День был так хорош, что мисс Миллимент прошлась до Ноттинг-Хилл-Гейт, чтобы пообедать в ABC. Она взяла сэндвич с помидорами и чашку чая, а потом, поскольку все еще была голодна, тарталетку с заварным кремом. В итоге обед обошелся ей почти в шиллинг – больше, чем следовало потратить, и она об этом прекрасно знала. За обедом она читала Times, приберегая кроссворд для долгого пути домой на поезде. Домовладелица обеспечивала ей сносный ужин и тост с чаем на завтрак. Порой мисс Миллимент жалела, что не может позволить себе радиоприемник для вечеров, потому что ее глаза уже не выдерживали долгие часы чтения, к которому она привыкла прибегать. С тех пор, как умер ее отец, отставной священник, она всегда жила где придется, как она выражалась. В целом, она ничего не имела против, поклонницей домашнего уюта она никогда не была. Много лет назад человек, за которого она собиралась замуж, погиб на англо-бурской войне, и ее горе мало-помалу утихло, сменилось смиренным осознанием того, что ей не суждено создать для него уютный дом. Теперь она преподавала; поистине подарком небес стало для нее письмо, в котором Виола предложила ей давать уроки Луизе, а в дальнейшем и ее кузине Полли. А до тех пор она чуть было не впала в отчаяние: денег, доставшихся ей от отца, едва хватало, чтобы не остаться без крыши над головой, и более ни на что, и она даже прекратила посещения Национальной галереи, не говоря уже о выставках, где полагалось платить за вход. Живопись была ее страстью, особенно французские импрессионисты и ее кумир Сезанн. Иногда она с оттенком иронии размышляла: как странно, что люди, отзываясь о ней самой, часто говорили «отнюдь не картина маслом». Сказать по правде, она была самым уродливым существом, какое когда-либо видела в своей жизни, и, окончательно уверившись в этом, она перестала обращать внимание на собственную внешность. Она одевалась, лишь бы прикрыть наготу, выбирая вещи, которые стоили предельно дешево и доставались легче прочих; мылась раз в неделю (хозяйка взимала отдельную плату за купания), отцовские очки в стальной оправе служили ей верой и правдой. Стирка либо создавала сложности, либо обходилась недешево, поэтому ее одежда не отличалась чистотой. По вечерам она читала философию, поэзию и труды по истории искусств, а по выходным смотрела на картины. И как смотрела! Вглядывалась, замирала, возвращалась к одной и той же картине, пока не вбирала ее в тайные уголки своего грузного тела, где воспоминания сначала создавались, а потом становились пищей духовной. Истина, ее красота, то, как она порой возвышалась над обыденным обликом вещей, трогала и восхищала ее; ее душа светилась признательностью и пониманием. Пять фунтов в неделю, которые она зарабатывала уроками двум девочкам, давали ей возможность увидеть все, на что ей хватало времени, и отложить немного на предстоящие годы, когда Луизе и Полли более не понадобятся ее наставления. В семьдесят три года ей вряд ли посчастливится найти другую работу. Она была одинока и совершенно свыклась с этим состоянием. Оставив два пенса на чай официантке, она засеменила близорукими зигзагами к подземке.
Свой неполный выходной Филлис начала с того, что наведалась в Ponting’s. Там объявили летнюю распродажу, а ей понадобились чулки. К тому же она была не прочь хорошенько осмотреться там, хоть и знала, что ей нестерпимо захочется купить хоть что-нибудь – блузку или еще одно летнее платье. Экономя на плате за проезд, она прошлась пешком через Кэмден-Хилл до Кенсингтон-Хай-стрит. Для нее, деревенской девчонки, пройти такое расстояние – пустяк. Она надела летнее пальто (бледно-серое, из фасонной пряжи), юбку с блузкой, которую миссис Казалет подарила ей на Рождество, и соломенную шляпку, которую носила уже не помнила с каких пор и время от времени освежала, меняя отделку. Филлис зарабатывала тридцать восемь фунтов в год и посылала матери десять шиллингов в месяц. Уже четыре года она была помолвлена с младшим садовником поместья, в котором ее отец служил егерем, пока артрит не вынудил его уйти в отставку. К помолвке с Тедом она давно привыкла относиться как к примелькавшейся подробности своего жизненного ландшафта: мысль о ней уже не воодушевляла – в сущности, этого не было никогда, поскольку оба с самого начала знали, что женитьба им будет еще очень долго не по карману. Так или иначе, Теда она знала всю свою жизнь. Она поступила в услужение и уехала в Лондон; они виделись раза четыре в год во время ее двухнедельного отпуска, когда она возвращалась к родителям, и еще несколько раз, когда ей удавалось уговорить Теда приехать на день в Лондон. Столицу Тед терпеть не мог, но был хорошим надежным парнем, поэтому иногда соглашался приезжать – в основном летом, потому что в остальное время по причине погоды и так далее им было некуда податься. Они сидели в чайных и заходили в кино, и это было лучше всего, потому что стоило только Филлис слегка подбодрить Теда, он клал руку ей на плечи, она слышала его дыхание, и он уже не помнил, о чем фильм. Раз в год она приводила его выпить чаю на Лэнсдаун-роуд, они сидели на кухне, Эмили и Эдна наперебой угощали Теда, а он только смущенно прокашливался и отмалчивался, и чай стыл у него в чашке. Так или иначе, она откладывала десять монет в месяц, готовясь к свадьбе, в итоге у нее оставалось два фунта три шиллинга и три пенса на ее выходные, одежду и на все про все, так что приходилось быть осмотрительной в тратах. Зато на почтамте у нее скопилось без малого тридцать фунтов. Приятно знать, что заботишься о своем будущем, а ей всегда хотелось немного повидать жизнь, прежде чем наконец остепениться. Она как следует осмотрится в Ponting’s, потом пойдет гулять в Кенсингтонские сады, облюбует скамейку и посидит на солнце. Ей нравилось смотреть на уточек и игрушечные лодочки на Круглом пруду, а потом она заглянет в Lyons выпить чаю и наконец отправится в Coronet или Embassy в Ноттинг-Хилл-Гейт – смотря в котором из них крутят кино с Нормой Ширер. Филлис любила Норму Ширер, потому что Тед как-то сказал, что внешне она немного похожа на нее.
В Ponting’s выложили на распродажу чулки. Три пары за четыре монеты. И как всегда, полно народу. Филлис с вожделением поглядывала на вешалки с летними платьями, уцененными до трех шиллингов. Одно из них, в лютиках и с отложным воротничком Питера Пэна, пришлось бы ей к лицу, она точно знала, но ее вдруг осенило заскочить в Barker’s, вдруг удастся ухватить ткань из остатков и сшить платье самой. Ей повезло. Она отыскала хорошенькую зеленую вуаль с рисунком из шпалер, увитых розами, три с четвертью ярда за полкроны. Почти даром! У Эдны, расторопной швеи, найдутся выкройки, так что покупать их не понадобится. Сбереженный шестипенсовик лучше потраченного, как сказала бы ее мать. К тому моменту, как Филлис вышла к Круглому пруду, она успела утомиться, а на солнце, видно, ее совсем разморило, потому что она задремала, и пришлось спрашивать потом у какого-то джентльмена, который час, а неподалеку на берегу пруда толпилась грязная и оборванная ребятня, кое-кто босиком, с младенцем в обшарпанной старой коляске. Они удили колюшку, которую пускали плавать в банку из-под джема, и когда джентльмен отошел, кто-то из маленьких оборванцев передразнил: «Нельзя ли у вас узнать, который ча-ас?», и вся толпа визгливо расхохоталась и начала нараспев повторять эти слова – кроме младенца, который сосал пустышку. «Как невежливо!» – сказала Филлис и почувствовала, что краснеет. Но они и ухом не повели, потому что были из простых. Вот ее мать ни за что не отпустила бы бегать в таком виде.
У нее немного разболелась голова, и на миг она испугалась, что начинаются месячные. До срока еще четыре дня, но если это все-таки они, придется сразу вернуться домой, ведь она ничего с собой не захватила. Но шагая через парк к Бейсуотер-роуд, она сообразила, что нет, не может быть, потому что тогда бы сразу высыпали прыщи, а у нее пока всего один. Филлис еще не исполнилось и двадцати четырех, в услужении она провела больше десяти лет. На первом своем месте, когда она только начинала, она с плачем прибежала жаловаться к старшей горничной, что у нее кровь, и Эми просто показала ей, как сворачивать нарезанную полосами фланель, и сказала, что это у всех бывает раз в месяц. Больше ни о чем таком никто с ней не говорил, только миссис Казалет показала, где в шкафу для белья хранится фланель. Но и она больше ничего не добавила, как и думала Филлис, ведь миссис Казалет хозяйка, и хотя Филлис и Эдна знали, когда у кого-нибудь из них началось, вслух об этом даже не заикались, потому что давно уже жили в услужении и знали, как полагается вести себя леди. Чудно, конечно, но если такое бывает у всех, тогда ладно. Фланель складывали в полотняный мешочек и каждую неделю отсылали в прачечную – в списках ее называли «гигиенические салфетки». Само собой, у прислуги был отдельный мешок. Так что все у нее, Филлис, хорошо; она выпила две чашки чаю, съела сладкую булочку, и к тому времени, как отправилась в Coronet, ей полегчало.
После уроков Полли осталась у Луизы на обед. С ними за стол сели также Лидия и няня. Подали бурое рубленое мясо с толстыми нитями спагетти. Лидия назвала их червяками и заслужила шлепок, потому что их матери рядом не было, но даже не расплакалась, потому что разложила свой редингот в кожаном кресле, где любила читать Луиза, и любовалась им во время еды. Луиза без умолку болтала об Отелло, а Полли, которая заботилась о чувствах окружающих и видела, что Отелло няню нисколько не интересует, спросила, что она вяжет и куда собирается в отпуск. Няня вязала розовую ночную кофточку для своей матери и в свой отпуск на две недели уезжала в Уоберн-Сэндс. Но даже этот краткий разговор с няней обернулся сплошным расстройством: уже после Луиза назвала Полли подлизой, а она вовсе даже не подлизывалась, просто хорошо понимала, почему Отелло интересен далеко не всем и каждому.