент, болты? Чтобы этот враг народа своим вражеским агрегатом завел всех в заблуждений, а патом ликвидировал Сталинский плуг, чтобы падарвать наше сельское хозяйство, чтобы апят родители своих дэтэй кушали?
Стекленели в безумии глаза начальника Губпродкома, увязнувшего в сатанинских зигзагах чужой и неуловимо склизкой мысли. Слаб и заземленно ползуч оказался его разум для погони за коммисарским допросным полетом. Заплакал Гордон:
– Но я… сначала отказал, а потом… это… под… под… Диктуйте, гражданин комиссар, что подписать надо!
– Пачему ми должны диктоват? – удивился комиссар, – сволокут в камеру – вспаминай как было. Какой шпион из какой страны к тэбэ заходил. Что обещал за ликвидацию прогресса в эсе-се-сере. Чем запугал? И дэтали, дэтали нэ забывай.
Продолжай, маленькая, с пэрвым работать.
И снова завис конец шампура над пламенем спиртовки.
– Комиссар, не боишься, что придет время и гнусь эту дети, внуки наши прочитают? А потом кости твои из могилы выроют и собакам бросят? – спросил Прохоров. Но не успел дождаться ответа: поплыло все перед глазами, заволакиваясь пеленой. Затем кануло в небытие.
– Уведи эту жабу в камеру, – кивнул на Гордона комиссар. Дождался, когда захлопнулась дверь за двумя. Сел против Прохорова верхом на стул, стал ждать, рассеянно ползая блескучим взглядом по бетонным стенам, плямкая губами. Ждал.
ГЛАВА 19
Клан молодых ждал слова, решающего их судьбы перед отлетом: два сына и двоюродная сестра. Поодаль сгрудилась толпа полубогов, мастеров и подмастерий. Им надлежало в великой акции сопровожденья быть употребленными первыми тремя и поставлять троим богам все, чем владели: немереный набор из технотронных навыков, защиту бесценных жизней, добычу пищи, приемы приручения и дрессировки аборигенов, возможность быстро возводить жилье, укрытия, обсерватории, чинить и создавать КА GIR-ракеты.
ANU – правитель, пока безмолвствовал в тягостном раз-думьи, поскольку последнее слово обретало силу Закона в случае согласия ANTU – его супруги. Любимцами ее были младший сын и племянница NINXURSAG.
Но за безмерным властолюбием и жестокой непредсказуемостью старшего сына стояло право наследия всего могущества ANU.
Молчал правитель, терзаемый печалью. Спасительной второстепенностью колонизаторских деталей – чем можно было разбавить жгучесть расставания – они перенасытились задолго до исхода. По КI, над ней и в глубинах ее морей два месяца летал, ползал и нырял UPU AUT – «открыватель путей», поставляя данные о новой планетарной обители. И ныне высший клан из остающихся и убывающих знал все, что можно было впрессовать в два месяца исследований.
По бесконечно вытянутой эллиптической орбите летел Мардук-Нибиру, замыкая цикл протяженностью в 3600 галактических дней. И Гелиос, ласкающий животворящей и жаркой негой, был расположен к ним теплом всего лишь 200 дней.
Все до единого мгновения из этих двухсот – все становились праздником стеблей, стволов и тел, все были гимном ликования биоклеток на Мардуке – всех тварей водяных и обитающих на тверди, спешивших расплодиться.
Но, отдаляясь, Гелиос подергивался мутно-красной пеленой, угрюмел и охладевал ко всем.
И вновь алмазно-угольная стужа наваливалась и когтила черной кармой, рвала и скручивала, превращала в камень все, что осмеливалось за двухсотдневье напитаться соками и дать потомство. Вся живность, едва успев сформировать костяк и мышечную мякоть, спешила выжить, прорываясь предсмертным усилием в спасительную глубь Мардука. И он, несущий в себе магму жидкого ядра, обогревал и сохранял всю биомассу, впадающую в анабиоз.
Густая паутина гротов, нор, пещер, тоннелей, лазов, подземных хранилищ влаги и съестных припасов источила исполинскую кору Мардука за века выживания.
Единственный из видов, кто не гасил себя в анабиозе на долгий эллиптический период, был порожденный Божьей матрицей Двуногий.
Наделенный разумом, который был задействован сейчас едва на четверть, он выжил, приспособился к восьми десятым скудного существования в кромешном аду своего бытия, где черноту и сырость сопровождало хищное кишенье зубастых, склизких тварей. Их видовую слепоту с лихвой заменял ультразвуковой сонар, выискивающий теплокровную добычу сквозь почвенные толщи, а скорость продвиженья в норах слизистых и бесхребетных туш почти не оставляла надежды на спасенье жертвам.
Сообщество двуногих величайшими усилиями всех особей прорвалось в жаркие глубины Мардука, раздвинуло их пределы, озеленило и осветило их, обиходило. За это время была построена технотронная иерархия по жесточайшим ограничительным канонам. Она расслоилась по кастовым нишам, жестоко стянутым единой социальной и рабочей связью, где каждый должен был под страхом выдворения наружу пожизненно нести свой груз обязанностей перед высшим кланом.
Вершиною его в последние два орбитальных цикла были Ану и Анту – от полюса до полюса.
В начале семьдесят девятого цикла правители, взматеревшие инженерным могуществом, наконец выбрались из-под земли и смогли оставаться наверху в скафандрах необходимое время, бросая вызов ночи и вселенской стуже.