– Ева расскажет богу-господину, как ты ударил…
– А я расскажу Великому змею, как ты пыталась перелезть ограду Древа жизни, – перебил Адам.
– Не надо! – захлебнулась испугом Ева, – я ничего и никому не расскажу.
– Я тоже подожду, – меланхолично отозвался голенький мучитель, обозревая левым глазом стеклянный купол, тогда как правый неотступно обследовал пушок на девичьем лобке. Туда же воровито и проворно нырнула его лапка: цапнула, щипнула, обжигаясь неведомым пронзительным током, от коего вздувалась и всегда вспухала вниз головой висящая сосуля.
Отпрянула и взвизгнула младо-царственная особа, успев отвесить Адам-мельону когтистую затрещину, оставив на щеке четыре полосы.
Энки беззвучно засмеялся, теплясь невольным притяженьем к сорванцовой парочке.
«Пора! – внезапно вызрело решенье. – Там забродила, вызрела закваска, не находя исхода. И промедление чревато взрывом. Неуправляемый, зовущий к случке РАНЬШЕ СРОКА, он разнесет в клочья весь эксперимент».
Неслышно приподнявшись, Энки вышел из ограды под Древом жизни, прикрыв витой стеклярус ворот на защелку.
Сейчас его обременяла собственная плоть. И он присматривал укромное местечко, куда бы затолкать ее.
В дальнем закоулке Е DЕМа, у сочленения блестких сфер, где сходились углом две стены, зеленым буйством взметнулись три тамарисковых куста.
Энки протиснулся меж ними к прозрачности стены. Присел и прислонился к прохладной глади боком, затем лег на спину.
Застыл сосредоточенно, закрыл глаза. Стал глубоко, размеренно дышать, наращивая в себе упругость теплой энергетической силы. В нем начиналось расслоение. Препятствия, перегородки, блокады внутри тела растворялись. Оно – сплавленное в пульсирующее единство из костей, крови, мышц, отслаивалось, отпадало от его эфирно-сущностного «я». «Я» невесомо разбухало, перетекая миражом в пространство, пока не отделилось от недвижимой плоти. Он воспарил над собственным телом, поднялся выше над кустами тамариска. Поплыл, пульсируя, к центру E DEMа, охватывая бинокулярным и масштабным взором все, проплывавшее внизу в бессчетной совокупности деталей: от разноцветия газонов до каждой крохотной песчинки меж корней.
Нашел искомое: расслабленно окольцевав зигзагом три ствола, наполовину спрятанный зеленой куделью трав, в ней предавался сытой дреме величественный змей-питон.
Энки ужался, спрессовываясь в малую эфирность, снижаясь к дремлющей змее.
Достиг массивной треугольной головы со впаянной в нее голубоватой капиллярной сетью. Стал перетекать сквозь черепную кость вовнутрь.
Питон содрогнулся, хлестнул резиново тугим хвостом по зелени кустов, содрав листву. Свил два кольца и вздыбился над ними, поводя башкой, набрякшей бессмысленной угрозой. Затем обмяк. В иссине-темных бусинах-глазах зажглось разумное лукавство, и расползлась в ухмылке прорезь губ.
Струясь в зеленом буйстве трав, змей заскользил к девчонке, свирепым полыханьем взора испепелявшей кислого Адама, чью щеку сочно бороздили четыре красных полосы.
Энки узрел: два розовых точеных столбика перед глазами подмяли ступнями траву.
Лаекающе-скользящей негой он прикоснулся к ним – к горячей коже ног. Стал обвивать их вкрадчивым напрягом собственного тела, вздымая голову зигзагом вдоль бедер, вдоль полушарий бархатистого задка. Наискосок притершись к животу, содрогнулся, мгновенно ощутив ответный, чувственный позыв.
«Она созрела!»
– Великий зме-е-е-ей! – в испуганном восторге прошелестела Ева, податливо оцепенев в спиральной хладной хватке ползущего по ней цветастого бревна.
Энки, на локоть отстранившись от точеного лица, лизнул его молниеносно раздвоенным касаньем язычка. Продолжил ввысь движенье головы, сближаясь с куполом Эдема. Замер, наконец.
Он высился над Евой в два девичьих роста, обвив ее двойной, тугой спиралью, напитываясь дрожью окольцованного тельца.
– Не бойся ничего, дитя. Великий змей откроет Еве тайну, – мазнул протуберанец инородной мысли девичий мозг.
– Какую? – тотчас умерив дрожь, проснулась любопытством чувственная ведьмочка в подростке.
– Узнаешь все до темноты.
Он приподнял нагую статуэтку, чья кожа обжигала жаром собственное хладнокровье. Понес к ограде Древа жизни, сминая скользящим брюхом хрусткие соцветья трав.
Достигнувши ограды, стал поднимать малышку ввысь, под крону, в листья – к россыпи плодов, светившихся рубиновым шафраном.
Поднял. Застыл. Велел:
– Сорви и съешь.
– Нельзя! Бог-господин накажет! – в испуге отшатнулась Ева.
– Великий змей разрешает. Съев плод – познаешь тайну. Никто не смеет ею овладеть – ни мастера, ни херувимы, ни LU LU. Лишь ты одна достойна и допущена к той тайне, – втек в девочку соблазн.
– Но Господину сада все Адам расскажет! Он смотрит снизу… – теряла силы Ева, тогда как наполнялась ими, крепла в извечном любопытстве женщина, чья матриаршья суть вскипала жгучим первородством.
– Адам, хотя и смотрит, будет нем, как рыбы в водоеме. Ты обретешь владычество над ним, его словами, и станешь госпожой его желаний. Отныне испускать их станешь ты и ими же наказывать Адама, коль непотребными сочтешь его поступки и слова.
– И будет долго так?
Всегда разнеженно качнулся гибкий столб Энки. В нем негасимо грела и светилась Нинхурсаг – владычица его желаний.
Ева сорвала плод. И содрогнувшись, с кощунственным и жадным хрустом запустила в мякоть зубы. Сок, брызнувший наружу, стек на подбородок, закапал на сосцы упругих грудок.
Восторг мешался с ужасом в ее глазах. Все это впитывал Адам, завороженно следивший за процедурой святотатства.
– Сорви второй Адаму, – велел Энки, помедлив. До ждавшись исполненья» сложился пополам и опустил вкусившую запретного плода на землю. Текли мгновенья.
С них начался отсчет иной эпохи, чью изначальность сотворили смешанные гены: от тварей Сим-парзита и Хам-мельо, бога Энлиля и туземцев. Клан первых двух тотемных биовидов, чье детство эволюционно затянулось в миллионнолетьях, вдруг вынырнул на свет единым махом, обретя в Эдеме двуногую, с комфортом, оболочку для паразитарной сути. Ее приперчило картавое, болтливое бесстыдство, неитребимо-косоглазая живучесть, готовая в веках плодить себе подобных, совокупляться с визгом днем и ночью сидя, стоя, лежа, имея вечно воспаленный фаллос. Чья значимость для клана превосходила совокупность мозга и желудка.
– Великий Змей! – испуганно порхнул из Евы возглас, – во мне зажгли костер! Внутри все полыхает! Я превращаюсь… в ящерицу… хочется в траву… тереться, извиваться, сбросить кожу. А здесь горит и чешется, – уставилась она в промежность, пока еще прикрытые воротца, ведущие к блаженству и трепетавшие уже в неведомом, мучительном позыве распахнуться.
– Дай яблоко! – каленой завистью прорвался голосишко из Адама.
– Отдай, – шепнул Энки.
В победной, торжествующей усмешке раздвинулись змеисто губы: зачавкала с захлебным хрустом мужская половинка великого эксперимента, чье прародительское летоисчисление отсчитывало здесь первые мгновенья.
– Великий Змей послал мне испытанье мукой? – панически спросила Ева. – Что делать с моим телом? Оно бунтует! Оно уже готово самовольно оторгнуть голову и ноги, которые немеют!
– Сейчас узнаешь тайну, мы приступаем к ней! – шепнул Энки.
Напряг и отвердил свой хвост. Послав в извивы тела молниеносный импульс, он изогнул его и кончиком хвоста приблизился в воротца Евы, где пьяно буйствовала похоть.
Ввел твердый кончик меж пушистых губ, упершись осторожно в плевру.
– Я умираю! – взверещала самка, пожравшая уже девицу Еву. – Еще, мой господин, еще и глубже!
– Все это сделает Адам, – прошелестела в ней чужая мысль, – вон тем его отростком. Приблизься, приласкай бедняжку, чья вялая головка так поникла. Он расцветет в твоих руках и розово разбухнет. Тогда введешь его в себя, как я показывал хвостом.
– Не бойся, если будет больно. Боль сменит вскоре неизъяснимое блаженство. И что бы дальше не случилось – Великий Змей вас не оставит. Запомни – что бы ни случилось!
Он уползал. Достигнув тамарисковых кустов, перетекая Духом в собственную плоть, услышал позади в немолчном шелесте фонтанов, в фазаньих кликах, в райском звоне колокольцев, пронзивший все блаженный Евин вопль:
– Ой, умира-а-а-а-аю… еще Адам! И глубже, глубже!
Кто это ви-и-идумал, такое сладкое… о-о, господин наш, Великий Змей!
Спустя три дня Энлиль вернулся из долгого облета городов Сиппар, Бад-Тибира, Шуруппак, где осматривал буренье рудоносных штолен и подгонку каменных плит на новом космодроме.
Он торопился в Эдем: внутри вскипало нетерпеливое желанье увидеть тех, в ком прорастают его гены. Их любознательная прыть, напористый задор совать носы во все щели, их юная нагая непорочность и уморительный дар дразнить и перевоплощаться в кого угодно: в фазана, кролика и в самого Энлиля – все больше растопляли и притягивали владыку.
Перед отливавшими синевой хрустальными вратами Эдема завороженно застыли два хранителя сада – два стражника LU LU.
В привычный всем черненый эбонит их лиц впаялся серый ужас. Из сада исторгалась какафония животных, птичьих воплей.
Энлиль удивленно всмотрелся в парную, переливчато-стеклянную глубину заповедника.
Среди измятых трав, истоптанных газонов, изломанных кустов, разбитых ваз и опрокинутых скамеек носились с истошным верещаньем херувимы, метались кролики, всполошенно трещали крыльями фазаны, обдирая радугу хвостов о переплет ветвей.
Две пегие козы, взобравшись по уступам, торчали, сдвинувшись боками, выпучив глаза, на верхнем окаеме фонтана и струи с гулким хлестом трепали шерсть на их подбрюшьях.
Пригнув свинцовой тяжестью две верхних ветви Древа жизни, окольцевав древесную опору, свисал с нее, дергая хвостом, питон. Стреляя длинным языком из щели рта, ворочал очумело змей треугольною башкой. Шафранно-красные плоды, бесценное достояние клана, валялись на траве раздавленным, надкусанным, постыдным прахом.