чную рубашку, поскольку у той была всего одна, и Берта считала, что врачу незачем видеть ее в ней, слишком тесной и недостаточно нарядной. Дотти, к которой еще никогда в жизни не вызывали врача, почувствовала себя важной персоной и вместе с тем перепугалась.
– А что он будет делать? – допытывалась она, но Берта, сама не располагавшая подобным опытом, ответила только «то, что надо» и пообещала покараулить за дверью.
Один из рабочих мистера Сэмпсона поднялся в мансарду и открыл окно, но комната располагалась под самой крышей, и в ней по-прежнему было жарко, как в духовке.
– Постарайся не вспотеть до прихода врача, – посоветовала Берта, но совет оказался бесполезным, Дотти ничего не могла поделать, и глазам было больно смотреть, и жалко, что столько вкусной еды пропало даром, и вдобавок ей не очень-то понравилось валяться в постели и бездельничать. Но Берта напомнила ей поговорку про если бы да кабы, и Дотти, которая так и не поняла, что это означает, просто пришлось согласиться.
Все утро Зоуи провела, штопая простыни вместе с престарелыми тетушками.
– Как будто уже война, – безмятежно заметила Фло, расправляя простыню на своем грибочке для штопки.
– Что-то не припомню, чтобы мы чинили простыни в прошлую войну, – ответила Долли.
– Все потому, что тебя подводит память, – не осталась в долгу Фло. – Я отчетливо помню, что мы всегда чинили простыни. Или еще что-нибудь.
– Еще что-нибудь! – фыркнула Долли.
Они сидели за раздвижным столом в утренней столовой. Зоуи присоединилась к ним потому, что все остальные в ответ на просьбу дать ей какую-нибудь работу смотрели растерянно и ничего не могли придумать. Но Дюши решительно вознамерилась привлечь ее к делу. «Этим ты окажешь огромную помощь, милая Зоуи», – добавила она, и Зоуи просияла, и даже сумела попросить тетушек показать ей, что и как надо делать. Разумеется, о методах починки простыней они заспорили: тетя Долли высказалась в пользу заплаток, выкроенных из безнадежно изношенных наволочек, а Фло настаивала на необходимости очень мелкой штопки вокруг дыры и поверх нее. Зоуи делала то, что ей велели, и видела, что у нее неплохо получается. Ей всегда нравилось рукоделие, которому учила ее мать. Тетушки беззлобно препирались все утро, но Зоуи почти не слушала их: требовалось еще освоиться с новым для нее чувством вины, и она была настолько несчастна, что полностью ушла в свои движущиеся по кругу и не находящие выхода мысли. С Филипом она не предохранялась (у нее просто не было на это никаких шансов), и мысль о том, что она забеременела от него, не давала ей покоя. Еще хуже было сознавать, что загладить вину перед Рупертом она могла бы лишь одним способом – родить ему ребенка, о котором, как она знала, он всегда мечтал. Вся дилемма предстала ей в первую же ночь после приезда домой, когда она по привычке занялась мерами предосторожности. Но едва она достала коробочку с колпачком, как ей вспомнилась предыдущая ночь и то, что она ничем не пользовалась. Страх и вина парализовали ее, мысль о ребенке от Филипа внушала отвращение, но с другой стороны, если она уже беременна, Руперт должен считать, что это его ребенок. Поэтому в ту ночь она тоже не пользовалась ничем. А теперь с тоской понимала, что, подстраховавшись подобным образом, в случае беременности так и не узнает, чей это ребенок, пока он не родится, а может, не поймет и потом. «Зачем я это сделала? – непрестанно спрашивала она сама себя. – Почему просто не дождалась следующих месячных, а потом не забеременела от Руперта?» Ответ был прост: она ужасно боялась, что уже беременна. Но если так, она могла бы, наверное, избавиться от ребенка, и все было бы хорошо. Но как? О том, чтобы спросить Сибил или Вилли (которым, наверное, пришлось бы объяснить, что случилось), было страшно даже думать. Они всегда недолюбливали ее, она окончательно упадет в их глазах, если они узнают про Филипа. Можно было бы сказать им (или кому-то из них), что он изнасиловал меня, думала она. Но гораздо страшнее было то, что любая попытка выпутаться закончилась бы очередной ложью.
– Вы, Зоуи, конечно, были еще слишком малы, потому и не помните цеппелины.
– Нет, помнит!
– Фло, она наверняка была еще ребенком.
– У детей прекрасная память. Гораздо лучше твоей. Когда вы родились, милочка?
– В пятнадцатом.
– Ну вот, видишь?
– Ты еще скажи, что это очевидно, как нос на твоем лице, – помнишь, так папа говорил, а нос и вправду весьма очевиден.
Обычно сиреневатое лицо тетушки Долли приобрело тускло-лавандовый оттенок, зубы щелкнули. Тетушка Фло переглянулась с Зоуи и подмигнула; это и еще лента, которая криво сидела на ее голове, придавали ее облику что-то пиратское, о чем Зоуи подумала с облегчением, отвлекаясь на время от тревожных мыслей. Но утро казалось нескончаемым. В какой-то момент до нее дошло, что Филип и вправду мог бы что-нибудь предпринять, если бы выяснилось, что она беременна, но едва перед ее мысленным взором возникли его понимающие, сардонические глаза, как внутри начала распускаться маленькая теплая анемона… Нет, ей больше нельзя встречаться с ним никогда в жизни…
– …такая жарища, милочка. Вы не хотите открыть и второе окно? А Долли может закутать колени пледом. Она вечно мерзнет, такое у нее кровообращение. И самым неприличным образом отказывается от комбинации в гостях.
Зоуи, которая понятия не имела о комбинациях, послушно улыбнулась, но тетушка Долли разозлилась не на шутку, с трудом поднялась, доковыляла до окна и распахнула его настежь.
– Порой мне хочется, – заявила она, всем видом давая понять, что это, увы, бесполезно, – чтобы ты воздерживалась от публичного обсуждения моего исподнего. Хотя бы изредка.
– А я не имею ничего против обсуждения исподнего, чьим бы оно ни было, когда разговор о нем заходит. Комбинации – это правда жизни. К чему делать вид, будто их не существует? Долли слишком склонна к тому, что мне остается назвать только «викторианским лицемерием», в то время как мы с Китти никогда не были подвержены ему…
Хоть Зоуи и не хотелось есть, она была рада, когда наконец пришло время обеда.
Большую часть дня Руперт провел, отвозя Рейчел в Танбридж-Уэллс, к порекомендованной доктором Карром «довольно темной личности», как он выразился, однако сведущей в лечении спины. Доктор Карр добавил, что и сам обращается к нему. Рейчел так мучилась, что в кои-то веки согласилась доставить кому-то беспокойство. Сид хотела было сопровождать ее, но Иви, которая решила, что лучший способ протестовать против жизни в коттедже – быть помехой, заявила, что у нее разболелась голова, а слуги вряд ли будут носить ей еду.
– И конечно, – продолжала Сид, которая попыталась изобразить жизнерадостность и потерпела фиаско, – мне придется остаться, дорогая, как бы сильно мне ни хотелось поехать вместе с тобой.
– Но я уверена, что кто-нибудь из детей сможет принести ей обед, – возразила Рейчел, – и потом, неужели ей захочется есть в таком состоянии?
– Я же говорила: будет ужасно, когда она приедет!
– Помню. Но в сущности, дело не в этом, так? Сейчас не время думать о себе.
А когда оно придет, это время? Мысленно брюзжа, Сид смотрела, как Рейчел с трудом садится в машину Руперта и уезжает. А ее саму ждал Бриг – чтобы она перевела на кальку большой чертеж, приготовленный для перестройки двух коттеджей, которые он собирался купить. «Рейчел не сможет, а дело не терпит отлагательств». Поэтому она почти весь день провела в его кабинете над калькой, разложенной поверх чертежа. Сам Бриг отсутствовал все утро, но днем ей пришлось читать ему Times, отвлекаясь, чтобы выслушать истории об удивительных совпадениях, случившихся в его жизни. Старик ей нравился, несмотря на замашки тирана.
Иви, которая съела до последнего кусочка весь завтрак и сытный обед, которые Сид принесла ей, жаловалась, что Сид ее избегает и расспрашивала, чем все заняты. О Рейчел она спросила дважды, как будто не поверила сообщению о поездке в Танбридж-Уэллс, и Сид, которая как раз принесла ей обед, не выдержала:
– Если хочешь узнать, чем заняты все, встань. Я же говорила тебе сегодня утром: Рейчел уехала проконсультироваться насчет спины. А если ты и дальше намерена вести себя, как сейчас, то отправишься домой.
Поскольку Иви ухитрилась испортить ей весь день, угрозу легко было произнести убедительным тоном. Иви расплакалась, чего мягкосердечная Сид обычно не выдерживала, но на этот раз осталась непоколебима.
– Ради бога, Иви! Хватит лить слезы и дуться. Не нравится тебе здесь – поезжай домой.
Иви начала выбираться из постели.
– Мое место рядом с Уолдо, – заявила она. – А если нельзя быть с ним, мне уже все равно, где я.
– Она же говорила, что ей все равно, где находиться. – Вилли налила сестре виски с содовой. Они устроили себе поздний ужин, дети уже спали.
– А мне сказала, что хочет домой. Спасибо, дорогая. Как приятно!
– Все этого хотят, но мне кажется, надо подождать и посмотреть, что будет дальше.
Речь шла, как часто бывало, о матери, насчет которой между ними царило полное взаимопонимание. Обеим не нравилось, как высказывались о ней Эдвард и Реймонд, но в их отсутствие обе не упускали случая обсудить ее невыносимый характер, признаки которого усматривали друг в друге, когда их взаимопонимание давало сбой.
Джессика расправила плечи, вытянула длинные худые ноги и сбросила туфли.
– Господи! Обычно я не пью виски, но после такого дня…
– Так как все-таки все прошло? – Она уже выслушала заметно приукрашенную версию событий за ужином, главным образом от Норы.
– Гроб с бедной тетей Линой поставили в столовой. И она была похожа на тех огромных и дорогих кукол, каких выставляют в «Уайтли» на Рождество. Только гораздо бледнее, конечно. Как будто вся кровь отлила от лица. – При этих словах Анджела с невнятным укоризненным возгласом покинула комнату. Луиза заинтересованно слушала.