ухню и обнаружила, что миссис Криппс всем нашла работу. Горничные делали сэндвичи и готовили небольшой поднос с холодным мясом и салатом к обеду; Дотти курсировала туда-сюда с большими эмалированными кувшинами, подливая воды в огромную кастрюлю и чайник на плите, а сама миссис Криппс, зеленовато-бледное лицо которой сияло от прилива энергии и пота, яростно чистила лоток кухонных весов, одновременно приказывая Билли принести еще ведерко угля, чтобы подбросить в плиту. В атмосфере кухни преобладал ажиотаж с мрачным оттенком. Не так давно миссис Криппс изрекла, что участь леди в родах непредсказуема и что она не удивится ничему, что бы ни случилось с миссис Хью, после чего Дотти разразилась драматическими рыданиями, и одной из горничных пришлось отхлестать ее по щекам, чтобы, как заметила миссис Криппс, ей хотя бы было о чем лить слезы. Когда вошла Дюши, все бросили свои дела и уставились на нее, как на гонца, который принес неизвестно какие вести.
– У миссис Хью все хорошо, с ней врач. Мистер Хью приедет вечером. Мы с мисс Сидней пообедаем в маленькой столовой, обильный обед нам не нужен. Вижу, все вы заняты, так что не буду вас отвлекать. Миссис Криппс, думаю, остальные приедут с пляжа задолго до четырех часов, но к их приезду корзины с припасами для пикника должны быть уже готовы.
– Да, мэм. Прикажете подавать обед сейчас, мэм?
Дюши взглянула на часы, под ремешок которых был заткнут тонкий кружевной платочек.
– В половине второго. Благодарю, миссис Криппс.
Покинув кухню, она помедлила в зале, гадая, не сходить ли и не выяснить, как справляется Рейчел и не нужно ли ей чего-нибудь. Потом она вспомнила, что Сид совершенно нечем заняться, поэтому обеспечила ее номером Times и бокалом хереса, сообщила, что обед уже скоро и что сама она сейчас вернется. И вдруг забеспокоилась о том, что когда родится бедный малыш, его будет не во что одеть. Маловероятно, чтобы Хью подоспел с одеждой вовремя, а младенцам нужно тепло. У себя в спальне, в окружении белого муслина и бледно-голубых крашеных стен, она нашла белую кашемировую шаль, которую Уилл привез ей из очередной поездки в Индию. От времени и стирок шаль стала кремовой, но по-прежнему была мягкой и легкой, как перышко. Она подойдет. Дюши повесила ее на перила лестницы возле двери спальни Сибил. И спустилась к обеду.
Несмотря на то что мать несколько раз повторила, что все в порядке, поэтому переживать не о чем, Хью, конечно, переживал. Из-за возможного рождения близнецов, думал он, ведя машину обратно к Бедфорд-Гарденс. Близнецы могут означать осложнения, и он тревожился о Сибил, которая осталась без помощи своего врача и акушерки. Если бы только это случилось вчера, расстраивался Хью, а еще лучше – через три недели, когда и должно было случиться! Бедняжка! Она, должно быть, переутомилась; напрасно мы ездили на тот концерт, но ей ведь так хотелось. Когда он зашел к Старику, чтобы сообщить ему, тот улыбнулся и сказал: «Ну и дела, разрази меня гром!», но в целом остался равнодушен, а когда Хью добавил, что возвращается сразу же, только заедет домой, Старик хмыкнул: «Это женские дела. Лучше не путайся под ногами, пока все не кончится, сынок».
Потом, присмотревшись к своему старшему сыну – непредсказуемо нервному с тех пор, как тот вернулся с этой треклятой войны, – добавил, что разумеется, Хью обязательно надо домой, если он считает, что так будет правильно. И пообещал, что сам вернется как обычно, поездом.
На Бедфорд-Гарденс царила приятная тишина: большинство местных жителей разъехались на лето вместе с детьми. Хью припарковал машину, прошел по дорожке к дому и сам отпер дверь. Закрывая замок, он услышал шаги наверху, словно кто-то пробежал по комнате – по их спальне. Он положил шляпу на стол в прихожей и уже собирался подняться по лестнице, когда на верхней площадке появилась Инге. Она была сильно накрашена, и он сразу заметил, что на ней розовое шелковое платье, которое Сибил купила в прошлом году к чьей-то свадьбе. Она смотрела на него, как на непрошеного гостя, пока он не выдавил из себя:
– Это я, Инге.
– Я думала, вы вернетесь только к вечеру.
– У миссис Казалет началось, я заехал за детской одеждой.
– Она в детской, – ответила она и скрылась. К тому времени, как он дошел до двери спальни, та была закрыта, и он догадался, что Инге лихорадочно наводит порядок. Он решил сделать вид, что не узнал платье, потому что не мог уволить ее сразу же, ведь тогда ему придется ждать, пока она не соберется и не уйдет, а значит, задержаться с отъездом. Кипя гневом, он поднялся в детскую и увидел, что вся одежда свалена в корзину; нашел чемодан, сложил ее туда и захлопнул крышку. Дверь спальни по-прежнему была закрыта. Он спустился в гостиную, когда вспомнил, что хотел взять фотоаппарат, чтобы сделать снимки Сибил с ребенком. Его письменный стол в углу комнаты был в полном беспорядке, словно в нем рылись – ящик выдвинут, бумаги перепутаны. Какого черта! Теперь придется ее уволить.
Мало того, что она наряжается в платья Сибил и пользуется ее косметикой, хотя, кажется, у Сибил косметики не так много, но рыться в его столе – она что, деньги искала? Она ведет себя прямо-таки как воровка или бандитка, или (эта мысль неприятно поразила его) как шпионка, хотя, бог свидетель, у них тут нечего вынюхивать. Это же абсурд. Нет, не совсем – она ведь немка, разве нет? Он всегда недолюбливал ее и теперь просто не мог оставить ее в доме одну; мало ли что ей в голову взбредет: украсть все ценное, что удастся, устроить поджог – что угодно. Он положил фотоаппарат рядом с чемоданом и вернулся наверх.
Он потратил ровно час. Она расшвыряла по спальне всю одежду Сибил, ее туфли, ее украшения – все-все. Он велел ей переодеться в свое, собрать вещи и уходить. Через полчаса чтоб ее духу в доме не было, но сначала пусть вернет ему ключи. Она выпятила нижнюю губу, выругалась вполголоса по-немецки, но спорить не стала. Он ждал под дверью комнаты, когда она переоденется в свое ситцевое платье, потом ждал в спальне, пока она укладывала вещи у себя наверху. В спальне сильно пахло духами Сибил, которые он всегда дарил ей на день рождения. Он попытался убрать в спальне, повесил несколько вещей обратно в шкаф, но беспорядок был таким, что он вскоре отчаялся. Сердце колотилось от гнева, начиналась мигрень – только этого ему не хватало перед долгой поездкой за рулем.
– Живее! – крикнул он в сторону лестницы.
Она не выходила долго, но наконец появилась, волоча два явно тяжелых чемодана.
– Ключи, – велел он. С ненавистью взглянув на него, она швырнула ключи так, что они больно ударили в ладонь.
А потом медленно и с ужасающей точностью плюнула ему в лицо.
– Schweinhund![13] – выпалила она.
Он посмотрел в ее выпученные белесые глаза, полные ледяной злобы, и вытер лицо тыльной стороной ладони. Ненависть к ней испугала его самого.
– Вон отсюда, – процедил он. – Вон, пока я не вызвал полицию.
Он проследовал за ней вниз, где она открыла дверь и с яростью захлопнула ее за собой.
В ванной он вымыл лицо и руку, несколько раз подставляя их под холодную воду. Принял пару таблеток, потом спохватился: надо убедиться, что в доме все как следует заперто. Нет, не все. Задняя дверь, ведущая в кухню, была приоткрыта. Он обошел цокольный и первый этажи и удостоверился, что все окна заперты. Затем вспомнил про Помпея, но когда наконец нашел его, бедный кот лежал на кровати мертвый – задушенный поясом-шнуром от зимнего халата Полли. Любимец Полли, существо, которым она дорожила больше всех на свете. Это стало последней каплей. Опустившись на постель дочери, Хью закрыл лицо ладонью. Несколько секунд он всхлипывал, пока воспитание не напомнило о себе, он умолк и высморкался. И перевел взгляд на Помпея, неподвижно вытянувшегося, по-прежнему со шнуром на шее. Его полуоткрытые глаза еще блестели, шерстка была еще теплой. Распутывая шнур, Хью увидел, что его завязали мастерски, сложным узлом. Ему пришло в голову, что задушить кота так, чтобы он не издал ни звука, нелегко, если не имеешь практики, и от этой мысли передернулся с отвращением. Но ему пора. Он завернул Помпея в банное полотенце и понес вниз, думая похоронить в саду за домом, но при виде иссушенной солнцем земли с торчащими из нее корнями ирисов передумал. Он отвезет Помпея в Суссекс, выберет минуту, расскажет о случившемся Полли и поможет ей похоронить его – Дюши укажет им тихое местечко для могилы. Все равно придется сказать Полли, что Помпей умер, и он так и сделает, но не скажет, как. Пусть никогда не узнает, какими злыми и жестокими бывают люди, пусть просто горюет о потере. «Я найду ей другого кота, – думал он, укладывая чемодан в машину, а Помпея – в багажник. – Заведу ей хоть двадцать котов, любых, каких она только пожелает».
– Я всегда ставила сестру Адилы намного выше, чем саму Адилу. Она скромнее, не такая экстравагантная.
Хотя Сид и не была согласна с этим замечанием (иначе говоря, не питала к экстравагантности той неприязни, что была так очевидна у Дюши), тем не менее порадовалась, что разговор о скрипачах оказался кстати и помог отвлечь ее. Он начался с глубокого и обоюдного восхищения Сигети и Губерманом и продолжился обсуждением сестер д’Араньи. И вот теперь Сид говорила, что они чудесны вместе, поскольку оттеняют друг друга, и сочетаются идеально, к примеру, для Баха. Глаза Дюши заинтересованно блестели.
– А вы их слышали? Они наверняка были восхитительны.
– Не на концерте, в доме одного из друзей как-то вечером. Они внезапно решили сыграть. Это было незабываемо.
– Но по-моему, не следовало Джелли играть того Шумана. Он же ясно дал понять, что не желает, чтобы эту вещь исполняли, и действовать вопреки его желаниям неправильно.
– Любому было бы трудно устоять, если бы он разыскал партитуру.
Почувствовав под ногами опасную почву (Дюши никогда бы не подумала, что «трудно устоять» – веская причина, чтобы не устоять), она добавила: