уроках из реальной жизни, я нетерпеливо ищу случая поближе познакомиться с выдающейся инопланетянкой. Мне не доводилось встречать никого, похожего на нее, со времен семейного отдыха в Доме творчества у Черного моря.
В три часа дня, сразу после урока литературы в параллельном классе, я подкарауливаю в коридоре свою учительницу во всем ее лиловом великолепии.
– Изабелла Семеновна, у меня к вам вопрос по поводу задания.
Учительница, которая катится по коридору, словно черно-лиловый футбольный мяч, останавливается и смотрит на меня снизу вверх с легким удивлением. Видимо, она не ожидала, что ей сразу же начнут задавать вопросы. Я выше ростом, и потому вынужден смотреть на нее сверху вниз. Это немного сбивает с толку, поскольку в империи всегда полагается смотреть на учителей снизу вверх, но Изабеллу Семеновну сложности, связанные с ее маленьким ростом, судя по всему, не волнуют. Она спокойно ждет моего вопроса.
– Изабелла Семеновна… – повторяю я и тут у меня перехватывает дыхание. Я внезапно осознаю, во что я вот-вот вляпаюсь со своим жутко еретическим вопросом. Я добрых двадцать минут про себя репетировал, пока подобрал правильные слова, и теперь, когда пришла пора их произнести, меня бросило в пот от того, насколько это будет рискованно. Если она пожалуется на меня директору, то начнется цепочка событий, которые навсегда перекроют имеющиеся у меня бледные подобия зеленой улицы. Но уже поздно – я заговорил.
– Изабелла Семеновна, вы бы хотели, чтобы мое сочинение было о каком-нибудь официальном писателе, которым мне предписано восхищаться, или о таком, которого я действительно люблю?
Моя учительница поражена. Ее огромные глаза на выкате, полускрытые длинной челкой, становятся еще огромнее. А мои мысли бегут. Что я затеял? Откуда я взял, что ей можно доверять? Ну да, она ведет себя не так, как все, и, возможно, принадлежит к миру выдающихся особей, которые вообще носят полосатые лиловые костюмы, но зачем же задавать ей провокационные вопросы, которые могут привести к серьезным неприятностям для нас обоих?
На попятный идти никак невозможно, и я стою, нервозно ожидая ответа. Учительница же смотрит на меня долгим испытующим взглядом, в котором нет ни обиды, ни негодования, но есть некоторое опасение.
– Изабелла Семеновна, – наконец я прерываю молчание. – А это действительно серьезно, что я могу написать даже о ком-нибудь, кого не печатают? О барде, например.
Через несколько долгих секунд, тягучих, словно резина, удивление и опаска на лице учительницы сменяются любопытством. У меня появляется слабая надежда на то, что доноса директору не предвидится.
Изабелла наконец решается заговорить:
– Я имела в виду ровно то, что сказала, – с улыбкой отвечает она. – Тебе нужно написать о своем любимом авторе. Если бы я хотела задать вам сочинение о ком-то конкретном, я бы так и поступила.
Тут она глядит на меня серьезно и совершает такой же необратимый шаг, как и я минуту назад.
– Если твой любимый поэт – бард, можешь написать и о нем.
38
О, как опьяняет нас свобода! Какое наслаждение таится в отваге! Особенно если и та и другая разрешены начальством при подготовке домашнего задания.
Выйдя вместе из школы с Изабеллой Семеновной, я сворачиваю направо, в район серой массовой застройки, а она идет прямо, к той другой планете, где обитает за стенами школы. Как бы я хотел там побывать! Я спешу домой, унося с собой кусочек этой неведомой жизни и составляя план действий. Я напишу блестящее сочинение о крамольной поэзии моего любимого барда; Изабелла Семеновна так поразится, что слегка приоткроет мне дверь в свой необыкновенный марсианский мир. Каким образом – понятия не имею, однако интуиция подсказывает мне, что это отнюдь не исключено.
Папа придет не раньше семи вечера, так что у меня достаточно времени, чтобы послушать записи любимого барда на нашем магнитофоне. Это чудо техники живет на дне гардероба в маленькой комнате, надежно укрытое висящими там отцовскими костюмами. Рядом, в коробке из-под ботинок, хранятся бобины с пленкой. По неясным причинам, связанным с конспирацией, коробка никак не помечена. Нет наклеек и на пленках: две бобины с записями отличаются от пустых только неровностью намотки. У пустых бобин намотка гладкая.
Я включаю «Весну» в сеть, вооружаюсь ручкой и тонкой школьной тетрадкой и завожу первую катушку, со старыми песнями грузинского барда. В результате многократного переписывания из записей исчезли все фоновые звуки, а прозрачный голос певца доносится словно из подвала. На второй пленке песни поновее, и звучат они чище. Мне ясно слышны шорохи, кашель и шепот слушателей, собравшихся у кого-то на квартире на его выступление.
Слушая, я записываю тексты крамольных песен. На первой бобине речь идет о женщинах и солдатах.
…Крамольные солдаты уходят в неизвестность, покуда крамольные женщины глядят им вслед, едва удерживая слезы…
…Женщины слушают грохот сапог, исполняясь крамольной нежностью и печалью…
…По окончании войны выжившие крамольные фронтовики возвращаются, молятся на своих женщин и возносят их на пьедестал, где они становятся совершенно недосягаемыми…
…Удрученные этим фронтовики в полночь садятся на последний троллейбус, плывущий по пустынной столице, пытаясь утолить свою печаль…
…И крамольная их печаль волшебным образом исцеляется после поездки в крамольном синем троллейбусе…
О, романтическая поэтическая крамола!
На второй бобине крамола становится более изощренной и литературной.
…Крамольный поэт-уголовник Франсуа Вийон молится Богу, чтобы тот наградил трусливого – конем, мудрого – головой, счастливого – деньгами и не забыл о нем, крамольном Вийоне…
…Забыв об окружающем, крамольный маэстро Моцарт играет на скрипке всю жизнь напролет, не выбирая отечества…
Ну да, литературно и интеллигентно, но все равно романтично и крамольно.
Десятки раз слушая и перематывая пленки, я в конце концов записываю все тексты песен на сорок восемь разлинованных страниц своей тетрадки. Этот всепоглощающий процесс тянется три дня, до пятницы включительно, с перерывами только на школьные занятия, домашние задания, сон и выяснение отношений с родителями, которых беспокоит мое внезапное помешательство на магнитофоне и вообще состояние моей психики.
Чтобы лучше понять тексты песен, я читаю их вслух, выискивая символы и метафоры. Звуки песен упорно повторяются, сообщая стихам второй, свой собственный, слой значения: зловещие к-р-р – для кричащих ворон, красных листьев и закатов, очаровательные л-л-л – для любви и троллейбусов, раскатистые р-р-р – для непреклонного и упорного. Эта настойчивая и неизбежная звукопись обнаруживается едва ли не в любом тексте. Кроме того, я начинаю различать пять гитарных аккордов, связанных с этими звуками и почти неизменных от песни к песне – пять несложных аккордов в миноре.
А потом наступает прозрение. Это скромное прозрение, которое касается только меня самого и моей связи с невидимым бардом. Кажется, я все время слушал одну и ту же бесконечную песню! О войне, юности и любви, и о той расплате, которую война требует за юность и любовь. Эта песня держится на гитарных аккордах и потайной словесной музыке. И она никогда не кончается, потому что в мире всегда прибывает и любви, и войны, не говоря уж о юности (в моем случае – только начинающейся).
Субботний вечер. Родители играют с друзьями в карты у Юли и Арона. Я достаю из верхнего ящика письменного стола еще более тонкую и дешевую тетрадку в двадцать четыре страницы. Этого мне должно хватить. Я занимаюсь сочинением весь вечер и весь следующий день, а когда в понедельник сдаю свою работу, мне уже неважно, получу ли я за нее пятерку.
39
Через две недели Изабелла Семеновна возвращает нам тетрадки с отметками. У меня – выписанная красными чернилами округлая пятерка с точкой на последней странице. Никаких замечаний к работе не имеется. После моей первой в жизни недели неистового творческого безумия полученная пятерка уже мало что значит. Упомянутое неистовое безумие и блестящее сочинение должны были приоткрыть мне дверь в марсианский мир для избранных. Мне требуется подробнее узнать мнение Изабеллы Семеновны, и я планирую узнать его после урока.
Coчинение сочинением, а за три недели с начала учебного года мы изрядно углубились в дореволюционный реализм «Преступления и наказания». Теперь мы занимаемся оценкой нравственных качеств каждого из героев в соответствии с официальной доктриной морального абсолютизма, принципы которой в нас вдалбливали практически с первого класса. Принцип № 1: моральные ценности бывают только отрицательными или положительными. Положительные герои опережают свое реакционное время, а отрицательные идут в ногу со временем или даже отстают от него. Принцип № 2: оттенки серого не допускаются (см. правило № 1). Приписав противной старухе, убитой в первой части романа, отрицательные моральные качества, мы теперь обсуждаем, заслужила ли эта ведьма свою смерть (преступление). Приписав мятущемуся убийце положительную моральную ценность в связи с его (довольно поздним) раскаянием, мы обсуждаем, справедливо ли будет отправить его в Сибирь на каторгу (наказание).
Отдав должное упомянутой доктрине, мы погружаемся в жаркий спор, в котором главную роль играет грозного вида новичок по кличке Дон (в честь дона Корлеоне из романа «Крестный отец»). Это долговязый парень, выглядит старше своих лет, с неуклюжей походкой и квадратной челюстью, как у Марлона Брандо. Его жутковатые светло-голубые глаза наводят на мысль, что он вот-вот сделает вам предложение, от которого невозможно отказаться. Разговоры с ним действуют собеседникам на нервы. У Дона есть меланхоличный приятель Валерка – с вечно грустным видом, добродушным лицом и кудрявыми волосами. Легкое безумие в глазах Дона не страшит его меланхоличного друга. Когда Дон говорит (а он это любит), Валерка просто слушает. Я часто вижу, как Дон, склонясь к Валерке, что-то шепчет ему на ухо, двигая тяжелым подбородком и отражая жутковатыми голубыми глазами лучи потолочных люминесцентных ламп, утвержденных в качестве стандарта для учреждений среднего образования.