Он поступил в Колдстримский гвардейский полк в сентябре; Эдвард рвался с ним и пытался попасть туда же, но ему, семнадцатилетнему, велели подождать год. И он явился записываться в пулеметный полк, солгал про свой возраст, и его приняли. А через несколько месяцев они уже воевали во Франции на собственных лошадях, привезенных из дома. За эти четыре года он виделся с Эдвардом только дважды: один раз – на раскисшей дороге недалеко от Амьена, когда их лошади приветственно заржали раньше, чем их всадники успели узнать друг друга, а второй – когда его ранили, и Эдвард как-то исхитрился навестить его в госпитале перед отправкой обратно в Англию. Эдвард, майор в свои неполные двадцать один год, легкой походкой вошел в палату, очаровал сестричек из ДМО, а их начальнице, сухопарой мегере, сказал: «Позаботьтесь о нем как следует, ведь он мой брат», и она заулыбалась, помолодев на двадцать лет, и поспешила ответить: «Конечно, майор Казалет».
– Как тебе удалось получить пропуск? – спросил он. Эдвард подмигнул.
– А я и не получал. Я сказал: «Пропуск? Я же ЭДВАРД!»[19], и мне сразу ответили: «Виноват, сэр» – и пропустили.
И Хью невольно начал было смеяться, но тут же беспомощно расплакался, а Эдвард присел на койку, взял его за оставшуюся руку и вытер ему слезы шелковым носовым платочком, от которого пахло домом.
– Эх, бедняга! Тебе вытащили осколки из головы?
Хью кивнул, хотя, конечно, их не вытащили – слишком уж глубоко они впились, как ему сказали потом, так что пришлось примириться с ними. Забавно: в то время сильнее всего болели два сломанных ребра, а культя, оставшаяся после ампутации руки, вызывала скорее душевные муки. Само собой, она тоже болела, но ему давали большие дозы морфия, так что тяжелее всего было во время перевязок. Он не выносил, когда к культе прикасались, точнее, мог выдержать эти прикосновения, только когда не смотрел, что они там делают. Между перевязками она ныла, дергалась и зудела, и часто ему казалось, что у него по-прежнему есть вторая рука. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что он повидал. Взглянув на черный шелковый чехол с подушечкой на конце, он подумал, как ему несказанно повезло.
Поднявшись, чтобы уйти, Эдвард поцеловал его, чего обычно не делал, и сказал:
– Береги себя, дружище.
– Ты тоже, – отозвался он натужно легким тоном.
Эдвард улыбнулся и снова подмигнул:
– А как же!
И вышел из палаты, не оглядываясь. А Хью лежал, глядя на дверь в дальней стене, еще слегка покачивающуюся на петлях после того, как ее открыл Эдвард, и думал: проклятый мир, больше я никогда не увижу его. И вдруг сообразил, что по-прежнему комкает в левой руке носовой платок Эдварда.
Его перевезли в госпиталь в Англии – большой загородный дом, где разместился санаторий для выздоравливающих, его ребра и культя зажили, страшнейшие головные боли, кошмары и ночные поты слегка утихли, и его отправили домой – слабого, раздражительного, подавленного и чувствующего себя слишком старым и усталым, чтобы проявлять неравнодушие хоть к чему-нибудь. Ему было двадцать два года. Эдвард, конечно, вернулся, отделавшись пошаливающими легкими после недель, проведенных в окопах, над которыми висел газ, и обморожением, из-за которого потерял один палец на ноге, но, как ни странно, он, казалось, ничуть не изменился, был точно таким же, как до отъезда во Францию, его переполняли энергия и шутки, он мог танцевать всю ночь напролет, работать весь день и оставаться свежим как огурчик. Девушки легко влюблялись в него – вечно у него появлялись золотые карандашики или браслетики с гравировками «Бетти», «Вивьен» и «Нора», на выходные он уезжал играть в теннис, стрелять или танцевать народные танцы, гораздо чаще знакомился с родителями девушек, чем был готов обручиться с ними, и во всем добивался блестящих успехов. О войне он никогда не упоминал, как будто прошел особо опасную закрытую школу, где в порядке вещей были не просто травля, а смерть и увечья, но уже закончил ее, и для него начались вечные каникулы. Хью помнил только один случай, когда война вынырнула из глубин его памяти, – когда он влюбился в молодую замужнюю женщину, муж которой после сильной контузии навсегда остался инвалидом. Эдвард был от нее без ума (кажется, ее звали Дженнифер), а потом встретил Вилли, и все решилось, хоть и не мгновенно. А потом и сам Хью встретил Сибил и влюбился в нее так, что вообще перестал замечать, что происходит вокруг. Сибил! Благодаря ей вся его жизнь преобразилась, встреча с ней стала самым…
– Прости, что я так долго. Нагрелось слишком сильно, пришлось остужать, – она брызнула из соски на тыльную сторону своей ладони. – Давай его мне скорее, а то раскапризничается.
Хью поцеловал ребенка сзади в шейку (его волосы уже подсыхали, завиваясь нежными кудряшками), а когда передавал жене, то поцеловал ее в губы.
– Дорогой! Что это значит? – Она взяла захныкавшего малыша и села на стул.
– Вспомнил, как впервые встретил тебя.
– А, вот оно что! – Ее взгляд стал испытующим и в то же время смущенным.
– Это был счастливейший день моей жизни. Послушай, такая жара, не хочешь съездить в город – хотя бы на один вечер?
– Хочу, конечно! – Она задумалась, сможет ли вырваться. Не то чтобы ей не хотелось побыть с Хью, но оставлять Уиллса она терпеть не могла, а Лондон после деревни казался раскаленным и вонючим.
– Правда? Потому что мне и одному неплохо.
– Правда, – она знала, что на самом деле нет.
– Свожу тебя на Лантов. Или лучше на пьесу Эмлина Уильямса?
– Я буду рада и тому, и другому. А ты бы что предпочел?
– У меня нет ни малейших возражений, – он предпочел бы тихо поужинать с ней вместе и никуда не ходить. – Уже начались устрицы. Можно сначала сходить к «Бентли». Отличный получится вечер.
Поскольку игра в альтруизм продолжалась, это был шах и мат.
Сид села на углу Трафальгар-сквер на свой пятьдесят третий автобус и наверху заняла место впереди справа. Прежде чем подняться, она заплатила четыре пенни за билет; теперь, если повезет, ее не потревожат до конца поездки. Она уселась, высморкалась и попыталась вести себя, как это называла Рейчел, благоразумно. И как почти всегда в таких случаях, сразу же погрузилась в негодование, горькое и нескончаемое, таких масштабов, которые она старательно скрывала от своей милой Р. Сид понимала, что Бриг слепнет, и это ужасно для него, но почему именно Рейчел должна за ним ухаживать? Ведь у него есть жена, верно? Может, Дюши для разнообразия выполнит свою часть обязанностей? Однако эта мысль, похоже, никогда и никому из них в голову не приходила. Дюши вполне могла читать ему вслух, в случае необходимости – писать под его диктовку, помогать ему с письмами и водить по дому. Почему же Рейчел считает, что ее родители, причем оба, настолько зависят от нее? Почему они не понимают, что она имеет право на собственную жизнь? Сегодня Рейчел завела речь даже о том, чтобы бросить работу в «Приюте малышей», поскольку с Бригом приходится проводить столько времени, что ни на что другое его просто не остается. А если от работы вне дома она все-таки откажется, разом исчезнет единственная уважительная причина для отлучек во время бесконечных каникул. В полном соответствии с викторианскими представлениями о роли незамужней дочери. На секунду Сид представила себе, что Рейчел могла бы выйти замуж, следовательно, избежать этой тягостной участи, но представлять, как к Рейчел прикасается кто-то другой, да еще мужчина, было еще хуже. Возможно, появились бы дети, и от них Рейчел не смогла бы отделаться никогда. Но если бы ее муж умер или ушел к другой, она, Сид, могла бы помочь Рейчел с детьми, и они жили бы все вместе. О, нет, вряд ли: сразу нарисовалась Иви со своими недомоганиями, зависимостью, безнадежными влюбленностями в совершенно неподходящих людей, которые не замечали чувств Иви к ней, и даже представить было невозможно, чтобы они их заметили. У Иви не было никого в целом мире, кроме Сид, как она часто повторяла. По той или иной причине ей не удавалось удержаться ни на одной работе; она завидовала жизни Сид, если та не затрагивала ее собственную. Денег у нее не было, вдвоем они перебивались школьным жалованьем Сид, ее же частными уроками и крохами, которые время от времени вносила в бюджет Иви. Мать оставила им домишко в Мейда-Вейл и больше ничего. Нет, она тоже связана – в буквальном смысле слова связана крепче, чем Рейчел. Но ей недоставало доброты Рейчел: неволя остро раздражала ее, она сомневалась, что будь Рейчел свободна, сама она не обошлась бы с Иви самым скверным образом: оставила бы ей дом и велела больше ни на что не рассчитывать. Но Рейчел не согласилась бы на такое. В памяти всплыло лицо Рейчел в чайной, в тот момент, когда она произнесла: «Я предпочла бы тебя всему миру». Тогда она так растрогалась, что прибегла к какой-то мюзик-холльной лихости, но теперь, когда осталась одна, это мучительное заявление, запавшее глубоко ей в душу, стало для нее поистине бальзамом. «Она и правда любит меня – не кого-нибудь, а меня – она выбрала меня! Чего еще я могу пожелать?» Ни черта.
Ощущение собственного богатства и удачливости оттого, что ее так любят, помогло ей продержаться весь жаркий и унылый вечер: от рыбной запеканки, приготовленной Иви, несло мокрым бельем, Иви настойчиво допытывалась, чем Сид занималась весь день, а когда Сид сварила приличный кофе, Иви полезла к ней в сумочку за сигаретами (свои у нее вечно кончались – ей было лень выйти и купить их самой) и нашла ломтик кекса с грецкими орехами. «А это что еще такое у тебя тут в сумке? О, кекс с грецкими орехами! Обожаю ореховый кекс, это Рейчел дала его тебе. Ты не против, если я только крошечный кусочек? Знаю, что для моей язвы вредно, но так хочется хоть чуточку полакомиться!» – и съела его, вперив взгляд бледных, хитрых, тревожных глаз в лицо Сид в поисках малейшего признака отказа или обиды. Сид не выдала ни того, ни другого: всякий раз, когда ее жалость или привязанность угасала, она воскрешала в памяти все тот же зыбкий и легкий тон, и ей удавалось оставаться прохладно-добродушной.