– И вообще, вам скоро пора будет мыться. За вами в любую минуту могут прийти.
– Проклятье!
– Не обращайте на него внимания, – сказала Луиза своим самым раздражающим тоном.
– Какая ты противная, Луиза! Противная-препротивная!
Когда Лидия произнесла это голосом маминой подруги Гермионы, Луиза невольно восхитилась тому, как точно она передразнила ее, но говорить об этом вслух не собиралась. Две актрисы в семье – это уж слишком, благодарю покорно. Она подала Полли их тайный знак, и они внезапно и очень быстро сорвались с места и побежали прочь от Лидии и Невилла, которые кинулись было за ними, но вскоре потеряли их из виду. Возмущенные вопли только помогли Эллен и няне быстрее найти их и увести купаться.
Отправившись на поиски папы и тети Рейчел, чтобы показать им садик, Клэри обнаружила, что им обоим не до нее. Папа сидел на большом деревянном столе, за которым пили чай на открытом воздухе, и рисовал тетю Рейч и тетю Сиб, поочередно поглядывая на них и внезапно делая в альбоме короткие нервные штрихи. Клэри немного постояла, наблюдая за ним: он как будто хмурился и время от времени тяжело вздыхал. Иногда он стирал только что сделанные штрихи пальцем. В левой руке он держал пучок мелков и время от времени совал туда же мелок, которым только что рисовал, и вытаскивал другой. Клэри решила подержать для него мелки, но едва шагнула ближе, чтобы предложить, тетя Рейч приложила палец к губам, подавая ей знак молчать. Подойти к тете Рейч и попросить пойти с ней Клэри не могла, потому что не хотела попасть на картину, поэтому просто села на траву и стала наблюдать за отцом. Волосы все падали и падали на его костистый лоб, и он встряхивал головой или отводил упавшую прядь рукой. «Я могла бы придерживать ему волосы, – думала Клэри. – Почему нет хоть чего-нибудь, что я могла бы делать для него так, чтобы он не мог без меня обойтись?» «Клэри незаменима», – будет говорить он людям, которые придут, чтобы полюбоваться его картинами. И вот она уже совсем взрослая, с волосами, собранными в пучок, в длинной юбке, как у тетушек, а лицо у нее худое и интересное, как у папы, и люди в такси и в оранжереях, таких, как в Кенсингтонских садах, делают ей предложения, но она их все отвергает ради папы. Она вообще никогда не выйдет замуж, ведь она ужасно незаменима, и поскольку Зоуи умерла, наевшись мясных консервов в жару, – Дюши говорит, что от этого умирают, – кроме нее, Клэри, у папы больше никого нет в целом мире. Папа прославится, а она…
– Руперт! Куда ты положил мою книжку? Руперт!
Подняв голову, Клэри увидела, что кричит Зоуи, высунувшись в своем кимоно из открытого окна спальни.
Последовала пауза, Клэри увидела, как ее отец изменился в лице, а потом еще раз, и его выражение стало терпеливым и добродушным.
– Ты, наверное, оставила ее в машине.
– Я думала, ты ее захватишь.
– Нет, я не брал, дорогая, – повернувшись к ней, он заметил Клэри. – Клэри принесет ее тебе.
– Какая книжка? – Клэри нехотя поднялась. Если папа просит, придется сходить.
– «Унесенные ветром», – крикнула Зоуи. – Принесешь ее мне, Клэри, милочка? Ах ты ангелочек!
Клэри удалилась рысцой. Еще никогда в жизни она не чувствовала себя менее похожей на ангелочка. Зоуи назвала ее так, только чтобы казалось, будто она ее любит, а на самом деле не любит вовсе. «И я ее не люблю, – думала она, – совсем не люблю, ни капельки, нисколечко. Я ее ненавижу!» Одной из причин ее ненависти к Зоуи были вот эти самые чувства. Больше Клэри ни к кому не испытывала ненависти, значит, человек она не злой, но Зоуи вынуждала ее чувствовать себя ужасной и порой испорченной: ей бы в голову не пришло пожелать кому-нибудь другому отравиться мясными консервами. А для Зоуи она придумывала причины смерти десятками, и если Зоуи действительно умрет по какой-нибудь из них, в этом будет виновата она, Клэри. Она надеялась, что найдется еще какая-нибудь причина, о которой она забыла, должна найтись, ведь люди могут умереть от чего угодно. Змея укусит, привидение напугает до смерти, случится грыжа, про которую говорила Эллен, от штуки с таким названием наверняка можно умереть. Вот опять, теперь вероятность ее вины еще больше. Закрыв глаза, Клэри затаила дыхание, чтобы прервать мысль. Потом открыла дверцу машины и нашла книгу на заднем сиденье.
Вечер вылился в жаркую безветренную ночь. Обезумевшие мотыльки бились о пергаментные абажуры, и серебристая пыльца этих столкновений порой опадала на шитье Сибил. Ей отдали целый диван, чтобы она могла вытянуть ноги. Бриг и Эдвард играли в шахматы и курили гаванские сигары. Играли очень медленно, время от времени невнятно восхищаясь мастерством друг друга. Дюши вшивала рукава-фонарики в шелковое платье для Клэри. Оно было щедро украшено вафельными сборками по вишневому шелку: Дюши славилась умением вышивать такие сборки. Зоуи свернулась клубочком в потертом кресле, читая книгу. Хью, который заведовал граммофоном, выбрал посмертный опус Шуберта, сонату си-бемоль, зная, что ее особенно любит Дюши, и слушал ее, закрыв глаза. Вилли вышивала один из своих гигантских комплектов салфеток под приборы мелким черным крестиком по плотному льну. Руперт полулежал в кресле в глубине комнаты, вытянув ноги перед собой и свесив руки с подлокотников, слушал музыку и наблюдал за остальными. Для начала он поразился сходству Эдварда с их отцом. Тот же лоб, волосы, выходящие на него мыском посередине и редеющие (у Эдварда гораздо заметнее, чем у отца) по обе стороны от него. Те же кустистые брови, те же голубовато-серые глаза (хотя манеру смотреть прямо в глаза собеседнику Эдвард перенял у Дюши, у которой она составляла основную долю обаяния, «я совершенно не согласна с вами», могла заявить она, и ее полюбили бы только за это), высокие скулы, армейские усы. У Брига они были не только белыми, но и более длинными и пышными; Эдвард носил усы армейской щеточкой. Кисти рук обоих имели одинаковую форму, как и длинные пальцы и довольно заметно вогнутые ногти; у Брига руки были испещрены возрастной пигментацией, у Эдварда поросли волосками с тыльной стороны. Любопытно, как усы скрадывают рот; он становится несущественной деталью, как, по всей видимости, и подбородок, если на нем борода. Однако Эдварду была присуща неотразимость, которой не обладали его родители, и хотя он, бесспорно, выглядел лучше своих братьев, эту неотразимость порождало то, что он явно не сознавал ни преимуществ своей внешности, ни воздействия, которое она оказывает на других людей. К примеру, его одежда выглядела эффектно просто потому, что ее носил Эдвард – сегодня на нем была белая шелковая рубашка с бутылочно-зеленым фуляром, завязанным на шее, и льняные брюки того же оттенка, но если вдуматься, он, наверное, все-таки уделил внимание своей одежде, тщательно выбрал ее, значит, он все же не настолько безразличен к ней? Эдвард определенно знал, что женщины находят его привлекательным. И даже те, кого он не привлекал, всегда и сразу замечали его: так, Зоуи сказала, что хоть он и не в ее вкусе, ей с первого взгляда стало ясно, каким успехом он пользуется у некоторых. Отчасти успех объяснялся тем, что Эдвард всегда казался довольным, жил настоящим – был поглощен им, и никогда, казалось, ничего не обдумывал ни с какой стороны.
Руперт, будучи шестью и семью годами младше своих братьев, избежал войны: пока его братья сражались во Франции, он учился в школе. Хью ушел первым, в Колдстримский гвардейский полк, а Эдвард, который не смог мобилизоваться вместе с ним по возрасту, попал в пулеметный полк несколько месяцев спустя. Вскоре Эдвард получил свой первый Военный крест и был представлен к Кресту Виктории. Но когда Руперт пытался расспросить, за что его наградили, чтобы похвалиться братом перед мальчишками в школе, Эдвард сказал только:
– За то, что помочился на пулемет, дружище, чтобы немного охладить его. Он слишком раскалился, его заклинило.
– Под огнем неприятеля? – Да, Эдвард признал, что в тот момент постреливали. И перевел разговор на другое. К двадцати одному году он был уже майором с планкой своего креста, а Хью – капитаном, удостоенным креста, и раненным. Вернувшись домой с войны, они не говорили о ней: Руперту казалось, что Хью молчит, потому что воспоминания о войне невыносимы для него, а Эдвард, похоже, утратил к ней всякий интерес и всецело увлекся тем, что ждало его дальше, – работой в компании и женитьбой на Вилли. Однако Хью прежним так и не стал. После ранения в голову его мучили страшные мигрени, он лишился руки, с пищеварением у него было неважно и порой снились кошмары. Но это еще не все: Руперт заметил и до сих пор замечал что-то странное в выражении его лица, в его глазах: взгляд был затравленным, полным гнева и даже боли. Если Хью окликали и он оборачивался, чтобы посмотреть в упор, как Эдвард, как их мать, – это выражение можно было успеть заметить прежде, чем оно растворялось в легкой обеспокоенности, а затем в обычной для Хью приятной любезности. Он любил свою семью, никогда не стремился обзавестись компанией за ее пределами, ни разу не взглянул на других женщин и был особенно ласков со всеми детьми, особенно малышами. Но Руперт, глядя на Хью или думая о нем, ощущал иррациональные уколы совести за то, что сам он так и не познал ад войны.
Шуберт отзвучал, и Сибил, не поднимая глаз от шитья, спросила:
– Спать, дорогой?
– Если ты готова. – Хью убрал пластинку, подошел к матери и поцеловал ее. Она любовно потрепала его по щеке.
– Спи спокойно, дорогой.
– Буду спать, как сурок. Я всегда здесь так сплю. – Направляясь к своей жене, он коротко улыбнулся Руперту, а потом, словно чтобы прервать череду его сентиментальных мыслей, подмигнул. Руперт подмигнул в ответ по их давней привычке.
Все начали собирать шитье и расходиться. Руперт взглянул на ничего не замечающую Зоуи: он впервые видел, чтобы она так увлеклась книгой.
– Мне удастся заинтересовать тебя сном?
Она подняла глаза.