Зоуи проснулась, когда Айлин внесла поднос с чаем, но не открывала глаз, пока горничная не поставила осторожно поднос на тумбочку рядом с ней, не раскрыла шторы и не произнесла вполголоса, что уже половина восьмого. Руперт рядом с Зоуи крепко спал. Она села и налила чаю им обоим. Каждое движение причиняло боль, больно было до сих пор, и когда Руперт прошлой ночью занимался с ней любовью, она напоминала пытку, но Зоуи знала, что сумела скрыть это от него. Если бы пришлось терпеть только боль, думала она, – это были бы пустяки, я ее заслужила. Но дело заключалось не только в этом: он был таким доверчивым, нежным и внимательным к ее удовольствиям, а она отплатила ему за все новой ложью. В ней смешались благодарность, боль и осознание собственной низости. Казалось, ее тело от сердца отделяет бездна, и она сознавала только желание покаяться, рассказать ему все, понести наказание, заслужить прощение и начать все заново. Но признаться ни ему, ни кому-нибудь другому она не могла: если бы ее изнасиловали, тогда другое дело, но это было совсем не насилие, и она просто не могла ни солгать о нем, ни рассказать всю правду. Вот это и есть мое наказание, думала она. Необходимость лгать всю оставшуюся жизнь.
– Дорогая, какой у тебя трагический вид! Что случилось?
Отвернувшись за его чашкой, она почувствовала, как слезы жгут глаза.
– Я была недостаточно заботлива с мамой, – пробормотала она, вспомнив, что и это правда.
Он принял из ее рук чашку.
– А я ручаюсь, что это не так, детка. Потому ты и выбилась из сил. Как ты смотришь на то, если я принесу тебе чудесный завтрак в постель?
Она покачала головой, сожалея о том, что он по-прежнему так добр к ней.
– Я тут подумал: может, хочешь съездить со мной сегодня утром в Гастингс? Мне нужны еще краски, и пара кистей не помешала бы, если найдутся приличные, – он помнил, как она любит маленькие вылазки вместе с ним.
– А я собиралась помочь Дюши с обстановкой коттеджа. Рейчел говорила, что к вечеру надо закончить еще целую кучу дел. – Мысль о том, что придется провести наедине с ним целое утро, показалась ей невыносимой.
– Дорогая, но чем же ты сможешь помочь? Я же знаю, как тебе ненавистны все эти хлопоты. Уверен, от тебя и не ждут помощи.
– Пожалуй. – Никто от нее ничего не ждет, с тоской подумала она.
– Ну хорошо, решим после завтрака. Пойду попробую принять ванну. А ты хочешь? В смысле, ванну?
– Нет, я принимала вчера вечером, – ее руки выше локтя были покрыты синяками, она не хотела, чтобы он их увидел. Когда он ушел, она поднялась и быстро надела старые слаксы и рубашку Руперта, а волосы завязала сзади обрывком черной ленты. И присела к туалетному столику, думая о том, что вчера в это же время собирала вещи в квартире матери и пыталась представить, как будет смотреть в глаза Руперту. А теперь, двадцать четыре часа спустя, она вернулась в супружескую жизнь, будто ничего и не было, сидела в знакомой комнате, которую в первый приезд сочла старомодной и унылой, а теперь эти обои в огромных фантастических павлинах, хлопковые шторы в турецких огурцах, толстая белая кружевная дорожка на туалетном столике, простая палисандровая мебель, гравюры со сценами Британской Индии, турецкий ковер в тусклых тонах и крашенные морилкой вощеные половицы вокруг него, – все казалось знакомым, утешительным, даже роскошным по сравнению с вымученной элегантностью материнской квартиры. Как она всегда ненавидела ее и ее предшественницу, где жила до замужества! А теперь до нее дошло, что, возможно, и мать недолюбливала эту квартиру, но безденежье помешало ей подыскать ту, которая была бы ей по вкусу, каким бы он ни был. И что главная причина ее выбора – нехватка денег, чтобы быть собой. Ее мать работала, чтобы отправить ее в хорошую школу, тратила на ее одежду и развлечения больше, чем на себя. «А я просто брала все, что только могла, а потом бросила ее», – думала она. И никогда не заботилась о ней, никогда не была благодарной, и вдруг она с потрясением и стыдом осознала, что, старея и слабея, мать начала ее побаиваться, и она, Зоуи, это знала, но ей было все равно, она принимала это спокойно и самодовольно – тем легче ей было дозировать визиты, телефонные звонки, любое, даже самое ничтожное внимание. Она просто обязана измениться, хоть как-нибудь. Но как? Ей вспомнилось, как Рейчел, Сибил, Вилли, а иногда и Дюши говорили о детях, когда те вели себя скверно: «Такая фаза», но речь шла всегда о детях и о каком-то одном недостатке. А ей двадцать три, и, похоже, ей надо меняться полностью.
Руперт, вернувшийся из ванной, объявил:
– Мне нужна еще одна рубашка. На этой оторвалось три пуговицы – я похож на Сета из «Неуютной фермы».
– Я их пришью.
– Да ничего, дорогая, Эллен справится.
– Думаешь, я даже пуговицу не способна пришить?
– Разумеется, нет. Просто Эллен всегда это делает, вот и все, – он заправлял рубашку в брюки. – Ты же сама говорила, что терпеть не можешь шить.
– Но уж пуговицу как-нибудь пришью, – возразила она и расплакалась.
– Зоуи! Дорогая, ну что такое? – Он не добавил «опять», но она почувствовала это по его голосу.
– Ты считаешь меня совершенно никчемной! Не способной ни на что!
– Нет, не считаю.
– Когда я сказала, что хочу помочь сегодня утром в коттедже, ты не захотел. А теперь мне даже пуговицу к твоей рубашке нельзя пришить!
– Я думал, ты не хочешь заниматься такими делами. Ну конечно, можно, если ты хочешь.
Но в ее новую решимость его слова не вписывались.
– Может, я хочу делать что-то независимо от того, хочется мне этого или нет, – заявила она и только потом поняла, что прозвучали эти слова не так, как она задумала.
– Ладно, дорогая, если хочешь, делай то, чего тебе делать не хочется, – согласился он. – Должен отметить, выглядишь ты очень мило и деловито. Пойдем завтракать?
– Выглядишь как лошадь, только не совсем…
– Как те лошади, которым надевали такие штуки на голову, чтобы видны были только глаза и нос, – ну, знаешь, у крестоносцев, – добавила Нора.
– Вообще-то дышать в них нельзя совсем, – просипел Невилл со своего стула за чайным столом: после поездки за противогазами у него прямо в машине случился приступ астмы.
– А я свой просто обожаю! В нем я сама на себя не похожа. – Лидия погладила футляр, висящий на спинке ее стула.
– Все мы не похожи на себя.
– Пожалуй, кроме мисс Миллимент, – задумчиво заметила Лидия. – Какой-нибудь немец, наверное, даже не поймет, в противогазе она или без него.
– Довольно, Лидия, – прервала Эллен, – и передайте хлеб с маслом своему кузену.
– Мама сказала, если мы будем надевать их на пять минут каждый день, то очень скоро к ним привыкнем. – Нора поняла, что Невилл перепугался, и по доброте душевной старалась подбодрить его.
– А я буду носить свой постоянно, только во время еды снимать. Да, есть в них нельзя. И целоваться тоже.
– Пейте молоко, Невилл.
Он отпил и продолжал:
– А я знаю, что в них хорошего. Если тетушки, то есть двоюродные бабушки, будут носить их, нам не придется с ними целоваться.
– Бедненькие! – жалостным голосом воскликнула Джуди.
– Тебе же будет лучше. Они даже не твои двоюродные бабушки. Знаешь, какие на ощупь лица у старушек?
– Как старая клубника, – сразу выпалил Невилл. – Вся такая мягкая, сизоватая и с мокрым пухом.
– Это у одной, – возразила Лидия. – А у другой оно… это все равно что целовать огромную собачью галету. Такую твердую, жесткую и всю в дырочках.
– Довольно, Лидия, – снова сказала Эллен.
– А почему всегда достается мне, а Невиллу – никогда?
– Вам обоим пора помолчать.
– А целовать тетю Лину было как бланманже, – сказала Джуди, – а бабулю…
– Замолчи, – обрезала Нора. – Тетя Лина умерла. О ней вообще больше ничего нельзя говорить.
Все изумленно умолкли, а она налила чашку чаю, чтобы отнести Луизе, которая лежала с головной болью.
Это и вправду угнетает, думала мисс Миллимент, небольшими зигзагами поднимаясь на холм возле Хоум-Плейс, куда она направлялась вместе с Анджелой после чая. Съездив вместе со всеми за противогазами, мисс Миллимент, чтобы быть хоть чем-нибудь полезной, почитала леди Райдал вслух те отрывки из Times, которые ей хотелось послушать: некрологи, «Придворный циркуляр» и несколько писем. Потом сообщила о своем желании навестить Клэри Виоле и Джессике, и Анджела вызвалась сопровождать ее. Она была очень миловидна и поразительно похожа на ее мать в том же возрасте (мисс Миллимент давала уроки Виоле и Джессике до семнадцати и восемнадцати лет соответственно), но казалась очень замкнутой, в то время как Джессика всегда была такой общительной, исполненной живости и веселья. Мисс Миллимент попыталась заговорить с Анджелой о Франции, но Анджеле, похоже, совсем не хотелось разговаривать, и мисс Миллимент, предположив, что Анджела влюбилась в какого-нибудь молодого француза, с которым ей пришлось расстаться, тактично перевела разговор.
– Ваш дядя говорил мне, что пишет ваш портрет. Как вы думаете, мне может представиться случай увидеть его?
И Анджела, которая немного опередила ее, сразу же остановилась и с живостью обернулась:
– О, мне бы так хотелось, чтобы вы его увидели! Я приходила позировать сегодня утром, но он сказал, что, по его мнению, портрет уже закончен. А по-моему, еще нет! Я была бы так рада услышать ваше мнение!
Они вошли в дом через переднюю дверь, миновали комнату, где старшая миссис Казалет в шляпе подшивала на машинке шторы, вышли в большой зал, где накрывали стол к детскому ужину, потом по довольно темному коридору, где она чуть не споткнулась, но это потому, что у нее развязался шнурок (они были слишком короткими, чтобы завязывать их двойными бантиками), и через обитую сукном дверь вошли в длинную темную комнату с бильярдным столом и эркером в дальнем конце. Там и находилась картина. Интересный портрет, подумалось мисс Миллимент. Ему, похоже, удалось передать парадоксальную истому и пыл молоденькой девушки, атмосферу выжидательности и пассивности, и она заметила, что изображение рта, которое зачастую оказывается ахиллесовой пятой для многих художников, в этом случае далось ему гораздо легче, ведь Анджеле достался рот матери – в точности как на картинах прерафаэлитов, полный, но изящно очерченный, наглядный пример природы, подражающей искусству, но это же штамп, не требующий творческого восприятия артиста… модные портретисты, конечно, всегда наделяли натуру теми или иными чертами – взять хотя бы похожий на розовый бутон рот Лели…