Вот им я как бы ненароком и похвастаюсь, как за две недели встречался с тремя женщинами, которые от меня вот просто сходили с ума, с двумя из них по-взрослому целовался, а с третьей не стал связываться из-за недостатков ее характера. Я даже объясню им, как целоваться по-взрослому, если спросят. Чуть-чуть приукрашенные, эти рассказы только подкрепят мой статус эксперта (основанный на рассказах о Валерии и бесстрашной искательнице приключений в детском саду).
Правда, перед тем, как отправиться к друзьям на лестничную клетку (и перед тем, как посвятить остаток жизни осуществлению Генерального Плана), мне требуется принять одно важное решение. Надо ли мне писать письма Мальвине? Об этом я размышляю всю дорогу домой, не обращая внимания на уже знакомые заоконные пейзажи. Обещав написать, я, скорее всего, соврал, хотя мы с ней и установили, что я хороший человек. Бросив взгляд на папу, я решаю, что с ним сейчас заводить разговор на эту тему не стоит, и представляю себе реакцию мамы. «Держись своих! Она же гойка!» – раздается ее воображаемый голос, в течение недели заглушавшийся Мишкиными поллитрами и моими собственными гормонами. «Попробуй хоть однажды ей написать, и… и я с тобой навсегда перестану разговаривать!»
Вряд ли маму будет волновать возраст Мальвины, ее семейное положение или количество детей. Это все мелочи по сравнению с возможной фашистской оккупацией… «Даже и не думай писать этой шлюшке, и ешь, наконец, свою курицу!»
Да, с этими фантазиями я, похоже, перебрал.
Я переползаю на заднее сиденье и ложусь, чтобы лучше соображать. «Дурак ты! Хочешь завязать роман? И, заметь, не курортный – эту верную возможность ты прошляпил! – а настоящий». Я смотрю из окна в темнеющее небо. Какой смысл писать матери троих детей и жене какого-то безымянного ревнивого Арона… или старшего брата Вовки? Зачем мне строить из себя князя Мышкина?
Нас обгоняет колонна дизельных грузовиков, испускающих смрадные выхлопные газы. Мой внутренний диалог продолжается. «Ты же обещал!» – бормочу я так громко, что папа оборачивается и смотрит на меня с тревогой. Закрыв глаза, я притворяюсь спящим, вспоминая, как ее тело подходило к моему, и круговорот мыслей у меня в голове не утихает. «Ну посмотри на себя, Достоевский несчастный! Ты же только что отчитывал собственного отца за то, что он покрывал Юлины выходки. А ведь если б Мальвина не уезжала, сам бы устроил такую выходку – о-го-го! Значит, замечаешь соломинку в чужих глазах? А сам? Ах, как же ты бурно сопротивлялся, когда она тебя целовала у скамейки? И чем это отличается от развлечений Юли и Алана на балконе, спрашивается?»
«Но она же сама начала!»
«А отказаться, значит, было слабо́?»
Ответить мне нечего.
Часть третьяДвадцать восьмой троллейбус
35
Осень. Бесконечное лето, юг, Кордон, Мальвина, поварихи и красавицы – все это позади. Я вернулся в имперскую столицу, к нормальному существованию, где я не безрассудный искатель приключений, жаждущий получить уроки житейской мудрости от реальных людей, а прилежный старшеклассник. Я пытаюсь акклиматизироваться и наверстать упущенное в этой своей основной жизни и слушаю папин магнитофон – чудо техники под названием «Весна». Знаменитый поэт и певец, или на языке империи, бард, играет на гитаре и поет мою любимую балладу, ту самую, которой я пытался очаровать работниц общепита. Это ему мои родители кланялись на Черном море. Я пытаюсь усвоить чистый тембр барда, чтобы потом подражать ему в кругу друзей на дне рождения Пети.
Надежды ма-а-ленький оркестрик
Под управлением любви…
В девятом классе все сходят с ума по бардам. Они навсегда вытеснили из нашего сознания все летние поп-хиты. Исчезла песня «У синего моря» – если не навсегда, то, по крайней мере, до следующего лета, до которого еще вечность. Только один вездесущий осенний шлягер, благодаря своей заразительной мелодии и несмотря на умопомрачительно тупые слова, умудряется успешно соперничать с бардами.
Эти глаза напротив – калейдоскоп огней.
Эти глаза напротив ярче и все теплей.
Эти глаза напротив чайного цвета.
Эти глаза напротив – что это, что это?
Сколько бы мы ни смеялись над дикими словами, мы все равно продолжаем мурлыкать навязчивую мелодию. И тем не менее барды со своими балладами – главное увлеченность сезона. В этом году все вдруг слушают магнитофонные записи бардов и поют их песни, подыгрывая на гитарах. Поскольку барды не санкционированы империей, слушать их баллады – это удовольствие почти подпольное. Барды опасны для образа империи, считающей себя могучим государством. Их песни не публикуются и не продаются в магазинах грампластинок, зато бесконечно и дерзко перезаписываются на пиратские ленты.
Выбор правильного барда очень важен для моей юношеской репутации. Большинство моих сверстников слушают русского барда с наждачным голосом, который звучит как Жак Брель в интенсивном режиме. В самую первую неделю сентября я слушаю его песни у Сережи. Песни русского барда рассказывают о скалолазании, быстро разгорающихся близких отношениях с женщинами из рабочего класса (в состоянии крайнего опьянения, доходящего до полной потери сознания), а также о скачках на необъезженных конях по краю пропасти.
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне попались привередливые…
Коль дожить не успел, так хотя бы – допеть!
У русского барда выдающийся вперед подбородок, а нос выглядит сломанным. Родившись в скромной семье, он поднялся до положения артиста в левоцентристском театре, санкционированном властями империи, женился на французской актрисе и стал живой легендой. Его хитрое искусство прославляет наш национальный экстремальный спорт – легендарное русское пьянство, и потому песни барда считаются безвредными и парадоксально лестными. Таким образом, массы предпочитают слушать русского барда, часто находясь в состоянии крайнего опьянения, доходящего до полной потери сознания. В отличие от Сережи, я не принадлежу ни к массам, ни к славянам. Следовательно, русский Жан Брель не производит на меня особого впечатления, несмотря даже на частичную потерю сознания от двух знойных русских красавиц на Кордоне.
Интеллигентное меньшинство слушает барда с грузинским именем, с чистым и чувственным голосом, автора «Маленького оркестрика», которого я видел в ресторане Дома творчества. Его песни рассказывают о влюбленностях среди опавшей листвы, о разговорах в сумерках и о поздних прогулках по неизменно пустынному старому центру города. Аллегорические, задумчивые и тихие песни грузинского барда так же соответствуют его утонченному лицу с высоким лбом и залысинами, как и песни русского барда подходят к его сломанному носу. Грузинский бард занимается подрывной деятельностью могучего государства по-другому; его нежные чувства недоступны массам. Он мне нравится больше всех, наверное, потому, что пробуждает мои собственные нежные чувства. Я пытаюсь убедить Сережу, что утонченный грузинский бард лучше остальных, но он не соглашается.
Третий бард – еврей, и он поет почти исключительно о вещах, связанных с лагерями. Большая часть его баллад – о моральных компромиссах, на которые приходится идти гражданам империи, чтобы не угодить в Сибирь. Остальные – о возвращении в общество из этих жутких мест, куда они попали, не пойдя на компромиссы. В обоих случаях граждане годами наблюдают за облаками, плывущими в сторону Сибири, достигая при этом состояния крайнего опьянения, и все такое прочее. Никто из моих друзей не признается, что им нравится этот третий бард, по крайней мере, публично.
Песни еврейского барда настолько подрывные, что его слушают только с ближайшими друзьями, или, что еще лучше – в тесном кругу семьи. Если упомянуть его имя незнакомым, они могут донести властям, после чего в мгновение ока в квартиру к вам явятся с обыском, а с работы выгонят. По словам моих родителей, это случилось с приятелем их приятеля, неосторожным интеллигентным инженером. Он напился на работе и слишком много болтал не с теми людьми. В результате он теперь до скончания века будут заниматься санитарией и гигиеной, читай – уборкой мусора. Мой осмотрительный отец слушает еврейского барда только со своим самым верным другом Ароном. Одно это уже заставляет меня чувствовать, что я просто обязан любить этого подрывного певца.
Магнитная лента, которую мы используем для перезаписи бардов, продается на огромных бобинах. Существуют только две известные марки: импортная, BASF, и отечественная, безымянная. Независимо от того, какого барда вы любите больше всех, обладание его песнями на лентах BASF означает, что вы получили благословение на пользование зеленым светом, а если носите вещи в полиэтиленовой сумке с логотипом BASF – тем более. Сумка BASF прочно закрепляет ваше особое право на зеленый свет и объявляет всему миру о вашем прибытии. Увы, у моего отца нет сумки BASF. Ни он, ни, соответственно, мама, не получили благословения на пользование зеленым светом, ни, что вполне логично, я.
Мой отец копирует подрывные песни с других кассет на ленту отечественную, используя чудо техники – магнитофон «Весна», также отечественного производства. По выходным он слушает в четверть громкости в нашей маленькой комнате в компании Арона; иногда к ним присоединяются еще несколько мужчин из тех супружеских пар, с которыми они дружат. Моя мама, Юлия и женщины обычно заняты обсуждением более важных вопросов в большой комнате и участия не принимают. В наших кругах прослушивание подрывной музыки – мужская привилегия. Я с мужчинами. Мы слушаем записи и пытаемся расшифровать и выучить подпольные песни. Грузинский романтик поет: