видишь, а выкапываешь, как экскаватор. Я почти уверена, что твой грузинский кумир никогда не сталкивался с таким глубоким разбором собственных стихов. – Она на секунду замолкает. Вид у меня, должно быть, не слишком самодовольный, поскольку она расслабляется и с дружелюбной иронией говорит: – Я думаю, уважаемый бард был бы очень доволен твоими раскопками. – А потом с неожиданной решимостью она говорит слова, прозвучавшие для меня словно гром с ясного неба: – Знаешь, твой кумир в следующую пятницу будет петь у нас на квартире. Придет множество народу. – Она смотрит на меня таким же испытующим взглядом, как после моего внезапного вопроса, когда я поймал ее в коридоре, и вдруг приоткрывает мне невидимую дверь в свой инопланетный мир: – Хочешь прийти?
Лишившись дара речи, я киваю.
– Тогда приходи ровно в восемь. И не очень-то важничай! – добавляет она, подтверждая мои подозрения. – Извини, мне пора.
Она торопится к своему столу, кладет в черную холщовую сумку растрепанный том «Преступления и наказания» и какие-то другие материалы, связанные с Достоевским. Мы быстро выходим на улицу, где уже наступает октябрьский вечер.
Перед тем как проститься, она останавливается.
– Ты мне можешь дать свое сочинение?
Я отвечаю озадаченным взглядом.
– Можешь мне дать свое сочинение, вундеркинд?
Извлеченную из моего школьного портфеля тетрадку Изабелла Семеновна тоже запихивает себе в сумку.
– Не забыл, что я тебе сказала? – говорит она. – Думаю, что уважаемый бард будет доволен твоими раскопками. Постараюсь дать ему твою работу заранее. Увидимся на занятиях, вундеркинд!
Мы расстаемся окончательно. Предаваясь мечтам, я бреду сквозь серые здания домой, не замечая ни прохожих, ни проезжающих автомобилей. Уроки житейской мудрости, полученные летом, не прошли даром. В следующую пятницу я вступлю в необычайный мир Изабеллы Семеновны и познакомлюсь с моими грузинским кумиром. И все это произойдет благодаря моей честности и наличию у меня двух талантов: ясновидца и экскаватора.
41
Дар ясновидца не спасает меня от маминых идей относительно того, как мне одеться в пятницу. Она убеждена, что на это явно неофициальное, а возможно, и подпольное мероприятие в квартире у Изабеллы Семеновны мне следует надеть свою новую оранжевую рубашку, трикотажную с длинными рукавами. Эта импортная вещь будет хорошо сочетаться с моими выходными бежевыми брюками. Собственно, еще лучше к ней подошли бы джинсы, но ими щеголяют только гордые обладатели пластиковых сумок с логотипом BASF и многих других приятных штучек, к которым моя семья отношения не имеет.
За маминой уверенностью насчет моей одежды скрывается некоторая растерянность обоих родителей. С одной стороны, в империи не поощряются посещения несанкционированных квартирных выступлений не публикующихся или почти не публикующихся бардов. Не исключены и неприятности от такого нарушения, в смысле будущего зеленого или красного света. С другой стороны, меня пригласила учительница, которая ставит пятерки (означающие зеленую улицу) и четверки (красный свет). Более того, она знакома со знаменитостями! Нельзя же оставить ее недовольной? Бог знает, а вдруг она обидчива? В таком случае передо мной всегда будет гореть красный свет, и я никогда не смогу водить дружбу с выдающимися людьми.
– Илюша, я нервничаю, – говорит мама, стоя на кухне, где происходит все самое важное в нашей семье.
– Рена, не нервничай! – доносится до меня невозмутимый голос папы.
Мама в выходном наряде собирается в театр. По правилам империи, на каждом спектакле должен присутствовать доктор. Не дай бог, кому-то на сцене или в зрительном зале понадобится срочная медицинская помощь. Эти доктора работают в маминой поликлинике; каждый месяц мама получает два бесплатных билета, чтобы смотреть спектакль, ожидая, что кому-то станет плохо. На этот каторжный труд, то есть «Принцессу Турандот», мама, одетая в синий костюм с золотой нитью, берет с собой лучшую подругу. Что до папы, то он – в привычном тренировочном костюме – занят варкой куриного супа.
Весь их разговор прекрасно слышен из комнаты, которую мы делим с папой.
– Все это мне очень не нравится. Там непременно будет стукач, который донесет на мальчика, и об университете можно будет забыть, – тревожно говорит мама. Молчание, запах куриного супа, который папа размешивает шумовкой. – Мало ли что может случиться, – продолжает мама с растущим беспокойством. Папа открывает кран, чтобы смыть с шумовки пену. – После этого представления перед ним могут закрыться все двери! – заявляет мама. – Илюша, скажи ему, иначе не видать ему в жизни зеленой улицы как своих ушей.
Я жду, затаив дыхание.
– Она еврейка, а фамилия у нее русская. – Папа перестает мешать суп. – Она водится с умеренно крамольным грузинским бардом, а не с опасным еврейским. Она знает, что делает.
Услыхав этот остроумный аргумент, я облегченно перевожу дыхание. Понимая, что попал в яблочко, папа возвращается к перемешиванию супа. Я слышу, как шумовка постукивает о стенки нашей самой большой алюминиевой кастрюли. Мама чуть успокоилась, но утихомирить ее полностью – нелегкая задача. Минуту спустя она открывает новый фронт.
– Пусть наденет оранжевую рубашку, – объявляет она, словно нашла ответ на одну из главных загадок бытия. Пауза. – Оранжевую рубашку и бежевые штаны!
Я почти слышу, как в ответ на это триумфальное заявление папа пожимает плечами. Удовлетворенная отсутствием сопротивления, мама оставляет его заниматься супом, а сама, уже опаздывая на «Принцессу Турандот», мирно уходит.
Дождливым вечером в пятницу, надев свою оранжевую рубашку, бежевые брюки и начищенные ботинки, я сажусь на троллейбус № 28, который должен доставить меня к дому Изабеллы Семеновны. Даже кожа у меня, кажется, исходит волнением от предстоящего знакомства с бардом. О, синий троллейбус, неказистое и неуклюжее средство передвижения, воспетое бардом, которого я сейчас увижу! В полночь троллейбус, конечно, пуст, а вот в семь вечера 10 октября 1969 года – набит жителями и гостями столицы, которые едут в гости к друзьям в поисках застолья и моральной поддержки в эти ненадежные и смутные времена.
Сколько из вас знает, что я собираюсь на концерт живой легенды из Грузии в комнате, наполненной восторженными слушателями?
Я задаю этот немой вопрос невинным, ничего не подозревающим троллейбусам, словно они – живые существа. А сколько из вас, граждане пассажиры, знают или подозревают, что мне предстоит? В надежде, что кто-нибудь заметит, с какой важной персоной имеет дело, я позволяю своему лицу сиять радостным волнением. Я позволяю себе представить, что разговариваю с легендарным бардом. Живость воображения позволяет мне видеть с близкого расстояния его усы и залысины. Я почти слышу, как он говорит: «Твое сочинение…»
«Ишь как толкаются! Никакого уважения к старикам! Ни стыда ни совести!» С этими словами какая-то бесформенная женщина неопределенного возраста (но точно не старушка) в сером пальто и белой кроличьей шапке сердито на меня смотрит, а потом награждает порядочным толчком в ребра.
Будь то полночь или нет, но у троллейбусов есть привычка совершать резкие рывки вперед после остановок, отчего стоящие пассажиры теряют равновесие. Недостаточно бдительные пассажиры, соответственно, довольно часто валятся друг на друга, мрачно, смиренно и безмолвно принимая свои страдания. Поглощенный воображаемыми картинами, я тоже утратил бдительность и по этой причине толкнул ни в чем не виноватую женщину (которая хочет, чтобы ee незаслуженно считали старушкой) сильнее, чем она могла бы перенести, не выразив негодования.
Пока я размышляю, извиняться мне или съязвить по поводу ее явно не старческого возраста, троллейбус останавливается и оба мы сходим. Женщина негодующе проталкивается вперед, пересекает улицу и оставляет меня в своем кильватере. Я стою у дома Изабеллы Семеновны, на одном из лучших проспектов столицы. Наружная стена дома выложена глазурованным кирпичом желтовато-розового цвета, известного под ласковым названием «цвет тела испуганной нимфы». Внутренние стены выполнены из того же серого силикатного кирпича, что и в моем районе, а в подъезде стоит знакомая вонь. Изабелла Семеновна с семьей живет на пятом этаже – на два этажа выше линии перемирия между жильцами и выпивающими подростками, и на пять этажей выше подъездных ароматов.
Я пришел вовремя, но далеко не первым: пол у входа в квартиру уже заставлен мокрой обувью, а на лестничной клетке слышны приглушенные голоса. Дерматин на вате, которым обита входная дверь, видимо, неважно справляется со своей главной задачей, то есть звукоизоляцией. Я нажимаю кнопку звонка.
Дверь приоткрывается. За ней стоит не Изабелла Семеновна, а высокая угловатая женщина в темной одежде с тремя родинками размером с муху на правой щеке. Увидев меня, она открывает дверь шире, и вся лестничная площадка наполняется шумом голосов. Незнакомка, видимо, предупреждена о моем приходе. Она сухо улыбается мне, обнажая широко расставленные передние зубы.
– Входите, – говорит она. – Меня зовут Мира. Изабелла занята нашим легендарным гостем. Куртку можно положить в маленькой комнате, а потом садитесь вместе с остальными. – Она кивает в сторону большой комнаты, где состоится выступление.
Я впервые слышу, как Изабеллу Семеновну называют просто по имени, без отчества. Будь Мира ей близкой подругой, она назвала бы ее уменьшительным Белла. Впрочем, торжественное «Изабелла» прекрасно подходит моей кругленькой коротышке-учительнице.
Я вступаю в прихожую, которая кажется еще меньше из-за множества пахучих мокрых пальто и курток на настенной вешалке. Вот я и в Изабеллином мире, где осторожно дышу инопланетным воздухом. Преодолевая радостное оцепенение, я оглядываюсь вокруг. Дверь прямо передо мной ведет в маленькую комнату того же размера, что и наша с папой. Первое мое действие на чужой планете: положить мокрую куртку на кучу одежды в этой комнате и вернуться в прихожую.