Папа, чувствуя подвох и снова напрягаясь, механически отвечает:
– Естественно!
При этом он не отрывает глаз от дороги и выглядит так, словно страдает изжогой. Проехав уже две трети пути к Кордону, мы оказались в российской глубинке, среди бесконечных трехцветных лугов и полей (то зеленых, то желтых, то бурых) и кое-как построенных деревень, по которым бегают полуголые детишки. Их бесформенные матери в бесформенных же платьях стоят у шоссе, предлагая проезжающим ведра яблок и картошки. Поглощенные задушевной беседой, мы яблоками не отвлекаемся и едем мимо.
Я, наконец, беру быка за рога:
– Даже если она ему изменяет?
Искоса посмотрев на меня, папа почему-то не очень удивляется и (в духе мужской дружбы и задушевной беседы) решает говорить со мной, как со взрослым:
– А с чего ты взял, что она ему изменяет?
Ага! Вот и начинается в высшей степени содержательное и первое в моей жизни обсуждение отношений между мужчинами и женщинами! Отец с опаской смотрит на меня, и я радостно бросаю свою козырную карту:
– А я видел, как они с Витей целовались на курорте!
После минутного молчания папа ходит с собственного козыря:
– Неужели ты их подсмотрел? – говорит он задумчиво и почти про себя. – Что за неосмотрительность с их стороны!
– Погоди. Ты что, ЗНАЛ обо всем этом? – чуть не ору я.
Если б за рулем сидел я, мы бы в этот момент точно разбились насмерть. Прямо не верится. Папа реально говорит со мной на скользкую тему – раз. Он все ЗНАЛ – два. Неужели я недооцениваю папу, и он мог бы поведать мне о житейских загадках куда больше, чем мой другой источник информации о частной жизни, легкомысленный Мишка со своей чистой попкой? Судя по его следующей фразе, так оно и есть.
– Брось. Это было не всерьез.
– В каком смысле? Разве можно целоваться в шутку? – спрашиваю я, еще не решаясь в пылу дискуссии признаться в том, что ни с кем еще не целовался – ни всерьез, ни в шутку.
– Сложный вопрос. – Папа медлит, чувствуя, что вступает на опасную территорию, но все же отваживается продолжить: – Иной раз встречаешь случайно женщину… или девушку, – поспешно добавляет он, – и целуешь ее, просто поддавшись минутному порыву, и она может даже поцеловать тебя в ответ – а потом вы так никогда и не встретитесь.
Папа смотрит на пустую дорогу впереди, и его бледно-желтые губы улыбаются. Мы едем в тишине: он, погружен в воспоминания, а я предаюсь размышлениям, на которые не осмелился бы даже минуту назад.
– Пап, а с тобой это часто случалось? Ну, чтобы кто-то нравился так, что необходимо было поцеловать? А когда это было? И где?
Неожиданно мне вспоминается особенно ожесточенная ссора между родителями на кухне. Я читал свою «Детскую энциклопедию» в маленькой комнате, когда вдруг услышал звон бьющейся об пол посуды. Папа выкрикнул что-то неразборчивое, а мама ответила: «Я давно могла от тебя уйти, и было к кому!»
Еще одна тарелка летит на пол и разбивается, потом другая.
На меня накатывает тяжелая, жаркая волна напряжения и я выпаливаю:
– А вот держать руку у Юли под юбкой два часа подряд – это серьезно?
Видимо, вопрос мой неуместен, потому что папа перестает вспоминать о своих блаженных встречах с женщинами и бросает на меня встревоженный взгляд.
– А где же ты это видел? – спрашивает он, снова уставившись на дорогу.
– На балконе во время концерта, помнишь? Юля явилась не с Витей, а с Аланом. И все два ЧАСА позволяла ему шарить у нее под юбкой, а когда они прощались, жутко расстроилась. Кстати, когда они прощались с Витей, он огорчался, а она – ни чуточки! – На одном дыхании выложив папе все свои сомнения по поводу Юли, я тут же вспоминаю еще один тревожный момент: – И гулять с двумя мужчинами одновременно – это как? Привилегия кандидатов наук, да? – Переведя дыхание, я зачем-то сердито добавляю: – Еще скажи, что мне все это приснилось!
Неестественно прокашлявшись, папа закуривает.
– При чем тут ее ученая степень? Конечно, Юля интеллигентная еврейская женщина, но ее моральные принципы, по нашему с мамой мнению, могли бы, как говорится, быть и построже. У кинозвезд, может, и принято иметь любовника при живом муже, а нормальным людям не полагается заниматься всякими интимностями на публике, особенно рядом с тобой.
Размышляя, он продолжает курить, словно это поможет ему найти следующие слова.
Мне хочется услышать от папы что-то более конкретное:
– Понимаешь, они совершенно не боялись, что их кто-то увидит! Совершенно забылись! А если б ты их увидал и рассказал обо всем Арону?
– Арону я доносить никогда бы не стал, – сразу отвечает папа, давая понять, что это решение он принял уже давно.
– Разве вы не друзья? – вопрошаю я с оттенком морального максимализма, усвоенного за восемь лет идеологического воспитания в стенах имперской школы.
– Разумеется. Именно поэтому я и не хочу причинять ему боль. А история с Юлей – это тот самый случай. Ты не согласен?
Мы проезжаем в тишине сквозь уже невидимые трехцветные поля и луга. Завороженно следя за попыхивающим красным огоньком отцовской сигареты, я жадно дышу чужим табачным дымом в надежде почувствовать себя более взрослым. Я просто не могу примириться с тем, что мой честный и прямолинейный папа может утаить от кого-то правду и даже соврать ради этого.
Таким я папу еще никогда не знал. Неужели у него есть другая сторона, которую он мне не раскрывал? Детям свойственно ставить себя в центре вселенной, чтобы весь мир вращался вокруг них, подобно луне. Откуда им знать, что луна всегда повернута к нам одной стороной, а другая обращена к совсем иной вселенной? Кажется, настала моя очередь впервые увидеть эту другую вселенную собственного отца. Ту, которой я совсем не центр.
Именно эту иную вселенную, должно быть, ненадолго посетили Юля и ее поклонники, именно в ней, вероятно, обитала моя непостижимо снисходительная соседка Валерия. В этой вселенной не действуют простые правила, которым меня учат в школе, а моя коллекция малоизвестных фактов не имеет никакой ценности. Я совсем запутался, и оттого помалкиваю. Машину заполняет сумрак, струящийся с безмолвных полей и неосвещенной дороги. Пульсирующий огонек сигареты то и дело выхватывает из темноты рябоватое лицо папы.
Голос папы звучит, словно вызов из этой иной вселенной:
– А ты бы предпочел, чтобы я сделал Арону больно, да?
Я качаю головой, однако с нарочитым моральным превосходством спрашиваю:
– Но ведь ты велел бы Юле перестать?
Я уже заранее догадался об ответе, но мне хочется побольше узнать о папиной логике для последующего анализа.
– Никак нет. – Папа явно доволен, что я больше не пристаю к нему с вопросами об Ароне. – Юля – мамина подруга, пусть мама ее и учит жизни.
– А я знаю, что мама думает на этот счет, – торжествующе заявляю я. – Она мне говорила, что не хочет рисковать своей дружбой с Юлей и ничего ей говорить не станет. Получается, вы с мамой все обсудили и решили не вмешиваться, да?
Папа продолжает молчать, наверное потому, что мы съехали с шоссе на проселок. Слабенький двигатель машины, неспособный на полноценное рычание, натужно подвывает. В свете фар мелькают придорожные деревья. Чувствуя, что дорога подходит к концу (как, вероятно, и время задушевного общения), и молча восхищаясь шоферскими талантами папы, я задаю ему последний вопрос:
– Пап, а зачем семейные люди заводят романы?
Сосновый бор позади. Мы въезжаем на невысокий травянистый холм, залитый лунным светом. В свете фар встает наша фанерная хибарка. Папа выключает мотор и смотрит на меня с утомленной и счастливой улыбкой. Боюсь, что он устал не только от целого дня за рулем, но и от задушевного общения тоже.
– Да по миллиону разных причин! – бросает он, и улыбка его становится хитрой. – Тебе еще рановато об этом беспокоиться. – Заметив мое разочарование, он добавляет: – Некоторые супруги очень несчастны в браке, но не хотят разводиться, чтобы не повредить детям. Иногда несчастен только муж, или только жена, а уходить некуда. Всякое бывает. Главное, чтобы никто не страдал, и все будет в порядке. С Ароном и Юлей так дела и обстоят – если никто не наябедничает об этом Арону, конечно.
Главное, Чтобы Никто Не Страдал, И Все Будет В Порядке. Я слишком устал от путешествия и задушевного общения, чтобы осознать, что папа только что преподал мне самый важный урок собственной житейской мудрости. А еще я устал мучить отца своими вопросами. Впрочем, что он имел в виду под этим? Я привык расставлять все точки над «i».
– Значит, у Юли были романы.
– Серьезных – не было, – говорит мой бесконечно терпеливый папа. – А курортные не считаются. Из всех романов они самые безобидные.
В последнем предложении папа отчасти сам себе противоречит, наверное, от усталости. Задушевное общение завершилось, поездка тоже. Мы отпираем заплесневелый старый домик, шатаясь, выгружаем кое-что из вещей на одну из деревянных лавок и валимся спать на две другие. От усталости и перевозбуждения заснуть я не могу. Папины слова кажутся мне одной из заповедей Моисея, высеченной в камне, основой для моего собственного морального кодекса. Скоро я возьму их на вооружение для репетиции моего романа с Изабеллой.
23
Волшебство на Кордоне начинается еще до рассвета. Как еще назвать шелковистые слои тумана, ползущие в холодном, сером свете над рекой и через луг, когда мы в четыре часа утра идем на рыбалку? Папа с Мишкой (который приехал с попуткой из Курска через день после нас) делают это ежедневно, я обычно уклоняюсь. Дивный свет позднего утра пробивается сквозь листву дубов, окружающих нашу хибару. Вооружившись тонким самодельным гарпуном, я отплываю в лодке к моему любимому месту рыбной охоты, лежащему километра за полтора. Мелководная неторопливая река, в которой видны снующие рыбы, тоже кажется заколдованной. Иногда я часами брожу по лесу, собирая грибы, и всякий раз возвращаюсь домой, несмотря на отсутствие тропинок и ориентиров. Волшебство и есть.