В гостиной стоит множество мужчин в свитерах. Чувствуя себя неловко в своей оранжевой рубашке и бежевых штанах, я проверяю публику на предмет наличия сумок BASF и джинсов. Джинсы только на двух гостях, а на полу в центре комнаты, рядом с магнитофоном, лежит единственная сумка BASF. Мои комплексы слегка успокаиваются. Улыбаясь, как Чеширский Кот, угловатая Мира ведет меня сквозь толпу, теснящуюся в дверях, дальше в комнату, где компания обоего пола сидит на составленных рядом стульях. Большинство женщин одеты в длинные темные юбки и темные платья. Про себя я отмечаю, что в мире Изабеллы такова предписанная манера одеваться для женщин, приходящих на выступления бардов.
Слушатели полукругом разместились у пустого стула близ стены, в центре небольшого участка пола, заставленного микрофонами, тремя импортными магнитофонами плюс одна знакомая «Весна», выглядящая довольно жалко по сравнению с соседями. Мира торопливо велит мне садиться на пол за звуковой техникой, рядом с двумя тринадцатилетними дочками-близнецами моей учительницы, и, словно фея, незаметно исчезает.
В отличие от взрослых женщин, дочки Изабеллы не одеты в черное. Между нами два года разницы, но после приключений на Кордоне с женщинами старше меня, существенно старше и гораздо старше, они для меня все равно что дошкольницы. Не ведая о моем солидном жизненном опыте, девочки бросают на меня любопытствующие взгляды. Игнорируя их, я усаживаюсь на пол. Прямо перед мной двое в немыслимо модных вельветовых пиджаках возятся со звуковой аппаратурой.
Озираясь в поисках барда, я вижу, что комната перегорожена книжным шкафом, так что ее более просторная часть, обращенная к окну, служит импровизированным концертным залом. Из-за шкафа ко мне доносится приглушенный голос Изабеллы, а затем – гитарные аккорды. Вероятно, бард в обществе хозяев дома готовится там к выступлению. Шум голосов в комнате постепенно стихает, а я перестаю волноваться. Ничего, что я сижу на полу, как ребенок, рядом с дочками Изабеллы и спиной к взрослым. Зато можно, не отвлекаясь на окружающее, делать вид, что я здесь в одиночестве или (что даже лучше) как член семьи, скажем, двоюродный брат.
Девочки по соседству со мной до сих пор вели себя тихо, но, заскучав от ожидания, начинают обсуждать неудачное любовное увлечение какой-то подружки. Теперь, когда они отвлеклись, за ними можно наблюдать, ничем не рискуя. Они примерно такие же разные, как Изабелла и Мира. Та, что поближе, выглядит как гораздо более худой вариант своей матери, и лиловый шерстяной свитер только усиливает это сходство. Другая, сантиметров на тридцать выше, с круглым личиком и выдающимися вперед верхними зубами, одета в коричневое и кремовое. На лице у нее тоже есть родинки, но не такие крупные, как у Миры. Я уже готов провести вычисление возможного процента еврейской крови в этих созданиях, как вдруг гул в комнате меняет тон, и я оборачиваюсь в сторону книжного шкафа.
Там появился невысокий, худой человек в рубашке с расстегнутым воротом, тонком свитере и мягком пиджаке. У него такие же маленькие усы, как у моего отца, а лоб настолько высокий, что едва не достигает макушки. С гитарой в руках он пробирается между стульями к сцене, рассчитанной на одного.
Это тот человек, которому кланялись мои мама с папой на Черном море. Тот самый бард. Живая легенда.
42
Положив гитару на колени, он касается струн. При звуке первого же аккорда все до единого перестают шептаться. Живая легенда без лишних слов начинает петь балладу об огне. Его хрупкий, не искаженный многократными переписываниями голос вдруг взлетает, заполняя собой каждый уголок затихшего «зала». Я слушаю, затаив дыхание, как и все присутствующие. Голос барда обволакивает меня, проникает под кожу и, как бы минуя уши, достигает самого сердца. Я покорен. Этот голос я узнал бы мгновенно, всегда и везде.
Неистов и упрям,
Гори, огонь, гори,
На смену декабрям
Приходят январи.
«Декабрь» – это первая песня на моей первой катушке отечественной пленки. Не могу сказать, чтобы она была из любимых, но стоило барду спеть ее самому, в нескольких шагах от меня, практически мне, как она стала моей любимой на все время, пока он не запел следующую.
Потом идет «Ваше величество женщина». Мне она всегда казалась слишком манерной, но хрупкий голос барда высвечивает в ней жгучую печаль, которая на пленке отсутствует. Теперь эта песня сразу становится моей любимой. Когда она завершается, начинается другая, потом следующая. Все они – на время звучания – становятся моими любимыми. Завороженный, я погружаюсь в некий полусон, как, бывало, на балконе Дома творчества, и плыву по бесконечным волнам простой мелодии. «А ведь ты был прав, – не без гордости говорю я себе, – он и впрямь поет одну-единственную песню без начала и конца».
«Молитва Франсуа Вийона, – объявляет бард, переходя к одной из поздних песен, образцу интеллектуальной крамолы. Аудитория разражается невольными аплодисментами. Бард морщит свой лоб, высокий, как собор, и не без раздражения произносит: – Неужели эта песня настолько лучше остальных?»
Пристыженные слушатели виновато протестуют: «Нет, нет, что вы, конечно, нет!» Бард неохотно исполняет «Молитву», а за ней – «Моцарта».
Блаженное опьянение продолжается до самой песни о стойких друзьях, которые говорят друг другу только комплименты, поскольку жизнь так коротка. В последний раз я чувствовал подобное опьянение, когда изображал катер на подводных крыльях перед как бы застенчивой работницей общепита, увенчанной шиньоном.
Вместе с остальными слушателями я погружаюсь в сладкую дрему, где все мы – стойкие, галантные и добрые. Но эта песня – последняя, и мы, наконец, аплодируем без чувства вины. Изабелла Семеновна просит барда спеть на бис. Ее голос выводит меня из транса и напоминает мне о главной причине, по которой меня сюда пригласили. Я – ясновидящий экскаватор, написавший выдающееся сочинение.
Живая легенда поет на бис. Мы встаем. Сияющая Изабелла пробирается между стульями, отделяющими ее от нас. Как я и думал, она действительно одного роста со своей невысокой дочерью.
«Это было совершенно замечательно!» – говорит она барду с душевным, однако настоятельным восторгом, а потом выжидающе смотрит на меня. Я не знаю, что сказать, но, к счастью, барда отвлекает Мира. Она тоже говорит, что выступление было совершенно замечательное, но без особой душевности.
Когда от меня чего-то настойчиво хотят, мысли у меня в голове начинают появляться, перебивая друг друга, со сверхъестественной быстротой.
«“Совершенно замечательно” – это, наверное, самое частое выражение в этом мире», думаю я, затем: «У него, должно быть, нет чувства юмора», потом: «Что же мне сказать?»
Ожидая сигнала от своей учительницы, я отвлекаюсь на происходящее в комнате, где муж Изабеллы, Давид (высокий, неулыбчивый, в импортном свитере) разговаривает с Игорем, который выше его ростом, но свитер носит самый заурядный.
У Игоря, моего будущего наставника по жизненным вопросам, короткий торс, жирафьи ноги и веселое лицо озорной обезьянки из мультика. Дочки Изабеллы беседуют с тремя подростками, в которых я неожиданно узнаю прошлогодних выпускников своей школы. Запоминается среди них только хорошенькая блондинка с носом, странным образом похожим на шнобель Вити, ходячего вопросительного знака. «Как же странно, что тот же самый нос, который оттягивал вниз Витину голову, делает ее такой красавицей?» – ненадолго задумываюсь я.
– Вот он! – Голос учительницы возвращает меня к предстоящему историческому моменту. Изабелла снова вооружается привычной иронией, на мгновение позабытой ради недавнего комплимента барду. – Вот великий интеллектуал, о котором я вам говорила. То самое юное дарование, написавшее сочинение о ваших стихах.
Смущенный этим сардоническим вступлением, я боюсь смотреть барду в глаза.
Изабелла подтягивает меня своей пухлой рукой за рукав.
– Саша, можешь полюбоваться объектом твоего исследования!
Все еще в смущении я ищу ободрения на ее круглом лице и заставляю себя поднять глаза.
Буквально в шаге от меня, морща высокий лоб, стоит очень серьезный человек-легенда.
– Добрый вечер, – говорит он.
Один шаг! Это расстояние позволяет чувствовать близость к собеседнику, находиться с ним в одном общем мире. Поэт в двух шагах от вас – другая галактика. Поэт в одном шаге – родственная душа.
– У тебя есть талант, – говорит бард, на мгновение ставший мне родственной душой. Наморщив лоб еще сильнее, он продолжает: – Это самый лучший анализ моих стихов, который мне доводилось читать.
Он смотрит на Изабеллу. Оба они ждут моего ответа.
Неужели надо сказать, что его поэзия совершенно замечательна? Не могу! Это же чужие слова! Сжав зубы, я молчу.
– О вас вообще-то мало пишут, – торопливо заполняет паузу Изабелла Семеновна, бросая на меня озабоченный взгляд.
Родственная душа беззаботно кивает в знак согласия и вдумчиво произносит, поворачиваясь ко мне:
– А хотя бы и писали! Твоя работа все равно прекрасна.
Мое молчание грозит показаться невежливым, и беспокойство Изабеллы усиливается.
А бард продолжает, не замечая моего смущения:
– У тебя есть талант, – повторяет он, а затем, в лучших традициях империи, дает мне непрошеный совет, который звучит как распоряжение: – Тебе надо писать, – приказывает бард.
Я наконец прерываю молчание:
– Спасибо большое! Я этого не забуду никогда!
43
Изабелла Семеновна, видимо, довольна моей встречей с бардом: когда она уводит поэта, ее большие глаза дарят мне долгий счастливый взгляд. «Не уходи», – говорит моя учительница. Я едва слышу. Когда бард шествует к двери, я чувствую, как растягивается пространство нашей близости: два шага, три, десять шагов. Теперь оно простирается до самой двери, а когда мой кумир покидает комнату, вдруг резко сжимается, как отпущенная резинка, нанося мне болезненный удар. Поэт уходит. Целую минуту после этого я задаюсь вопросом, испытал ли он такое же чувство. Надеюсь, что да, надеюсь, что он хотел бы продолжения нашей встречи. Но в глубине души я уже понимаю, что человек-легенда вряд ли меня запомнит.