Словно скорбящего родственника на похоронах, она отводит меня к почти невидимой некрашеной деревянной скамейке у столиков для пинг-понга, подальше от опустевших домиков и танцплощадки. Мы садимся рядом, и, как любой десятилетний, ищущий сочувствия, я рассказываю ей всю историю.
Обняв меня за плечи, Мальвина слушает, как я повествую о поварихах, об ослепительной красавице и ошеломительной красавице, о толстопузом, об основном плане и запасном плане. Впрочем, у меня хватает ума умолчать о том, что она сама фигурировала в еще одном плане, отвергнутом Мишкой.
Время близится к полуночи, но динамики по-прежнему изрыгают едва узнаваемую музыку. Некоторые из отдыхающих, хохоча и распевая, рассеиваются по лесу, словно разведывательный отряд. Возникает ощущение, что нас окружают.
– Ну и тип! – реагирует Мальвина на мою историю. – Такие любого обведут вокруг пальца.
Обнимая меня чуть сильнее, она делится своей собственной житейской мудростью:
– Он тут за всеми ухаживал, не только за красавицами. За любой юбкой. Я его и с поварихами видела. У вас с братцем прямо талант соваться в чужой огород!
– Зато я побил его в пинг-понге, после целого стакана водки! – признаюсь я Мальвине, обнимающей меня еще крепче. Мои позорные слезы уже высохли.
– А вы, ребята, и вправду даете! – говорит Мальвина. – Знаешь, отцы у этих девочек большие шишки у нас на заводе. Вот девчонки и чувствуют себя здесь хозяйками. Еще ничего в жизни не добились, а уже научились вытирать ноги о других.
В считанные секунды Мальвине удается привести меня в нормальное настроение, как и полагается хорошей матери (наверное, с тремя детьми у нее достаточно опыта). Абсурдное поведение красавиц обретает смысл, в глазах Мальвины они вместе с толстопузыми – народ непорядочный, а мы с Мишкой (в том числе лично я) – хорошие ребята. Злодеи могут одерживать временные победы, но в конечном счете добро всегда побеждает. А в кино, если хорошие ребята проигрывают и даже гибнут, их ждет посмертная слава.
Хорошо быть хорошим.
32
Громкоговорители умолкают, прожекторы на танцплощадке гаснут, тьма вокруг столиков для пинг-понга становится еще гуще. В отсутствие музыки слышно, как две или три компании что-то распевают в лесу.
Мы с Мальвиной сидим верхом на скамейке. Она все еще обнимает меня за плечи, и я больше не чувствую себя безутешным родственником на похоронах. Меня одолевает усталость и опустошение. Хочется, чтобы этот безумный день, наконец, кончился. Мальвина обнимает меня чуть крепче, я отвечаю тем же. И вообще, я рад, что кончается вся эта дикая неделя. Началось с того, что папа уехал забирать машину, а несколько дней спустя я оказываюсь в объятиях замужней матери троих детей, которую всего два часа назад не знал по имени.
– Три часа ночи, Мальвиночка. – Я снимаю руки с ее талии. – Наверно, мне пора домой.
Она медленно разжимает свои объятия, и мы оба встаем.
В последние минуты перед рассветом, в последние часы пребывания вместе на Кордоне мы стоим лицом друг к другу у скамейки, еще хранящей тепло наших тел.
– Спокойной ночи, Мальвина, – говорю я. – Надеюсь, на будущий год снова свидимся.
Вместо ответа Мальвина, вытянув руки, стискивает мне голову ладонями и, приподнявшись на цыпочки, целует меня в губы.
– Я буду по тебе скучать, – говорит она. – Как же мне тебя дожидаться целый год? Ты мне напишешь? – Еще один поцелуй.
Обняв Мальвину, я ее тоже целую. Как ее фигурка идеально вписывается в мои руки! Будто изготовлена для них на заказ… На мгновение передо мной предстает образ Жана Маре, приоткрывающего губы перед тем, как прильнуть к уже раскрытым губам Милен. Я приоткрываю свои и целую Мальвинины, уже раскрытыe в их ожидании. Губки у нее мягкие, как у давешней поварихи, но не безжизненные.
Вы правы, Жан и Милен, целоваться с открытым ртом ужасно приятно.
Мальвинины губы на вкус солоноваты и похожи не на грушевые леденцы, а на слезы.
– Ах, как же я буду ждать следующего отпуска, чтобы с тобой повидаться! – говорит она, целуя меня крепче, с настоятельностью и напором, к которым я еще не готов.
Она снова целует меня, а я стараюсь изобразить ответный пыл. Увы, разрываясь между ее настойчивостью и моей неспособностью ответить на ее чувство, я ощущаю себя таким усталым и опустошенным, что готов заснуть прямо сейчас, стоя.
– Напиши мне, пожалуйста, – шепчет Мальвина. – Я тебе дам адрес подружки, она мне будет тайком передавать твои письма.
– Мальвина, ты же замужем, – говорю я негромко, размышляя о ее далеком муже и об уроке, полученном от папы: главное, чтобы никто не страдал, и все будет в порядке.
– Мальвина, – добавляю я запоздалое соображение, – у тебя же трое детей!
Это обстоятельство кажется ей более существенным, чем замужество.
– Знаю, – говорит она тем же полушепотом, гладя меня по щеке, и совсем тихо добавляя: – здесь мне иногда кажется, что у меня их четверо…
Теплая летняя ночь переходит в прохладные предрассветным сумерки. Мы всё обнимаем друг друга, и тело ее, в котором не течет ни капли еврейской крови, льнет к моему и сливается с ним, чего не будет у меня ни с Изабеллой, ни с другой долгие годы. Мальвинины кудри снова распустились и кажутся темно-серыми и невеселыми, как выглядит и все вокруг в этот час. Усталые веки ее в черных пятнышках туши тоже серые, и бежевое платье, и голубые ставшие грустными цветочки. И на щеках у Мальвины – соленые следы слез.
Рыжеволосая женщина в моих руках выглядит такой опечаленной и беззащитной, что я не решаюсь еще больше расстраивать ее жалобами на усталость, растерянность и неспособность думать о непосильных проблемах.
– Напиши мне, – говорит Мальвина, замужняя мать троих детей, усталому подростку с лицом, перемазанным грязью и следами слез.
И я, чувствуя возможность отступления, выпускаю ее из объятий и делаю шаг назад.
– Конечно же, напишу, – говорю, навсегда отказываясь от морального превосходства.
Bру, конечно.
33
Миновала неделя после моего обряда превращения в юноши. Я самостоятельно пережил две поллитры, выпитые пополам с двоюродным братцем, и целых три романтических встречи с взрослыми женщинами. Мы с папой возвращаемся домой на новеньком красном автомобиле. Голова у меня идет кругом. В августе на Кордоне мне столько всего удалось пережить впервые, по сравнению с июлем в Доме творчества, что я не в состоянии извлечь из этих событий некий единый урок житейской мудрости. Впрочем, один вывод ясен: у Черного моря я был всего лишь наблюдателем, а в «Соснах» – полноценным участником событий.
Я пытаюсь сравнить два лета. Балкон, похожий на правительственную ложу, и роскошный ресторан Дома творчества – это явления с другой планеты по сравнению с заплеванной танцплощадкой и столовой самообслуживания под открытым небом на Кордоне. Крахмальная белизна ресторанных скатертей и салфеток не имеет ничего общего с застиранным якобы белым халатом моей поварихи. И можно ли сравнивать живую любвеобильную звезду эстрады с заигранными пластинками и шипящими громкоговорителями Кордона? И самое простое: что такое жалкий сборно-щитовой домик по сравнению с бежевой громадой океанского лайнера Дома творчества?
А отпускники с ящика, поющие вразнобой, допив до дна свои поллитры и засорив ими заповедник? Разве я их увижу в будущем мире моих мечтаний, в тесном кругу суперзвезд и усатых бардов? Нет, коварным толстопузым нет места среди благородных людей и знаменитостей, быстро решаю я, словно я отмечал свой липовый день рождения на Черном море, и знаю из личного опыта какие благородные великие. С поварихами из Дома творчества я никогда не встречался, однако точно знаю, что они должны быть куда стройнее и привлекательнее толстушек из Кордона. Правда, в Доме творчества я не встретил ни одной красавицы уровня ослепительной, но мне просто не повезло. Видел же я там прекрасную полячку с бархатным голосом, похожую на Милен Демонжо!
Кусочки пазла «Уроки житейской мудрости» начинают складываться в единое целое. Кордон для меня был репетицией. Я пил, целовался, пару раз выглядел идиотом. Теперь я знаю, как нужно жить. Буду учиться на круглые пятерки, поступлю в институт, получу броню от армии. Никогда не стану ни отдыхающим на Кордоне, ни владельцем сборно-щитового домика. Никогда не стану корчиться на прокрустовом ложе «интеллигентного инженера», куда втискивают меня родители, а стану выдающимся человеком. А если повезет, и если я буду каким-нибудь суперотличником то, может быть, даже стану знаменитостью.
34
Я представляю себя за столом в ресторане Дома творчества между красавицей ослепительной и польским изданием Милен. Мы выглядим идеально. С противоположной стороны зала нам одобрительно кивает Мальвина (без детей и с распущенными кудрями). Доев яйца всмятку и сбросив с колен накрахмаленные салфетки, мы выходим на улицу. Спускаясь по широким бежевым ступеням под руку со своими прекрасными спутницами, я замечаю, что снизу на нас смотрят повариха с шиньоном и толстопузый, она – умиротворенно, а он – с нескрываемой завистью.
Разработав и зрительно представив свой Генеральный План На Будущее, я немного успокаиваюсь. Папа о моем прозрении не ведает. Он в таком восторге от новой машины и самого процесса вождения, что больше не расположен к сердечной близости со своим единственным сыном. Ну и ладно. Меня тоже не тянет к задушевным беседам. Недавние события на Кордоне надо обсуждать не с родителями, а на лестничной клетке с одноклассниками.
Теперь до меня доходит, почему подобные разговоры (например, когда в них участвуют мои родители во время еженедельной игры в карты с гостями) так строго разделяются по половому признаку. Я бы никогда не смог рассказать Наде и ее подружкам ни про моей поварихи косметику, на вкус напоминающую мел, ни про ее приторные духи на розовом масле, ни про красавицу ослепительную, ни про Мальвину, ни про многое другое. Это все для ребят.