– Мам? – жалобно вопрошает аудитория.
– Рисковать дружбой я бы из-за этого не стала, – наконец, говорит она тихим голосом, потом, откладывая книгу, твердо повторяет: – Не стала бы, нет.
Аудитория молчит. Аудитория благодарна за серьезное к ней отношение. Аудитория пытается подняться на столь же философский уровень и задает вопрос, практически не менее важный, чем заданный Петей в первый день школы:
– А как же Арон?
Еще не закончив говорить, я уже понимаю, что взрослые таких вопросов не задают.
– Рисковать дружбой я бы из-за этого не стала, – повторяет мама в третий раз, но уже иным тоном, словно пробудившись от страшного сна.
Задумчивый голос сменяется снисходительным и слащавым, тем, которым она разговаривает с детьми и о детях. Занавес опустился, аудитория превратилась в единственного сына, сидящего на террасе под тенью каштана. Папа по-прежнему храпит в комнате. Слащавый голос без всяких следов сложных взрослых мыслей дает мне стандартный пустой ответ:
– Вырастешь, Саша, узнаешь.
21
– Почему женатые люди заводят романы? – спрашиваю я у папы через несколько недель, во время нашего бесконечного путешествия на непритязательный, но почти мифический Кордон, место нашего ежегодного летнего отдыха. Как и раньше, мы собираемся жить в хибарке посреди соснового заповедника (единственного в этих краях) с моим непутевым старшим кузеном Мишкой из Курска. Он собирается отдыхать от своих родителей (которые привезут его в заповедник), а они дома – от него.
Наш сарайчик стоит метрах в двухстах от избы одинокого лесника, стоящего на страже своих владений. Поэтому мы называем его Кордон. Пару лет назад местные власти империи, знаменитой своими бескрайними просторами, зачем-то разрешили построить ведомственный дом отдыха не где-нибудь, а прямо посреди заповедного соснового леса. Здания дома отдыха, как и наша хибара, сооружены из древесно-стружечных плит, а сам он именуется «Сосны». Кордон расположен всего километрах в пятистах к югу от столицы, но добраться туда – целое приключение, занимающее все пятнадцать часов от рассвета до заката.
Отцовская старенькая машина (с двигателем в тридцать две лошадиные силы и максимальной скоростью семьдесят два километра в час) неважно себя чувствует на разбитом шоссе без указательных знаков. Чтобы не заснуть за рулем, папе обязательно нужно пару раз шумно вздремнуть. Карт не существует в природе, на весь маршрут имеется всего две автозаправки. Папе приходится несколько раз переливать бензин из запасной канистры в багажнике через резиновый шланг. Действуя с хирургической точностью, он кладет канистру на крышку багажника, засовывает в нее один конец шланга, потом высасывает воздух с другого конца так сильно, что щеки его во рту чуть не касаются друг друга, потом быстро засовывает шланг в бензобак – и из него волшебным образом начинает литься струя топлива. Победа!
Пятнадцать часов в пути – отличный шанс хорошо провести время с единственным сыном, и оба мы охотно пользуемся им для укрепления нашей мужской дружбы. Один из первых ее ритуалов – завтрак на обочине шоссе. На старой белой простыне без женских ухищрений вроде крахмала и утюжки раскладываются дорожные припасы: крутые яйца, отварная курица, хлеб, масло, помидоры, огурцы, перья зеленого лука. Если судить по канареечно-желтой куриной шкурке, плотной, как хорошо выделанная кожа, то это меню вполне могло возникнуть в глубокой древности.
Подкрепившись доисторической курицей, мы погружаемся в молчаливое блаженство, а потом наша дружба крепнет с каждым километром, и разговоры становятся все более задушевными. К вечеру нас охватывает нечто вроде лихорадочного восторга. Мы уже успели обсудить кинофильмы, телепередачи, автомобили, астрономию, столицы стран мира, моих учителей и приятелей. Разговаривать с папой – сплошное удовольствие. Когда мы вдвоем, он расслабляется: внимательно слушает, не задает ненужных вопросов, охотно отвечает на мои вопросы, а если не знает ответа, весело в этом признается. В этом смысле он – полная противоположность маме.
К вечеру, когда доверие между нами окончательно устоялось, заботливый отец отваживается как бы невзначай спросить, до сих пор ли я увлечен Надей.
В соответствии с духом мужской дружбы и нашим приподнятым настроением я честно отвечаю, что уже довольно давно к ней охладел. Поскольку папа не спрашивает почему и не говорит, что теперь я смогу встречаться с какой-нибудь еврейской девушкой, в подробности я не вдаюсь.
Следует удовлетворенное молчание.
– А кто-нибудь еще тебе нравится? – спрашивает папа.
– Честно говоря, нет, – отвечаю я не без сожаления.
Удовлетворенное молчание папы продолжается. Закатное солнце придает неровной коже его лица какой-то желтоватый оттенок. А я решаюсь задать не самый тактичный вопрос от себя. С тех пор как я стал свидетелем Юлиных причуд на Черном море, меня стал чрезвычайно интересовать институт брака. Разумеется, его основы мне более или менее понятны. Люди влюбляются, женятся, живут вместе, обзаводятся детьми, носят домашнее платье или старые тренировочные штаны, постепенно стареют. В то же время мое научно-психологическое исследование показывает, что эта базовая модель подвержена существенным вариациям.
На одном конце спектра находятся родители Мишки, мои тетя и дядя, которые, кажется, нравятся друг другу. Они не скандалят и, по словам непутевого Мишки, спят вместе. Он клянется, что родители занимаются сексом каждую ночь, а за их кроватью валяется гора использованных презервативов. Мать относится к Мишке, как к младенцу, и я сам видел не более года назад, как она буквально вытирала ему попу. Оба при этом казались смущенными, будто занимались чем-то постыдным вроде секса. А интересно, что же в точности такое этот секс? А презервативы? И нечего удивляться – у себя дома я этих штучек никогда не видел.
А вот родители моей одноклассницы Зои друг друга просто ненавидят. Они продолжают жить в одной квартире (точно такой же, как наша) и совместно пользоваться кухней и ванной комнатой, но уже десять лет как не разговаривают. Сама Зоя – очень независимая и всегда немного колючая. Не могу представить, что она даже во младенчестве могла кому-то позволить вытирать себе попку. Практичная девочка считает, что родители не могут разъехаться из-за невозможности разменять квартиру и будут продолжать свое неестественное сожительство до скончания века.
Мои собственные родители где-то посередке. Они ссорятся. Точнее, мама разговаривает с папой на повышенных тонах, пока он молча занимается своими делами, чаше всего – что-то пишет. Когда ее речи становятся слишком оглушительными, он произносит что-то односложное, и мама на время успокаивается. Спят они врозь, прикасаются друг к другу редко и отпуска проводят отдельно. До рассказов Мишки все это представляется мне вполне естественным. Однако же, если супруги спят в отдельных кроватях ночью и избегают телесных контактов в остальное время, как же они занимаются сексом. В сущности, я даже не уверен, что они друг другу нравятся.
– Пап, а ты любишь маму? – задаю я свой бестактный вопрос.
Машина начинает вилять и громыхать по разбитой обочине узкого шоссе. Потрясенному папе удается спасти нашу жизнь, вырулив обратно на дорожное полотно. Нервно поерзав, он отвечает вполне искренним голосом:
– Маму я очень люблю.
Снова тишина, на это раз напряженная.
– А почему? – звучит еще один бестактный вопрос. Наверное, я многое унаследовал от мамы, потому что, не дожидаясь ответа, выступаю в роли сурового судьи: – Дома она тебя ругает, на людях унижает. Я недавно сообразил, что никогда бы на такой не женился!
Папа вздрагивает, словно от внезапной боли. Некоторое время он ведет машину молча, а потом говорит фразу, смысл которой дойдет до меня только лет через сорок:
– Она женщина, Сашенька. Они не такие, как мы. К ним нужно относиться по-другому.
22
Оценить этот блестящий ответ, целиком основанный на идее мужского превосходства, я не в силах. Взамен я отвергаю его в качестве некоего общего места. При всей мужской дружбе и задушевном совместном отдыхе я сомневаюсь, что папа разбирается в женщинах, любви и таинственном «сексе». Для меня он обычный подкаблучник, изгнанный из маминых роскошных покоев (почти тридцать квадратных метров!) в мою убогую комнатенку (восемнадцать квадратных метров). Властвует в семье, конечно, мама. Официальная причина изгнания (храп) кажется мне неубедительной. Ну, храпит и ладно, кого это волнует? Лично меня – ничуть, сплю себе как младенец. В качестве будущего представителя сильного пола я эту домашнюю тиранию переживаю очень болезненно (больно и за папу, и за себя, раз я тоже мужчина), особенно когда папино унижение происходит при посторонних.
Сейчас мы ни дома, ни на людях и посторонних никаких нет. Мы катим куда-то по разбитому шоссе и, как любые мужики родом из Восточной Европы, беседуем как равные, об отношениях со слабым полом, словно два князя о своих крепостных. Пейзаж, убогий и прекрасный, напоминает старую японскую акварель и зачаровывает своей монотонностью, и даже редкие встречные машины не нарушают его обаяния. Какие чудные, неповторимые минуты! Посплетничали о маме – и будет. Есть, в конце концов, вещи и более сокровенные, которые можно обсудить в задушевной беседе, тем более что я до сих пор не разобрался в Юлиных кавказских приключениях, а главное – в том, что же все-таки о них известно моим старикам и когда они об этом узнали.
– И к Юле ты тоже относишься «по-другому?» – в духе Макиавелли спрашиваю я, переводя разговор с мамы на ее подругу, однако до поры до времени умалчивая о своих наблюдениях на балконе Дома творчества.
– Ну конечно, – отвечает папа с видимым облегчением. (Кому понравится, когда собственный сын лезет в отношения между родителями?)
– Ладно, – говорю я, отметив, что папа поддается на провокацию. – А как же Арон? Он тоже должен относиться к жене «по-другому»?